— Виноваты вы, папа, только вы. У нас ведь было пять прекрасных деревень в Конгресовке! Где они теперь? Если бы они были у нас и сейчас, нам бы не пришлось бы так корчиться и тужить!
Пан Трацкий с удивлёнными и испуганными глазами посмотрел на сына.
— Опомнись, Густав, что ты говоришь! Разве ты не знаешь, ради какого дела я принёс эту жертву?
— О, знаю, слишком хорошо знаю, — упрекнул Густав. — Ради такого дела, которое не стоило и той жертвы!
— Сын мой, это же было дело нашей отчизны!
— Простите, папа, но я вам возражу! Это было дело фантастических мечтаний нескольких безумных голов. А вы, наивные романтики, попались на эти блестящие, но обманчивые грёзы, как на фата-моргану! Дело отчизны! Неужели вы не задумывались, какая же может быть отчизна, построенная на руинах собственных сыновей?
— Эх, сынок, — твой реализм заходит слишком далеко! Берегись, чтобы он не перешёл в грязный материализм. Ни одно святое и великое дело не обходится без жертв! Поколение, которое этого не понимает и не приносит таких жертв, достойно проклятия потомков.
— Папа, только без пафоса! — холодно заметил Густав. — Поговорим как разумные люди. Вы говорите: великое и святое дело. Я не спорю. Пусть для святого и великого дела мы отдадим и имущество, и кровь, и жизнь. Я первый готов. Но дело того восстания!.. Прошу вас откровенно ответить: вы и сейчас считаете его великим и святым?
Пан Трацкий немного смутился от столь прямого вопроса.
— Ну, сынок, — конечно, в любом деле нужно различать основную идею и её исполнение. Бывает, что и самая лучшая, самая святая идея бывает плохо реализована.
— Ага! — с ожесточением воскликнул Густав. — Значит, признаёте! Плохо выполнена! Только беда в том, что невозможно понять, ради чего же были принесены жертвы: ради святой, чистой идеи или ради плохого её исполнения! По-моему, вы уже давно должны были себе уяснить этот вопрос. Хотя, может, и до сих пор он вам неясен, так я помогу вашей памяти. Не стоит прятать шило в мешке — всё равно вылезет. Скажу прямо: кучка оборванцев, бродяг и проходимцев вас обманула. Слышали вы о тле — такие букашки с сладким соком? Так вот, муравей, как только её найдёт, сразу начинает её усиками по брюшку щекотать, пока она не выпустит каплю сока; тут же он её и высасывает. Вот и вас те голые и голодные эмигранты пощекотали за весьма чувствительное место — за ваш болезненный патриотизм, и вы начали из себя выжимать последние соки! Отчизна, мол, требует жертв! А те оборванцы набросились и всё пожрали, а самой отчизне и понюхать не дали! Вот и вся незамысловатая история!
— Но, сын, ведь не скажешь же, что одни оборванцы всё это устроили!
— О, конечно, нет! Оборванцев было лишь горстка. Горстка, которая в другой стране и в другой среде была бы просто мусором, грязной пеной. А у нас на время стала господствующей! Почему? Потому что нашла тысячи дураков, безумцев, что за своими мечтами не видели мира, что с детства питались не здравым умом, а гашишем и опием, который у нас зовётся эмигрантской литературой!
— А всё-таки те безумцы и пьяницы сделали нечто такое, чем и нынешнее здравое поколение могло бы гордиться! — раздражённо сказал отец.
— Ну и что же такое? Я что-то не припомню, — отозвался сын.
— Ну хотя бы освобождение крестьян. Ведь это в большой мере наше дело!
— О, славное и великое дело, нечего сказать, — с иронией сказал Август. — Нет, именно за это дело потомство вам не простит! Именно на этом пункте вам бы лучше сидеть дома и не высовываться. Ну скажите на милость: что вы такого доброго сделали? Развязали руки тёмным рабам, отказались от всякой опеки над ними, отдали их с руками и ногами на милость и волю властей, чиновников, приставов! О, если это патриотическое дело, то простите, я не хочу быть таким патриотом. Вон, перед глазами у вас прекрасные примеры, как тот люд благодарно платит вам за свободу! Видели, как искренне и дружно он вас грабит и обирает! Стоило ради его свободы всё рушить! Нет, я считаю, жертва стоила бы того, чтобы вернуть его под власть, в хорошую, твёрдую школу!
Пан Трацкий печально опустил голову. Ему казалось, что удары тяжёлого молота разбивают в прах те алтари, перед которыми он молился долгие годы; что какая-то безжалостная рука вырывает с корнем из его сердца дорогие, чистые и светлые чувства, и в образовавшиеся раны вливает горький яд ненависти и презрения к людям. А эта рука — рука его собственного сына! Но самое тяжёлое было то, что на страшные слова сына он не находил достаточно сильных возражений, что на его стороне были лишь факты и правда.
— Что ж, не отрицаю, — сказал он слабым голосом, — что многое сделано было не так, как следовало бы, что свобода полезна только разумному, образованному человеку, а неразумный, тёмный — для свободы совсем не пригоден. Отними у него одного господина — он тут же попадёт под власть другого, ещё худшую неволю! Не спорю с этим. Но что теперь делать? Прошлого не вернёшь! Даже говорить об этом опасно!
