СЕСТРА
I
Мать умерла — я ещё совсем маленькой была, хорошо и не помню. Только словно снится мне, что кто-то качал меня в колыбели и тихонько надо мною пел.
Как похоронили матушку, отец не захотел второй раз жениться. «Не будет уже лучше моей первой милой, — говорил он. — Коли господь её принял, пусть уж детки хозяйничают!»
Отец наш был очень добрый: жалел нас обоих одинаково, и брата, и меня. Жили мы в достатке, всего хватало; что я ни задумаю, то и сделаю: всё мне было позволено. Какое-то моё девичество было роскошное и весёлое, так и вспомнить приятно! Царство небесное моему батюшке!
Погуляла я девушкой года три; сватали меня. Я всё не хотела, а отец не силовал, хоть женихи были и богатые, и знатные. А вот послал и мне господь к сердцу и к любви. Жених мой был хороший такой, господи! Чернявый, статный... Так-то уж я его полюбила! Только и думала, что о Павле; как бы поскорее повидаться! А он не из нашего села был, совсем из чужого. Увижу — и весёлая, а не увижу — такой уж сум берет, такая тоска охватит, что и свет мне не мил! Опоздает он на гуляньице, я и глаза выплачу. «Может, — думаю, — у его друга есть девушка». И вот после Семёна, на другой день, и не ждала, и не снилось мне, да и посватался он. Отец благословил. Даром что чужестранец, а хозяин был хороший, хозяйничал так, что и на стороне его каждый знал.
Привёз меня муж на своё хозяйство. Боже мой милый! Как жили мы дружно и любя! Но не дал ему господь долгого века... Всего два года я была за ним. Такой он был любящий ко мне! В дом заглянет — и весело, словно венком обвилось. Сидим, работаем или просто разговариваем, всегда вместе.
И тут — тяжкое горе мне — разболелся мой Павел. Кидалась я и к знахарям, и к докторам — никто ничего не помог! Смерти, говорят, не отвратить... умер Павел...
Приехал за мной отец и взял к себе. Мужнину хату продали и скотину всю.
— Живи у меня, дочка! Чего тебе одной в чужом селе сидеть! Разве ты сирота, не дай бог!
II
А брат мой тем временем женился, взял девушку из нашего села; бойкая такая, чистенькая, что и сказать! И ребёнок у них был, девочка, как ясочка, свежая и полная, словно яблочко.
Не успела я и полгода поплакать по своему Павлу, а тут и отца мы похоронили. Говорят люди: как беда придёт, то и другую за собой ведёт. Недаром говорят! Какое-то время мы жили ещё хорошо; потом брат мой обеднел: то хлеб не уродился, то скотина вымерла; а бог детей дал пятерых: две девочки и три мальчика. Грустит брат, чахнет. Невестка ходит хмурая, и дети даже посумнели. Так уж стало, что и хлеба ни за что купить.
— Сестра! — говорит брат. — Если твоя ласка, одолжи мне денег! Пока жив буду, заработаю — отдам, а умру, так бог тебе воздаст!
Я и одолжила ему те деньги, что за хату и за скотину получила, и будто в доме нашем повеселело: и брат заговорил, и жена его улыбнулась, и дети шумят, смеются. Я радуюсь: «Слава господу, что и у нас, как у людей, благодатно!» Купил брат мой скотину, стал понемногу подниматься.
Мы с братом любили друг друга искренне с детства. Чтобы поссориться или обидеть друг друга — упаси бог! Если уж где не сойдёмся, то обязательно помиримся.
И племянники мои очень меня жалели, даже спорили между собой из-за меня: «Это моя тётя!», а другой тянет: «Моя!» И как накинутся целовать, то бывало и работу из рук вырвут, и платок с головы слетит.
Только вот братова часто зазнавалась. Я уж и угождала ей, как малому ребёнку, а нет, не угодишь! «Братова, сердечная! — бывало, советую ей. — Сделаем так да этак, хорошо будет». Там купить ли что, продать ли — никогда в жизни не послушает; хоть и ущерб от того видимый будет; она своё докажет. Перед ней замолчу, тайком поплачу, да и всё. Не хотела брата тревожить; снова к ней с ласковым словом подойду.
