Тимош смотрит, и так ему мила стала та щебетушка, что глаз бы с неё не свёл; слушал бы бесконечно её тихое и ласковое щебетание! Так уж жалость его обняла: слёзы сами потекли из глаз. Припал он к земле и оросил её слезами.
Слышит, что-то высоко шумит. Это чёрный ворон; разбил пташек и самую лучшую догоняет. Она, как стрела, летит, а ворон её крыльями обволакивает, словно тучей. Скинулся Тимош, сам не свой, побежал, схватил ружьё и выстрелил в чёрного ворона; так он и грохнулся возле Тимоша на землю. Смотрит Тимош – это не ворон, это его молодая жена; из-под левой руки чёрная кровь струится, а правой держит его первую милую – неживую. Как была на девичнике украшена и убрана, так и лежит перед его глазами Олена, красивая и пышная, как цветок!
Олену похоронили у церкви под вишней, и как поставили крест, так слетелись мелкие пташки, обсели его сверху донизу и жалобно защебетали. И каждую весну они прилетают и щебечут над Оленой. Это её подружки, что на девичнике у неё пели.
Тимош недолго маялся по свету: тоска его съела. Хата развалилась, двор бурьяном зарос, и сад засох, и глубокий колодец засыпался. Всё мхом поросло да пылью припало.
СОН
I
Было нас у отца три дочки, — я старшая. А был наш батюшка такой-то грозный! Редко когда пустит на улицу погулять с девчатами.
— Ничтожный тот род женский, — говорит, — всё бы им гулять! Гуляют да стрекочут, как те сороки.
— Разве ж ты сам не гулял сроду, Иване? — скажет мать.
— А я сроду дураком не был, слава Господу!
Хоть был батя грозный, а всё же нас жалел. Бывало, как поедет в Киев, так и навезёт нам гостинцев хороших: матушке очипок, шёлком расшитый, или плахту красную, мне доброго ожерелья, или ленточек, или пояс красный, лучший; младшим сёстрам тоже серёжки, бусики... Вот хоть и приедет рано, а гостинцы раздаст только на второй или третий день. Мы уж и в глаза ему заглядываем, ходим возле него — нет! Он себе рассказывает, как там с перекупкой поссорился или ещё что. А как уж достанет гостинцы и начнёт всех одаривать, — так мы и радуемся, Господи!
— Батюшка, голубчик! Ой батюшка наш любимый!
— Да ну, ну! довольно уже, довольно! Чего это развились, как пчёлы? И не угомонить! Может, у вас такая мысль, что я всё то покупал? Эге ж, умные головы! Это как продал пшеницу да осталось что-то с мерки, так и привязался какой-нибудь навязчивый крамар: поменяйся да поменяйся! Я и поменялся, лишь бы отвязался.
Вот так бывало выдумает что-нибудь, а уж никогда не признается, что вспомнил о нас, купил нам гостинца — сроду-навек не скажет! Такой-то был покойный, да упокой его Господь!
Хата у нас была хорошая, и сад, и огород большой; в саду вишни, и черешни, и яблоки, и грецкие орехи, и грушки, и калина; двор широкий, ворота новые. А в хате мило да любо взглянуть: лавки и столы липовые, образы киевские, хорошо расписанные, закрытые рушниками вышитыми; и на рушниках цветы, и кругом цветы да травы душистые.
II
Минул мой год шестнадцатый, семнадцатый начинаю. Отпраздновали мы зелёную неделю. Как-то ночью приснился мне сон: стою я в зелёной ржи, выше пояса; вокруг меня колосится пшеница и мак краснеет, а против меня два месяца полные. Один ясный, а другой ещё яснее; и плывут прямо на меня. Тот яснейший месяц всё другого опережает, а дальше так и скатился ко мне на руки, а другой за тучу зашёл. Проснулась я да и рассказываю, какой дивный сон мне снился.
— Вот так дивный! — говорит мать, а сами улыбаются.
— Чего только тем глупым девкам не приснится! — отозвался отец. — Гляди, месяца рукой схватила, как вола за рога! Спится, то и снится.
— А почему? — говорит мать. — сон — марево, а Бог — истина!
