– Это вы Бога гневите.
– Дитя моё любимое! Как же мне слёзы удержать, когда они сами из глаз льются? Я прожила весёлый молодой век с ним тихо да любо, и вот пришлось на старости лет осиротеть! Куда ни гляну по хате, в саду или во дворе, – всё его вспомню.
– Уже пора мне к работе, мамо, – бывало скажет Тимош. – Пойду да и вас провожу к соседке Ганне, как вам тут одной оставаться.
– Да хорошо же, хорошо, мой ясный сокол! Пойдём к Ганне, сынок!
А Ганна была, как и она, вдова, имела себе дочку-одиночку, звали Химой. Хорошая была девушка, как полная цветка, ясноглазая. Выросла Хима вместе с Тимошем, как брат с сестрой; вместе играли, вместе и горе принимали, всё вкупе, всё любенько между собой, так и поросли, искренне любя друг друга. Бывало, если день не увидит Тимош девушки, то уж и неспокойно ему, а она и девичьи глаза выплачет, выглядывая своего чернобрового парня. Старики замечали: "Пусть, – говорят, – любят друг друга молодые, может, Господь и сведёт их вместе; будем сватами!"
А разве мало было парней, что ходили за Химой, будто зачарованные? Стоило ей ступить за ворота, тут они и появлялись, а гордая девушка пройдёт мимо и глазом не взглянет ни на кого. У неё на уме только Тимош чернобровый, его ждёт утром и вечером. Нет его – и жалость берёт; увидела – и радостно, и любо, и жить на свете хорошо.
II
Без беды, говорят, в мире не бывает: не минула и Химу тяжёлая година. Нет Тимоша вечером, нет и на другой день, и на третий. Не спит Хима, ходит по садочку, топчет душистые цветы, что сама садила и поливала; обо всём ей безразлично, потому что великая тоска-печаль вошла в её искреннее, верное сердце.
Начинает светать. Идёт Тимош улицей, весёлый, идёт прямо к своей хате.
Выбежала она и встретила его:
– Скажи мне, милый, хоть словечко! И вчера, и позавчера тебя не было. Если забываешь меня, скажи правду.
– О девушка, девушка! – говорит Тимош. – Как ты меня опечалила! Должен сказать тебе тяжёлую весть: не быть нам в паре!
– Не быть! Разве ты себе другую девушку нашёл, лучше меня? Любит ли она тебя так искренне, как я? Скажи, чья она? Из-за неё моя молодость пропадает, хоть бы увидеть, какая она!
– Не гневайся на неё, Химо: это смирная и добрая душа. Она и сирота.
– Это Олена Бондаревна! Она? Так к ней ты каждый вечер ходишь? Я глаза свои выплакала, свет мне не мил, а ты с ней женихаешься, вы оба счастливы, рядом? Горе моё! Несчастье моё неожиданное! А что ж ты, может, думаешь жениться на ней?
– Буду сватов слать в воскресенье.
– Почему же так спешишь? Может, не всё ладно будет?
– Чтоб тебе не пришлось такое предсказывать, недобрая девушка!
– Слушай, Тимош, оставь мою соперницу! Оставь, если не хочешь каяться всю жизнь! Будет покаяние, а возврата не будет!
– Чтобы я её оставил! Напрасно только слова твои пропадают. Не предам своей девушки, пока жив буду, пока солнце светит!
– Не оставишь? Подумай, Тимош, и скажи в последний раз: не хочешь оставить?
– Пусть мне горячим песком глаза засыплют, если оставлю!
– Посмотрим!
И прыгнула в хату.
– Проклятая девчонка! – сказал Тимош и глубоко задумался. И вспомнилась ему Олена, что была красива, как ясная звезда, а кроткая, а тихая, как серая голубка! Вспомнил он её да и вскрикнул:
– Пусть меня мир не знает, если я предам тебя, моя голубушка!
III
И решил в первое воскресенье сватов засылать. Рано начал с матерью советоваться:
– Мамо, – говорит, – полюбил я девушку, хочу её за себя взять; благословите меня!