— Ха-ха-ха, — засмеялся Август, — наивные вы с вашим страхом. Настоящая ирония! Минута назад вы считали вершиной патриотизма — освобождать крестьянина, приносить жертвы ради него, словно Молоху, — а теперь выясняется, что вы жертвовали не из патриотизма, а от страха, потому что считали того крестьянина диким зверем, который вот-вот выломает ржавую решётку и сожрёт вас, как пожрал ваших братьев в Мазурии в 1846 году. Вот вы и подумали: пусть царское правительство забирает себе этих голубков вместе с гнездом. Ну, это уже другое дело, ясное дело! Так бы и сказали, тогда и спор был бы другим. Но нет, ведь без патриотических фраз у нас и молоко не скиснет, не то что! А если бы так прямо говорили, ещё виднее было бы, что вы не имели ни потребности, ни права делать ту жертву, а по сути совершили трусливую отставку со своей традиционной и важной позиции. Скажу прямо: освобождение крестьян, вызванное действиями шляхты, я считаю не жертвой, не патриотизмом, а трусливой абдикацией шляхты!
Эта точка зрения была настолько новой и смелой, что старый Трацкий даже голову поднял и с немым удивлением уставился на Густава. А тот продолжал без остановки, голос его, твёрдый и жёсткий, постепенно поднимался, креп и звенел, как сталь, как мощный гул приближающейся волны реакции.
— Не удивляйтесь, папа, а просто попробуйте подумать. Вы сами признали, что многое было сделано не так, как нужно, — это значит, попросту, что освобождение крестьян было преждевременным, непродуманным, глупым. Ведь крестьян сначала надо было подготовить, научить быть свободными, уметь пользоваться свободой, не злоупотребляя ею. С другой стороны, я и сам признаю: держать того зверя, крестьянина, в клетке крепостничества дольше было бы опасно. Но ведь правительство и без вас начало дело его освобождения. Ну и прекрасно, пусть бы освобождало. Дело шляхты должно было быть не помогать ему в этом, а постараться, чтобы освобождённый крестьянин не попал в рабство к чужакам, царским чиновникам!
— Постараться! Легко тебе говорить! А как было стараться? Протестовать? Размахивать пальцем в сапоге!
— Вот именно, что нет! Такие дела делаются не протестами, и уж точно не шашками.
— А чем же, по-твоему?
— Простым способом: шляхта могла бы сама стать чиновниками! Тогда крестьянин перешёл бы из рук помещика прямо в руки шляхтича-администратора. Из-под власти патримониальной, шаткой и ограниченной, под власть мощную и ничем не ограниченную — административную. Вот это и была бы та школа, в которой крестьянин научился бы использовать свободу, не злоупотребляя ею!
Пан Трацкий аж руками замахал, будто отгоняя от себя эту мысль, но Густав продолжал:
— Ну-ну, не машите! Знаю, что вы скажете: как же это — идти на службу к палачу отчизны, к тирану, к москалю и т. п. Слышал я эти фразы и скажу вам честно, не слышал глупее. Неужели надо было иметь такую уж великую мудрость, чтобы не понять, что дело идёт не о службе палачу, а о службе своим собственным интересам, о защите основ собственного бытия. А нет! Декламировали «О wy nizcy, о wy ciemni», пели «Zstąp o Polsko, zstąp, aniele, w promienistem ciele» — а на деле вышло, что в тех «nizkich» и «ciemnych», в тех «катаch z wypranemi od krwi szaty» польский народ увидел своего благодетеля, а вместо «Polski w promienistem ciele» явилась нищета, эмиграция, разруха! Вот вам и плоды романтических грёз!
Пан Трацкий был подавлен, разбит.
— Что ж, сынок, — сказал он, опустив голову, — что тут делать? Прошлого не вернёшь! Слушая тебя, разве только сказать, как тот русин говорил: «Кабы я имел тот ум спереду, что маю ззаду!» Пусть так, пусть мы ошибались, делали глупости! Одно знаю: мы делали это с самой чистой верой. Из собственной шкуры никто не выскочит. Наше время прошло, мы отходим в могилу. Теперь настало ваше время, делайте вы, что знаете, а мы поглядим, что выйдет из вашей работы!
— Эх, папа, легко вам сказать: делайте вы! Только не забывайте, что своими неудачными ошибками вы навалили нам таких брёвен поперёк дороги, что и ноги не переломать — уже хорошо, не то чтобы далеко зайти! Вы растратили основной капитал, оставленный отцами, пустили детей с сумками, а теперь говорите: зарабатывайте, детки, в добрый час, а мы поглядим, что из вашей работы выйдет! А нам прежде всего нужно исправлять отцовские ошибки. Ведь и здесь, в Галиции, шляхта делала то же самое и позволила немцам и чехам вырвать из рук крестьян вместе с землёй, вырвать сильнейший рычаг нашего будущего — административную машину! Наша задача — исправить ту ошибку. Когда краевое управление, суды, школы, все учреждения в крае будут заняты нашими людьми, и не романтиками, а трезвыми реалистами, тогда только можно будет думать, что делать дальше. Тогда прежде всего крестьянин снова почувствует над собой своего природного господина, узнает истинные границы своей свободы. Тогда будут невозможны такие грабежи, какие у вас здесь годами творились, и такие условные приговоры, как вот этот, что я вижу!
При этих словах Густав встал, выпрямился и даже улыбнулся, потому что перед его воображением ярко встало то счастливое будущее, когда ошибка уничтожения панщины будет исправлена, и под мудрой рукой шляхетской администрации крестьянин снова узнает истинные границы своей свободы.