Их глаза устремлялись вниз, но лес заслонял село — только в одном месте Стрый блестел, как бриллиантовая лента, и на противоположной поляне пестрело стадо.
— А помнишь, Гава, как мы по вон той полонине бродили и ночевали в кошарах?
— А помнишь, Куно, как мы в Стрые руками рыбу ловили — и ни разу не поймали?
— А помнишь, Гава, как мы по огородам горох воровали?
— А помнишь, Куно, как, бродя голодные по закраинам, мечтали, что будет, если разбогатеем, и собирались купить это село?
— Ах, правда! — воскликнул Вовкун. — Боже мой, как же это давно было! И какими же мы глупыми были тогда!
— Глупыми, Куно? Почему глупыми?
— Думали, что так легко разбогатеть и панами стать.
— А ты разве уже потерял веру в то, что мы разбогатеем?
— Эх, да что говорить! — мрачно сказал Вовкун, махнув рукой. — Всё прошло, наверное!
— Нет, не прошло! — резко, раздражённо вскрикнул Гава. — Не говори так, Куно! Даже думать не смей! Я верю — и сердце моё сейчас чувствует, что мы достигнем того, о чём тогда мечтали, что станем панами этого села!
Вовкун посмотрел на него и улыбнулся.
— Ну, — сказал он горько, — денег у нас как раз столько, чтобы село купить.
— Глупый ты, Куно, — вскрикнул Гава. — Разве сёла за деньги покупаются!
— А за что же? — огрызнулся Вовкун. — За черепки, что ли?
— Умом, дурачок, умом! А ума у нас не занимать. Недаром двадцать лет по свету скитались, горя хлебнули, научились всему. Всё это, Куно, теперь нам пригодится. До сих пор мы были учениками — теперь должны стать мастерами. Понимаешь?
— Ну, дай-то бог, — сказал Вовкун, склоняя голову, будто преклоняясь перед могучей волей и острым умом своего хилого брата.
Отдохнули и пошли вниз по лесной тропинке. Гава не унимался — вслух развивал свои мечты о том, чего они должны достичь; громко обдумывал свои планы — как подобраться к крестьянам и к пану, которого ещё и в глаза не видел. Вовкун молча шёл сзади — тропинка была узкая. Вдруг на повороте раздался выстрел, и испуганный, раненый в ногу Гава покатился в овраг. Вовкун бросился к нему, объятый ужасом — он подумал, что Гава убит. Но тот был жив, только сильно напуган, так что долго не мог вымолвить ни слова. Первое, что он смог прошептать бледными дрожащими губами, были слова:
— Куно, это плохая примета! Пусть бог отвратит всякое зло!
Но когда вскоре появился Тоньо, и когда, несмотря на все угрозы и выкрутасы, паничи таки дали жидам два дуката, Гава снова поверил в удачу своих замыслов.
— Нет, всё-таки всё будет хорошо, — повторял он раз за разом, шлёпая, опираясь на руку Вовкуна и на каждом шагу шипя от боли, — всё обязательно будет хорошо! Эти дукаты всё исправили. Они принесут нам счастье. Увидишь, Куно, принесут! То панич стрелял — и заплатил, а значит, и его отец задумает на нас какое-то зло и расплатится за это своим имением. Вот как будет! Вот как будет!
Гава, как и все тёмные жиды, был крайне суеверным и верил во всевозможные приметы, так что теперь был счастлив, что сумел обратить на свою пользу такую, на вид, дурную примету, как выстрел на самом входе в село.
В селе они быстро обжились, выгнали старого Мошко и начали приглядываться и пускать корни. От Мошко они узнали всё, что нужно: и про самых зажиточных крестьян в селе, и про пана, и про попа, узнали, сколько у кого долгов, какие у кого тяжбы и процессы — словом, всё, что могло пригодиться. Гава пошёл по хатам — то возобновлял старые знакомства, то заводил новые. Особенно интересно им было сблизиться с двором.
В ту пору всё село гудело рассказами о старшем паниче, который был лютый, обижал и обдирал людей на каждом шагу. Гава начал думать, как бы им легче всего подобраться к этому всевластному в доме паничу, и надумал именно тот ход с резонансами.
— Увидишь, Куно, он клюнет на эту штуку, — говорил он брату — и не ошибся. На следующий день с утра из двора прибежал слуга в их дом и пригласил их к пану: тот хотел с ними поговорить.
Пан Трацкий сидел в своём покое на софе и курил трубку, а рядом у бюро, опершись локтем о подоконник, стоял Густав.
— Вы братья Діамантенбаумы! — сказал пан Трацкий, кивнув в ответ на их глубокий поклон. — Слышал о вас от сына. Садитесь, я хотел с вами кое-что обсудить.
— Благодарим пана, мы и постоим, — ответил Гава. — А что пан хочет сказать?
— Да вот, насчёт вашего проекта — фабрики резонансов. Мы с сыном обсудили, и, кажется, дело неплохое.
— Ох, ещё бы какое хорошее! — подхватил Гава. — Мы пану это точно скажем — сами этим занимались. А мой брат плотник — он и фабрику сам построит.
— Будете довольны, пан, — вставил Вовкун, махнув своей здоровенной рукой, будто тесал дерево топором.
— Ну, хорошо, — сказал Трацкий. — Если так, то сделаем вот как. Стройте вы фабрику: моё дерево, мой подвоз, и дам помощника, что понадобится. Пока фабрика строится — от меня вы ничего не получаете. А как запустится — вы управляете делом, я веду контроль и счета, а с чистой прибыли — треть вам, две мне. Ну, как, нормально говорю?
