А отец молчал, нахмурившись. Он не знал, то ли восхищаться умом своего сына, который тихо и ловко выстроил себе целую стройную и логичную философию кастовых интересов, то ли печалиться и жалеть молоко, что вскормили такого выродка.
— Но пока это случится, — закончил Густав уже мягче, спокойным голосом, — я бы думал, что и вам, старшему поколению, а особенно отцу, не стоит сидеть сложа руки и ждать милости с неба.
— Конечно, не стоит. Но что же нам, старым романтикам, делать? — как-то горько промолвил пан Трацкий.
— Ну, — усмехнулся Густав, — это уж напрасно, романтику за плетень. Наше время — время реалий, и вам тоже нужно смотреть на мир реальными глазами. Man muss sich strecken nach der Decken, — как немец говорит. Надо понимать, что теперь в жизни и отдельных людей, и целых народов основная сила — капитал. Где нет денег, там все патриотизмы вместе гроша ломаного не стоят. С голым патриотизмом мы с голоду помрем, а если в кассе будут миллионы — тогда можно и в патриотизм поиграть.
Этого Трацкому уже было слишком. Только теперь он ясно увидел, что то, что он принимал за высокий ум своего сына, было простым, отвратительным цинизмом, который издевается над его святынями. Не говоря больше ни слова, он плюнул и вышел.
Но Густав не унимался. Ничто не выдавало его зловония, и он при каждом удобном случае продолжал подтачивать отца, толкуя ему о необходимости новых доходов.
— А где я их добуду? Каким способом? — спрашивал отец, выведенный из терпения.
— Надо заняться промышленностью, — уверенно твердил Густав.
— Эх, сынок, вроде бы ты практичный человек, а этого не знаешь, что для промысла нужна особая наука и голова не такая, как у меня! Промысел — это риск, это еврейское дело, а не шляхетское.
— О, снова шляхетский предрассудок, романтизм, лень! Даже страшно подумать о том, что может прийти время, когда не будет возможности полдня сидеть на веранде, покуривая трубку, когда придется двигаться телом и мозгом, метаться, работать! Эх, папа, если вам это страшно, то, конечно, не о чем и говорить, но тогда сразу скажите себе «мат» и ложитесь в гроб.
— Что же это ты, сынок, в наставники мне вырядился, — рассердился наконец отец, — каким правом ты смеешь меня поучать и говорить мне дерзости? Что я боюсь работы, это показывает вся моя жизнь, проведенная в труде, и, наверно, более полезном, чем твоя. А ты бы лучше сказал, какими такими великими и неустанными трудами ты себе право заслужил тыкать мне в глаза и загонять меня в могилу, ты, молокосос, ты, тунеядец, растратчик какой! Вот, смотрите на него, как он с отцом разговаривает! Дурень один! Еще ждать надо, чтобы увидеть хоть начало твоей работы, а ты уже других поучать собираешься!
— Но ведь, папочка, — с невозмутимым спокойствием ответил Густав, — я не хотел вас обидеть, а если нечаянно обидел, то прошу прощения. Но не в этом дело, папочка! Правда все равно останется правдой, независимо от того, кто ее говорит. Я же о себе и не говорю, потому что сам знаю, что до сих пор только тратил, а не зарабатывал. Здесь речь шла вообще о необходимости расширения вашего нынешнего хозяйства, и я советую заняться промыслом. Что же тут оскорбительного?
— Ну, а каким же, к черту, промыслом мне заняться? — спросил старик.
— Значит, в принципе вы признаете справедливость моих требований? — радостно подхватил Густав.
— В принципе, ну, в принципе разве ж можно не признать? Но на практике, на практике боюсь, как бы этот принцип не разбился.
— Ну, мне пока ни о чем другом и не шло, как только о принципиальном признании. Вот если бы папа с самого начала так сказали, тогда другое дело. Теперь можно подумать, поискать и у людей поспрашивать, за какой бы промысел нам взяться.
Вся эта ссора и перепалка происходила перед приходом Бориса в дом Трацких. Несмотря на постоянные пикировки, Густав не забывал зорко следить за слугами, работниками и всякими прочими, как он говорил, «воришками». Так и увидел его Борис впервые — во время наказания одного из этих «воришек». Ярая, немая ненависть охватила его сердце при виде этой мерзкой сцены, так что неудивительно, что Борис старался избегать с ним разговоров, даже не смотреть на него, когда они сидели вместе за обедом. Что вне столовой они не пересекались, разве что случайно, и говорить нечего. Густав ходил по хозяйству или спорил с отцом в его кабинете, а Борис с Тонем либо шли к флигелям, болтали, читали вместе, или же отправлялись в Стрый купаться и ловить рыбу. Только однажды между Борисом и Густавом завязался интересный разговор. Это было за обедом на второй или третий день после приезда Бориса. Густав первым, вставляя монокль в левый глаз и лениво оглядев Бориса, коротко спросил:
— Вы медик?
— Медик, — ответил Борис.
— На каком курсе?
— Второй окончил.
— Значит, анатомию уже проходили?
— Проходил.
— А скажите мне, пожалуйста, — где-то я, не помню от кого, слышал, что у мужика такая же кровь, как у пана, и что даже мозг у мужика весит столько же, сколько и у интеллигентного человека? Как на самом деле с этим делом, потому что я не могу в это поверить!
— И правильно делаете, что не верите, — спокойно ответил Борис. — Кровь у мужика и от прутика потечет, а панская — никогда, разве что от сабли. Ну, а про мозг и говорить нечего. Многое из того, что живет в панском мозгу, как дома, в мужицком никогда и поместиться не сможет.