– Да благословит же тебя Господь, сынок! Женись, мой ясный сокол! А кого сватать будешь? Химу?
– Нет, мамо, Олену Бондаревну.
– Олену? А я всё надеялась, что ты Химу возьмёшь. Хорошая девушка и меня уважает. Но уж нечего говорить: если полюбил Олену, бери Олену, а мне каждая невестка будет люба, лишь бы тебя любила, сынок.
Послали сватов, взяли рушники, обручились молодые. Услышала это старая Ганна и говорит дочке:
– Видно, тебе, дочка, не суждено с Тимошем в паре быть! А я уж точно была уверена, что этой осенью вас повенчаю.
– А что же в мире прочно, мамо? – ответила уныло Хима.
– Не печалься, дочка! Найдётся тебе ещё лучший. Ты у меня, слава Богу, молода и хороша, как ягодка.
Вечером идёт Тимош к своей девушке, весело ему и легко, и мир ему красуется; когда – вдруг! А перед ним, как тень, стоит Хима, бледная, хмурая, и спрашивает:
– Оставишь или нет?
Он немного опомнился и говорит:
– Бог с тобой, неразумная девушка! Разве не знаешь – я уж обручился?
– Не оставишь, спрашиваю?
– Лучше мне умереть, чем без неё вековать.
– В последний раз?
– В последний раз, – не оставлю!
IV
На другой день просится Хима у матери:
– Мамо, пойду я к тётке в гости.
(А тётка жила в другом селе, недалеко).
– Иди, дочка, иди; может, развеселишь своё сердечко. – Да и проводила дочь до околицы.
Не пошла Хима к тётке, а пошла в дикий бор. Знала она там другую тётку. Не видела её никогда, а слышала, что живёт старая колдунья в том лесу. Пригодилась она теперь бедной Химе.
Вышла Хима за село – две дороги вьются. Огляделась кругом – нет живой души, только шумит кудрявая верба, да слышно, как рвёт где-то воду из лотков; огляделась да и пошла той дорогой, что к лесу. Идёт-идёт, проходит и каменные горы, и зелёные луга. Солнце палит её, склоняясь к полудню; белые ноги о камни поранила; длинной косой за ветви цепляется; идёт, ни на что не глядит. Переходя мостом быструю речку, как-то взглянула в чистую воду да и не узнала себя, аж остановилась: "Разве это я? Где моя девичья краса делась? Да зачем же теперь она мне нужна? Пусть пропадёт, лишь бы я своего добилась!"
Вошла в бор; зелёный и густой – не проглядишь; темно и глухо в нём. Оглянулась, а солнце уж низко; небо разгорается, начинает краснеть.
Идёт лесом, прислушивается: то зашуршит что-то сбоку, то закачается берёза, то кто-то крикнет: "Химо! Химо!" – и пойдёт крик по тёмному бору, аж отзывается.
Шла ли она долго или недолго, когда смотрит – стоят два превысоких дуба, а между дубами сидит старуха, старая-престарая, аж мохом поросла. У Химы и в глазах всё закружилось; а ведьма спрашивает:
– Чего пришла, любая девушка? Чего пришла такая молодая и красивая?
– К вам пришла, бабушка, помогите!
И рассказала своё горе и беду.
Ведьма и говорит:
– Если хочешь, я тебя научу.
– Научите! – просит Хима.
Нашла ведьма нож и перо какое-то наговорённое:
– Протяни же мне левую руку, девушка!
Она протянула.
Только блеснул острый нож; алая кровь закапала с пальца. Ведьма окунула в кровь перо и заговорила.
– Ну, – говорит, – теперь иди! Что хочешь, то и сделаешь своим врагам.
Выходит Хима из леса, а солнце уже садится. Чувствует она в себе нечеловеческую силу... Вскинулась она ласточкой и полетела. Долетаeт до села – уж вечереет. Ударилась об землю ласточка – обернулась старой бабой и встала под окном у Олены. Смотрит – сидит Олена среди подруг, как полная роза, красивая, увенчанная; и так-то весело и тихо возле неё, такой-то у неё милый взгляд! И подружки молодые гудят возле неё, как золотые пчёлки; обсели стол, как свежие цветочки, а Олена выше всех на покуте.
