Поплыву за водой, полечу за ветром. Не моя воля! Как волна, ударившись о камень, ломается в иле — так и мне на роду. Там мною погнушались, прогнали меня из дома, ложью и издевательством разорвали мне сердце — там я и найду себе покой. Ил хоть и грязный, а хлеб даёт, а скала хоть чиста, бела, блестит, — зато бесплодна. Бог с ней! Чего же мне ещё метаться и бросаться? Сломаюсь в иле. А если погибну? Ну что ж, я не первый и не последний. Люди, однако, будут сеять и пахать. Не моя воля!
Было уже поздно, солнце клонилось за горы, когда Борис вернулся домой — бледный, утомлённый, грустный, будто после тяжёлой работы. Медленно прошёл он сад и двор, молча поклонился хозяйке, что стояла во дворе и, кажется, следила за цыплятами, и пошёл в комнату.
— Где вы бродили? — заговорила спустя минуту пани Михонская, входя в комнату. — Я уж думала, что вы пошли куда-нибудь в лес и заблудились — у нас это не редкость. Ну, скажите, где вы были?
— Сидел над потоком.
— И что же вы там делали? Может, рыбу ловили?
— Нет, просто сидел, разгонял собственные думы.
— Пан Борис, — мягко сказала пани Михонская, садясь рядом с ним на диванчик и обвивая его шею своей пухлой рукой, — мне вас жаль, потому что вижу, как вы мучаетесь. Но поверьте, она не стоит ваших страданий, не стоит даже одной вашей мысли.
Борис молчал, склонив голову.
— А вы на меня не сердитесь? — спросила она, наклоняясь к нему и заглядывая ему в глаза.
— Разве я имею право сердиться на вас? — мрачно ответил Борис.
— Так почему же вы смотрите на меня так неласково?
— Пани, — сказал Борис, — вы сами говорите, что у меня болит сердце. А если знаете это, — хоть и не понимаю, откуда вам это известно, — то должны понимать и то, что человеку с болью в сердце не до улыбок и веселья. Вы добрая, пани, и я вас уважаю, ценю за это. Впрочем, я ваш гость. Но прошу вас об одном: дайте мне прийти в себя, оправиться. У меня сейчас в голове сумбур, не могу ясно обдумать ни одной мысли, а вы хотите, чтобы я решался на серьёзный шаг да ещё был при этом весёлым.
— Вы правы, — сказала пани. — Простите мою навязчивость! Но сейчас уже пора на полдник. Можно вас пригласить?
За столом пани Михонская была в каком-то странном настроении: то смеялась без причины, как ребёнок, то вдруг склоняла голову в тяжёлой задумчивости, то снова вскакивала, бросалась к окну и, отщипнув распустившийся цветок фуксии, возвращалась к столу и с досадой бросала цветок. Лицо её то вспыхивало, как пион, то бледнело. Потом она села и начала рассказывать отцу о каком-то соседе, который всерьёз добивается её руки.
— Знаешь, папа, — кричала она изо всех сил, — тот усатый с огромной бородавкой на носу, что на мои именины пил по пять моих бокалов вина один за другим.
— Ага, ага, тот, что так красиво декламирует стихотворение про "Ojca Gaudentego"*. Знаю, знаю.
— Пусть подавится своими ухаживаниями, ха-ха-ха! И знать его не хочу! Своё село давно пропил, а теперь еле пролез на секретаря в уездный совет. Пусть там каменеет без меня! Он свою первую жену кнутом порол — бедняжка умерла от его побоев. Не дай мне Бог такой судьбы!
И она разрыдалась так же внезапно и беспричинно, как смеялась до того.
Вечерело. Старый Ремба вышел на крыльцо с трубкой в зубах и сел. Пани повернулась к Борису свободно, весело, как ребёнок.
— Ну, что теперь будем делать? Знаете что — пойдём ловить рыбу. Я знаю в потоке одно место, совсем рядом, там столько здерок, что счёту нет, на червя бросаются вмиг. У меня всё готово, только скажу мальчику накопать червей. Ну что, поспорим, кто больше наловит? Только предупреждаю — следите внимательно за поплавком, я в этом деле мастер.
И она убежала, хлопая в ладоши, как десятилетняя девочка, которую взрослые берут с собой на праздник. Всё скоро было готово. С длинными удочками на плечах и баночками в руках они двинулись через сад, перелезли через изгородь, пошли тропинкой к потоку, потом вдоль берега до поворота. Большой гладкий валун преграждал поток. Вода ударялась о скалу, изгибалась полукругом и потом журчала дальше по камням ещё шагов тридцать, пока не сливалась со Стрием. На повороте под скалой было широкое и глубокое плесо — по шею, может. Дно просматривалось до каждого камушка. В этом плесе и правда кишела несметная толпа здерок. Место было идеальное для рыбалки с удочкой; а во время паводков и мутной воды здесь ловились и пеструги, крупные, которых много водилось под скалой и которых местные парни боялись ловить из-за близости барского двора. Пани особенно следила, чтобы их не ловили в период нереста; в других местах именно тогда больше всего гибло этой вкусной рыбы.
— Садитесь вот здесь, выше меня, так! — командовала пани. — Нам так будет удобнее, и мешать друг другу не будем. И наберите воды в баночку, чтоб потом не терять времени.
— Что ж, это гонки какие-то, или что? — усмехнулся Борис.
— Ага, гонки, ха-ха-ха! Кто больше поймает, тот...
— Тот что? — спросил Борис.
— Нет, кто меньше поймает, тот должен исполнить просьбу победителя, и победитель не имеет права отказаться.