III
В воскресенье как-то отпрашиваюсь у отца на гулянье. Вышли мы за село, на могилу; поём себе, резвимся; как вдруг кто-то: "Гей-ей! гей-ей!" — аж эхо пошло меж горами. Мы так и вздрогнули. Глядим, а это чумаки с горы идут. Волы все серые, половые да круторогие, а ярма расписные. Чумаки статные, молодые.
— Вот тебе, проклятые бурлаки! — говорят девчата, — как напугали!
— Слушайте-ка, — заговорила Мотря Чемеривна (такая бойкая и резвая была девушка, кареглазая!), — давайте-ка мы чумаков поприветствуем!
И затянула:
"Ой чумаче, чумаче, хрещатий барвінку!"
Девчата и сами подхватили, а чумаки идут да только поглядывают, а дальше как ударились к нам! Мы врассыпную. Чумаки за нами; поймали да и обступили, как туча.
— Пусти нас, паны чумаченьки! — просится Мотря, — будьте ласковы!
— Эге ж! — крикнул чумак, высокий, как дуб, стоя неподвижно; а руки простёр, чтоб ловить; в зубах люлька, — эге! не знаешь, моя девка, чумацких обычаев!
И замолк.
А другие начали шутить с девчатами. Я всё за Мотрю прячусь. Когда вышел чумак, красивый, прехороший, чернявый, глаза — как у орлёнка, вышел ко мне, взялся в боки и говорит:
— Девоньки-голубоньки! какая же это между вами девушка, как ясная звезда сияет? Если бы плавала она в синем море рыбкой, я бы её шёлковым неводом поймал; если бы летала пташкой, я бы золотым просом приманил; а теперь должен спросить: чья это дочка?
А девчата все вместе:
— Ивана Самуся! Ивана Самуся!
Тогда взял он меня за руку:
— Девушка-волшебница! позволишь ли мне сватов к тебе слать?
А у меня аж в глазах потемнело.
IV
Поздно вернулись мы домой. Чумаки пошли своей дорогой.
Не спится мне; в голове шумит, как в мельнице, а сердце всё говорит мне ласковые чумацкие речи.
С того времени словно мир мне завязанный. Одна мысль, одна печаль... Уже и мать стали замечать да беспокоиться:
— Доченька моя, доченька! что это с тобой случилось? Побледнела, дитя моё.
А отец хоть и ничего не говорит, да всё внимательно на меня смотрит.
Выйду среди девчат, так меня и обступят:
— А чего такая грустная? А что у тебя на уме? Вот как воды в рот набрала! Может, на тебя кто недобрым глазом взглянул? Может, тебя такой ветер обвеял? Чего ты такая, словно за нелюба сосватана? Скажи нам всю правду, Домасю-сердце!
А я всё молчу — боюсь, хоть иногда и вырвется искреннее слово.
— Гляди-ка, сторонится нас! — бывало, сердятся девчата.
— Что же я вам скажу, сестрицы? Так что-то нездужаю, — бывало, отговариваюсь.
— Ну так у крестного или у короля!
Сцепятся руками и меня схватят да и понесутся, смеясь, аж земля гудит.
— Э-э, девчата! — говорит Мотря. — Домасе и не до наших гуляний. Знаю я хорошо, какая тоска пришла ей в сердце.
Девчата так и пристали:
— Скажи, Мотря, наша сестричка, галочка!
— Полюбила наша Домаха чумаченька молодого, прохожего.
— Так и есть! это того чернявого, высокого? Это тот, что сапоги скрипят? О, да и хорош же! да какой весёлый, говорливый! золотые уста!
Меня будто жаром обдало.
— Стыда не имеешь, Мотря, — говорю ей.
— Вот ещё! я правду говорю. Может, нет? А ну, поклянись! Смотри, и губы твои не размыкаются! Слушай только, что я тебе скажу, а вы дайте мне дух перевести. Чего насели все разом? Садитесь-ка кругом да и слушайте.
Мы посели и слушаем; а у меня сердце бьётся, вот-вот выскочит.
— Я узнала, откуда те чумаки родом.