Жиды сначала, будто оглушённые, вытаращили глаза на такие условия, потом начали между собой что-то тарахтеть, а потом Гава спросил пана:
— А вывоз готового товара — тоже пан берёт на себя?
— Конечно, — сказал Трацкий.
— Гм, тяжеловато нам, — сказал, скривившись, Гава, — но что делать? Мы бедные жиды, хотим честной работой хлеба заработать — надо брать то, что предлагают. Соглашаемся.
— Ну, если соглашаетесь, то можем и контракт заключить.
— Какой контракт? Зачем контракт? — воскликнули жиды.
— Ну, это естественно, такое серьёзное дело нельзя начинать без надёжной уверенности, — сказал Трацкий. — Мой сын уже подготовил проект контракта. Густав, прошу, прочти — может, они не согласятся?
Густав прочитал проект — там были те же условия, а за нарушение — строгие наказания. Жиды снова поворчали между собой и согласились.
— Ну и прекрасно, будем партнёрами, — сказал Трацкий. — Рад, что мы так быстро договорились! Ну, теперь идите, а после обеда приходите подписывать контракт. Завтра же Густав отвезёт его в Перемышль — скрепим нотариально, а там как можно скорее за дело. Дай, боже, начать в добрый час!
— Дай боже, дай боже! — сказали, кланяясь, жиды и вышли со двора, что-то живо между собой обсуждая. Говорил в основном Гава — видно было, как он пытался в чём-то убедить Вовкуна, который шёл угрюмый, время от времени недоверчиво качая головой и только изредка бормоча в ответ пару слов.
VIII
. . . . . . . . . . . . . . . .
Борис поспешил на вершину, весь облитый росой. Поднялся, остановился, оглянулся и глубоко вздохнул. Вид был дивный — даже в горах редко такое встретишь. Вокруг раскинулось единое, бескрайнее море серебристого тумана. Оно растекалось во все стороны, своими плотными волнами заливало долины, леса и сёла. Вершины гор выглядывали из него, словно редкие круглые острова. Восходящее солнце заливало ярким пурпуром тихую, чуть волнистую поверхность этого чарующего моря. Глаза Бориса с удовольствием скользили по пурпурной глади, которая будто тяжёлым покрывалом придавливала под собой всё живое, все мысли и стремления тысяч существ, копошащихся там внизу. А на востоке над тем пурпурным морем каждую секунду выстреливали в небо столбы света, сверкавшие всеми цветами радуги. Постепенно они превращались в чисто-золотые, из столбов становились могучими реками, а за реками разлилось над морем тумана целое море света, и явилось величественное, торжественное солнце. Мглистое море всё сильнее волновалось и начало понемногу рассеиваться. Его тяжёлые волны отрывались от долин, поднимались вверх, ложились на леса, шапками садились на вершины — словно стаи белых птиц рассыпались по полянам. И Бориса на миг заволокла такая хмарка. Он вдруг увидел себя среди множества мельчайших водяных пузырьков, которые тревожно дрожали в воздухе, цеплялись за его одежду, оседали на волосках рук, но быстро лопались и исчезали под солнечным светом. Облако рассеялось. Борис ещё раз оглянулся вниз и вокруг — пурпурное море исчезло без следа, словно сонный мираж. Только кое-где ещё виднелись белые озёра, над лесами висели золотые брызги, а по лугам и полянам сверкали миллионы бриллиантов, переливавшихся то красным, то зелёным, то синим светом. С востока подул тёплый ветер. Борис подставил солнцу свои босые, покрасневшие от холода ноги, чтобы согрелись. Он сел на вершине горы, на мягкий моховой ковёр. Чувствовал себя одиноким. Вершину, где он сидел, со всех сторон окружала тёмная стена высокого леса; лес закрывал от него село Н., и только далеко-далеко внизу блестела какая-то живая пурпурная змея, извивавшаяся и будто шевелившая своей чешуёй — это был Стрый с его бесчисленными поворотами и стремнинами.
Борис сидел, упивался этим чудесным видом, вдыхал какой-то странный, чистый покой. Никакие мысли не шли ему в голову. Он лёг на траву и закрыл глаза, а перед ним всё ещё сияло золотое солнечное свечение, искрилась роса, пылал вдали Стрый, темно-зелёной стеной маячил могучий лес. И вдруг посреди этого великолепного и величественного образа, словно второе солнце, начало вырисовываться бледное нежное лицо с пышными золотисто-жёлтыми косами, с глубокими синими глазами, с губами цвета калины, начала возникать стройная, грациозная фигура Густи. Он вздрогнул, как ужаленный, открыл глаза, потер лоб ладонью, а через мгновение снова склонил голову.
«Ну и что это со мной стало, — думалось ему. — Неужели ты, Борис, с ума сошёл, или одурел, или забыл, что в твоём бюджете для такой чрезвычайной строки совсем не предусмотрено расходов? Что это тебе в голову взбрело, парень? Не забывай, что тебе до собственного хлеба ещё как минимум три года. Не забывай, что узел завязать — не хитрость, а вот жить с ним — бывает, ох как тяжко!»
Он опустился на колени, потом сел и уронил голову на руки.
— Ну и натолкнула меня злая година тащиться сюда! — пробормотал он. — Чего я сюда приперся — и сам не знаю. А теперь вижу: старая на меня такими глазами смотрит, как на собаку, а тот противный панич и вовсе взглянуть не удосужится — хуже пса меня считает, а я сижу тут, засиделся, будто пустить корни надумал.