— Какую просьбу?
— А это уж потом узнаете. Согласны на такой пари?
— Ну, а если я выиграю, чего могу у вас попросить?
— Просите, чего хотите! — с каким-то особым нажимом сказала пани, и Борису стало неловко от этих слов. Разговор оборвался. Оба на мгновение уставились на поплавки.
— Первая! — воскликнула пани, выкидывая на берег здерку, что трепетала на крючке. Стоящий за её спиной парень снял рыбку и бросил в банку. Удочка снова нырнула в воду.
— Вторая! — крикнула пани. — Эй, пан Борис, а у вас ещё ни одной?
— Клюёт, но не цепляется.
— Третья.
— Вот и у меня одна! — закричал Борис, дёрнув удочку. — Да чтоб её, сорвалась с крючка!
— Ха-ха-ха! — рассмеялась пани. — Четвёртая! А вот и пятая! А вот и шестая. Фу, стыдно! Уж неужели у вас ни одной?
— Ну, наконец-то Бог дал одну, — сказал Борис, вытаскивая здерку.
— А у меня уже десять, — сказала спустя минуту пани Михонская.
— У меня три, — ответил Борис.
— У меня пятнадцать, — снова прозвучал голос пани.
— У меня пять.
Ловили ещё с полчаса, пока не стемнело. У Бориса оказалось десять здерок, у пани Михонской — с полсотни, если не больше.
— Ну, что, кто выиграл? — радовалась она.
— Конечно, вам и положено выиграть, — сказал Борис.
— Нет-нет, не мне положено было выиграть, а вам, — воскликнула она, заливаясь румянцем. — На, мальчик, — сказала, быстро отворачиваясь, — отнеси эту рыбу на кухню, пусть Параска почистит, будет ужин. И удочки забери!
Мальчик всё забрал и ушёл. Пани и Борис тоже направились домой — уже роса начала падать.
— Вот это я и запылилась! — вскрикнула пани, оглядывая своё платье. — Пан Борис, будьте добры, обтряхните меня от пыли.
Борис не мог не исполнить эту просьбу. Сначала хотел воспользоваться платком, но на платье после сидения налипло много кусков сухой глины и песка, и пришлось стряхивать рукой. При этом он несколько раз коснулся её полного, упругого стана, то снова — мягкого, словно выточенного плеча молодой женщины, и каждый раз, прикасаясь к тёплому, живому телу, чувствовал дрожь, словно по нервам пробегал тайный магнитный ток.
— Ну, а что будет с нашим пари? — спросил он через некоторое время, когда они шли рядом по тропинке домой.
— А что, я выиграла, — сказала пани.
— Ох, боюсь, как бы вы не попросили у меня чего-то, чего я не смогу вам дать.
— Не бойтесь, я не ненасытная. Мою просьбу вам будет легко выполнить.
— Что ж, тогда прошу, скажите её, пани.
— А вы исполните?
— Если только смогу.
— Нет, так не пойдёт. Тогда и не скажу. Тут "если" неуместно. Скажите прямо: исполню или нет. Только тогда скажу.
— Боюсь я так сказать. А вдруг не смогу — что тогда?
— Ну и что? Конца света не будет, и гора на вас не обрушится. Просто я пойму, что вы за человек, что за мужчина.
Тем временем темнело всё больше, тропинка становилась уже. Чтобы не задеть траву росой, Борис пропустил пани Михонскую вперёд и шёл за ней. Дошли до изгороди. Пани хотела быстро перепрыгнуть, но зацепилась платьем за сучок.
— Ой-ой-ой! — закричала она. — Пан Борис, спасайте, отцепите моё платье.
Борис подскочил спасать платье. Пани обеими ногами стояла уже по ту сторону, а платье зацепилось с другой стороны и поднялось вверх. Борис не мог не заметить её полных, округлых икр в белых чулках — тем более, что ткань так туго застряла, что пришлось повозиться.
— Ну что, догадываетесь, чего я хочу от вас попросить? — сказала она, когда они шли через сад.
— Нет, пани.
— Эх, какой же вы недогадливый! — сказала она и нетерпеливо махнула рукой.
— Что ж я виноват, пани? Я привык говорить прямо, вот и от других того же жду.
— Ну, так пусть будет по-вашему, — начала она и замялась, будто не решалась сказать или не могла подобрать слов. И лишь когда они вышли на крыльцо и остановились на минуту, чтобы вдохнуть свежего ночного воздуха, пани Михонская вдруг подошла к Борису, обняла его за шею, крепко поцеловала в губы и прошептала:
— Дурачок! Я хочу от тебя того, чего обычно мужчина просит от женщины. Понимаешь?
И, не дожидаясь ответа, она ещё раз поцеловала его и, как тень, юркнула в комнату.
Во время ужина была молчалива, задумчива. На Бориса и взгляда не подняла, всё больше разговаривала с отцом, крича ему в ухо, как они ловили рыбу или сколько сегодня скосили косари и сколько им заплатили. После ужина поклонилась Борису и ушла — на кухню или куда-то ещё. Борис вышел на крыльцо, пока Параска стелила ему постель. Когда старуха ушла, оставив лампу, он долго ещё ходил по салону, заложив руки за спину. Сон не шёл. Он думал, что ему делать. Хотя боль от потери Густи и обида на её как минимум легкомысленное поведение были ещё сильны, теперь, с более трезвой головой, он ясно ощущал отвращение к этой кокетке и распущенной женщине, которая всеми средствами старалась заманить его в свои сети. Недавнее решение — из злости к Густе броситься в объятия пани Михонской — теперь казалось ему просто глупостью.