Я аж вскрикнула:
— О?.. а откуда они?
— Они все из Мазовища.
— А откуда ты эту весть имеешь?
— Со дна моря.
(Эта Мотря и вправду была такая, что и со дна моря достанет, что ей нужно.)
— Тот, что к Домахе тянулся, Данило Дончук, а тот, что мне больше всего понравился, Кирило Савтир.
— А какой же он, тот Кирило? — спрашивает Олена Яковенкова. — Тот белобрысый, весёлый?
— Подумала! Я и не спрашивала про твоего белобрысого. Это уж Господь тебе судил, сестрица, а нам обманывать не к лицу. Мой Кирило — золото, не чумак! Такие брови высокие, чёрные. Всё курил люльку; хмурый, будто думает на турка идти; а неподвижный, словно и вправду из золота выкованный! Заговорил только раз, не заигрывал с девчатами ни с кем, да и на меня что-то дважды взглянул, и то вроде как нечаянно, нарочно. Аж мне тяжко: все шутят, все смеются, а он стоит, только брови поднимает. Такого-то я себе журавля приглядела! Да уж нечего делать, лишь бы они из Крыма вернулись!
— Ну и что? — спрашиваю.
— Будут нас сватать, — говорит, — и посватают, как пить дать! А ну-ка, девчата, прославим Домаху!
И начала:
Сияла звёздочка, сияла:
"С кем ты, Домасю, стояла?"
"С тобой, Данилко, с тобой
Под зелёной вербой;
С тобой, чумаче, Данильцем,
Под вышиваным рукавцем".
— Да скажи же, Мотря-сердечко, как ты всё это знаешь? Кто тебе говорил?
— Посылала я сороку-белобоку, а она мне принесла две вести под правым крылышком: одну про Данила, а другую про Кирила.
И так смехом да шутками и отделалась, а правды не сказала.
V
Наступает осень. Отработали в поле; справили обжинки. По улицам начали сваты ходить: только и слышишь, как девчата хвалятся:
— А я за своего Михайлика обручена!
— А меня батюшка благословил за Павлуся!
Скучно мне и грустно, словно я в чёрную тучу вошла. Только и радости, как встречусь с Мотрей, наговорюсь. Как уж я её просила:
— Скажи мне, милая, правда ли то, что ты говорила, или шутки твои? Кто тебе говорил, что будут сватать?
— А разве я не говорила, кого посылала? сороку-белобоку... — И начнёт смеяться. — Вот, сердечко, я тебе дам хороший совет: чего не надо — не спрашивай. Подумай-ка лучше, как то мы с тобой в чужую сторону отдадимся, да среди чужих людей. Какая-то наша судьба будет! Кабы, Господи, счастливая! Поедем к своим родителям, к матерям в гости. Что я приеду пышно да красно, а ты ещё лучше; на серой паровице (ибо там все воли серые в Мазовищи), в дымовых намётках, с любимым мужем. Пусть нашим врагам тяжко будет!
А как начнёт, как начнёт придумывать, я и заслушаюсь.
Как-то хлопочусь в своём саду, бежит младшая сестра:
— Домасю! Домасю! сваты идут! Уже близко!
Ох мне горюшко! Побежала в хату, в сенях остановилась. Слышу — с батюшкой переговариваются, что пришли к вашей милости от пана Игната. Вышел батя двери открывать, я к нему в ноги, кланяюсь и плачу:
— Батюшка родной, не губите своего дитяти!
— А какой враг тебя хочет губить! — говорит отец. — Ну, ну, хватит, не плачь!
— Разве мы будем тебя силовать, доченька? — говорит мать. — Чего плакать?
Я обрадовалась, так благодарю их:
— Спасибо, мамо, что вы меня жалеете, что за нелюба не отдаёте!
Отец, угостив тех сватов, поблагодарили за милость.
— А дитя наше, — говорит, — ещё молоденькое, пусть мы ещё сами её полюбим да научим уму разумному.
— Вот, доченька, — говорит мать , когда уже проводили старостов, — это твой месяц, что за тучу зашёл.
VI
Как избавилась я от этого горя, так мне будто и повеселее стало; жду Данила из Крыма...