Посмотрела Хима, и сердце у неё перевернулось. "О, – говорит, – как раз у неё девичник; я не опоздала!"
Вошла в хату; её привечают, спрашивают, откуда, угощают; а она отодвинула окошко, простёрла среди хаты руки и говорит:
– Лети ж ты, молодая, пташкой, а вы, подружки, за нею! Чтобы вы вечно летали и щебетали!
Произнесла она эти слова колдовские, – они и выпорхнули в окно, одна за другой, только крылышками хлопают. Так и улетели ряд за рядом; Олена впереди повела.
V
Что то плача, что то шума было да страха по селу! Нет девушек! Сгинули, словно их земля поглотила! Тимош ходит, от тоски и горя неожиданного места не находит; ходит с улицы на другую, а там стоит Хима в воротах; взглянул он и вспомнил её предсказание.
– Проклятая девушка! – говорит, – напророчила мне беду? Чтоб и ты не дождалась весёлой минуты вовек!
Она посмотрела ему вслед, и жаль её взял, и улыбнулась! да и промолвила:
– Увидим!
Прошёл год. Просит Тимоша старая мать:
– Сын мой, сын! Женись, мой голубь! Что ж тебе у меня вянуть? Хоть и жаль, да не вернётся. Утешь меня, старую, пусть я свой век доживу в радости, благодаря Бога и тебя, дитя моё!
– Мамо моя старая! Трудно мне жениться! Не найду я такой жены, какая у меня была когда-то!
– Возьми Химу, сынок: то добрая девушка, и меня уважает! Пусть Господь её счастьем и долей наделяет! И тебя она искренне любит.
– Химу взять, мамо! Да это мне первый враг! Она мне предрекала моё несчастье!
– О сын мой любимый! Что то вспоминать! Всё Божья воля. Что девушка с тоски сказала, из того беды не будет; так уж – не судьба!
Как начала то слезами, то лаской упрашивать его, так и уговорила взять Химу. Говорят, вода и камень долбит; так и это: твердят да твердят каждый день, каждый час: женись да женись, пожалей старую мать, что тебя вырастила, что здоровье своё потеряла, ухаживая за тобой. Казак согласился, посватал Химу и женился на ней.
Дождалась старая невестки, не нарадуется: какая же она к ней искренняя да покорная! И прислужит ей, и пожалеет, и угодит, как родная дитя. А уж возле Тимоша, так и вьётся, так липнет к нему, с глаз не спускает его, хоть он всё хмурый и неласковый. Хима на это не смотрит, кружится возле него, угождает ему, как любимому ребёнку; а как дождётся, что Тимош улыбнётся, – Боже мой! Как солнце её осветит, и глаза блестят, и личико краснеет!
VI
Сидит он как-то в саду и жена возле него; сидит молча. Она ему в глаза заглядывает, а он голову опустил – грустит. Когда слышат, что-то так щебечет, так щебечет, – глядят, а над их головой пташки кружатся, да одна пташка ниже всех вьётся над Тимошем. Он чувствует, как и крылышками дышит ему в лицо.
Жена схватила его за руку.
– Убей эту пташку, Тимош! – говорит, а сама побледнела.
– А зачем я должен невинную щебетушку убивать?
– Убей, Тимош! Убей, мой милый! – умоляет, сжимая его за руку.
– Не буду стрелять, и говорить нечего!
– Не будешь? Тебе всё равно, что тебя жена просит, потому что жена тебе не люба.
Говорит, а слёзы из глаз скатились ему на руку и жгут, как огнём.
– О жена! – говорит Тимош, – это у тебя слёзы огненные!
– Потому что горькие, Тимош! А разве мало я их выплакала!
Да и начала снова упрашивать, чтоб убил пташку. Он всё же не послушал.
– Иди, – говорит, – иди себе, недобрая женщина, необдуманная!
Она вскочила и вышла из сада.
А пташка всё ниже да ниже над ним падает.