У всех, кто сидел за столом, вытянулись лица, всем стало как-то жутко, потому что знали буйный нрав Густава и боялись скандала. Но они грубо ошиблись. Прежнего Густава, забияки и устроителя скандалов, больше не существовало — был холодный, расчетливый политик и администратор.
— О, — сказал он, откидывая монокль, который висел на шелковой тесьме на груди, и с пренебрежительной усмешкой поворачиваясь спиной к Борису, — видно, что говорит сведущий человек. — С особым нажимом он подчеркнул слово «сведущий». У Бориса словно ледяная рука сжала сердце, казалось, что оно треснет. Он даже позеленел на лице.
— А вы, позвольте спросить, — повернулся он к Густаву, — вы юрист?
— Да, — ответил Густав, поглядывая на него через плечо.
— А можно вас кое о чем спросить?
— Прошу.
— Правда ли, что среди юристов, особенно в Галиции, есть такие, кто поддерживает теорию, что за всякую кражу следует кара смерти?
— Вас неправильно информировали, — строго и наставительно сказал Густав. — Речь идет не о всякой краже, а только о некоторых кражах в сельском хозяйстве. Я сам сторонник того, чтобы, например, за кражу лошадей или вообще рабочего скота карали смертью. За мелкие кражи, разумеется, кроме возмещения убытков, по-моему, единственное и наиболее адекватное наказание — палки.
— Спасибо за разъяснение, — сказал Борис, поклонился Густаву и отвернулся к Тоню.
— Нет, я не хочу больше видеть этого хамла за столом! — кричала пани Трацкая, когда после обеда все разошлись, а в комнате осталась одна Гуся.
— Но, мамочка, — вступилась Гуся, — ведь именно Густав первым начал и первым нагрубил.
— Что за грубость, что? Что спросил про крестьянскую кровь? Ну-ну!
— Пусть даже и не грубость, но все равно это было очень неделикатно. Ведь Густав знал, что он сын крестьянина!
— Овва, еще с ними деликатничать! — вскрикнула пани Трацкая. — Так они и распояшутся, забудут про всякое уважение.
— Мамочка, ну разве же вы укрепите в нем уважение, если будете относиться к нему наравне со слугами? Ведь он не наш слуга, а гость, так надо принимать его как гостя. К тому же он студент университета, кто знает, какой карьеры он еще достигнет.
— Говори, адвокатка, говори! — сказала, немного смягчаясь и улыбаясь, мать. — Интересно знать, что он тебе дал за то, что ты так за него заступаешься?
— Мамочка! — сказала с упреком Гуся и принялась за какую-то работу.
С того разговора Густав вовсе не обращал внимания на Бориса: встречая его, не смотрел, не здоровался, полностью его игнорировал, будто того и вовсе не было в доме. Да и не до Бориса ему было; целыми днями он слонялся то по гумну, то по полям, то по лесу, будто искал то, что не терял. Он размышлял о возможных источниках богатства, скрытых в имениях отца, которые, кто знает, может, только и ждут смелой и удачливой руки, чтобы быть открытыми и исчерпанными. В этих обычно одиноких прогулках ему бросились в глаза двое довольно странных людей. Несколько раз подряд он видел двух грязных, оборванных евреев, которые, как и он, бродили вокруг села. Они что-то копали в земле, ковырялись в траве, стучали палками по деревьям в лесу; казалось, два лиса мышкуют, добычу ищут. Сначала Густав не обращал на них внимания, но, заметив их по нескольку раз в день в разных местах, заинтересовался и подошел поближе. Евреи были ему совершенно незнакомы. Один — высокий, рыжий, веснушчатый, молчаливый, с угрюмым и суровым лицом, как у медведя; второй — маленький, чернявый, с длинными закрученными пейсами, живой и юркий, с хитрой мордочкой, как у лиса, и немного хромал на одну ногу.
— Вы кто такие, как зовётесь? — коротко и строго, как настоящая власть, спросил Густав.
— О, паночку, — покорно и с хитрой улыбкой ответил меньший еврей, — мы бедные местные евреи. Меня зовут Гава Диамантенбаум, а это — мой брат Элькуна.
— Ха-ха-ха! Диамантенбаум! — засмеялся Густав. — Вот уж название! У вас, наверное, алмазы на деревьях растут!
— Ой, дай вам бог здоровьичка, — сказал Гава, — мы бедные евреи, алмаза и в глаза не видели, откуда нам знать, на чём он растёт. А зовёмся так, потому что и наш папа так звался, Гершко Диамантенбаум. Он тут, в этом селе, был арендатором, ещё при покойном пане Косцицком. А как умер, мы ушли в мир — вас, ясновельможное панство, тогда ещё тут не было, уже лет двадцать прошло. Потому-то пан нас и не знают. А мы считаемся местными, вот и вернулись. Тут у нас и земелька есть, и старая хата, которую папа ещё купил. Та самая, где жид Мошко жил — его уже в селе нет, уехал позавчера, как мы пришли.
— А где ж вы были всё это время, двадцать лет?
— Дай бог пану здоровья, — везде были. Служили у добрых людей, зарабатывали в Бориславе, торговали кое-чем, всякое бывало.
— Ну и что же, работы вам не стало, что вы сюда потянулись?
— Работы? — Ой-ой, хорошему работнику всегда найдётся работа. Да вот, подумали мы, что хватит уже скитаться среди чужих, коли у нас и свой угол есть. Что нам служить да выслуживаться, если мы можем сами себе быть хозяевами?
— А, значит, вы тут хозяйничать собрались? Ну, а шинок, случаем, открывать не собираетесь?
— Ой, упаси боже! — даже вскрикнул Гава.