Как-то рассаду с ней садим в огороде. Я говорю к ней; она, будто не слышит, отошла прочь. Тяжело мне на сердце — запела себе; пою, а слёзы из глаз так и льются... Слышу вдруг: «Бог в помощь, и день вам добрый!» Смотрю — соседка наша. Наклонилась через плетень и кланяется. Я скорее вытерла слёзы.
— Здравствуйте, — говорю, — сестрица!
— А я вот к вам иду.
— Так милости просим!
— Не продали бы вы мне немного рассады?
— Для чужого бы продать, а для соседки и так нужно дать.
— Когда ваша милость, сердечная! — и протягивает мне крынку.
Я набрала сколько в крынку и дала ей. Поблагодарила женщина и пошла себе. А братова на меня набросилась.
— Это, — говорит, — если так все будут хозяйничать, то моё хозяйство разнесут подчистую! Так и золотую гору расточат!
Как начала, как начала... Матерь божья! Я только слезами умываюсь...
— Братова, — говорю, — не жалела я для вас ничего, что имела! Грех вам будет, что вы теперь меня кусочком хлеба укоряете! — Бросила работу и вышла из огорода.
Тяжко мне, горько. Взяла я себе мысль: «Оставлю их, пойду служить!» Собрала своё добро; что в узелок сложила, а что позвала племянниц да их обделила. У меня было всякой одежды много, всё добротное, новое. Сколько полотна было, платков, юбок! Дети радуются; тут же девочки начали наряжаться. «А мне хорошо, тётушка?» — «А мне?» — «Как выйду замуж, то надену вот этот красный платок», — говорит, а сама ещё маленькая совсем. Щебечут около меня, а мне так жалко, что и слова не скажу; за слезами и света белого не вижу! И дети заметили — жалеют меня: «Тётушка-любимая! Чего вы печалитесь? Может, кто вас отругал? Может, вы заболели?» Обступили меня, как птенчики. «Не плачьте», — уговаривают и ручонками глазки мне закрывают.
III
Слышу, к вечеру брат идёт. Я отошла и села в уголке. Он весёлый вошёл:
— Здоровы, детки, и ты, сестра!..
За ним и жена в дом. Сели ужинать они и дети.
— А ты чего не идёшь, сестра?
— Спасибо, братик, не хочу.
Он посмотрел на меня внимательно и жене в глаза, покачал головой.
— О, жена! — говорит. — Это уж, вижу, твои капризы! Не обижай сестры: грех тебе будет!
— Вот ещё! Разве я у тебя служанка, что и слова мне сказать нельзя! Разве я твою сестру ругаю? Я только правду сказала!
Бросила ужин и вышла.
А старшая дочка к отцу:
— Почему это, папа, тётушка всё плачет? Так плачет, что господи! Что мама ей сказала?
Брат промолчал, только по головке дочку погладил. После ужина подошёл ко мне, сел рядом и:
— Сестра моя, — говорит, — не горюй, голубушка! До сих пор жили с тобой дружно, и так бы век прожить. Нас только двое на свете... Прости моей жене какое-то невпопад слово, сделай мне такую великую милость, сестра моя родная!
— Братик мой, голубчик! Да сохранит меня господь милосердный, чтобы я с тобой в ссору вступала, — говорю. — Что твоя жена меня обидела, я ей то прощаю, только тяжело мне на сердце, братик мой! Дай поплачу, — полегчает.
— Не плачь, сестрица, довольно!
— Я, брат, хочу вас оставить.
Он так и вздрогнул:
— А где ж ты будешь?
— Пойду служить!
— Что это за мысли у тебя, сестра! Опомнись, ради бога! — начал уговаривать, и жену привёл, — и она просит:
— Не покидай нас!
Услышали дети. Боже! Как бросились ко мне и в плач!
— Наша тётушка любимая! Хочет нас оставить! Не оставляй, мы тебе угождать будем, мы тебя почитать станем!
Что против детей я и слова сказать не могу. Прижала малых к сердцу и только плачу.
А брат думает, что я уж передумала, благодарит:
— Спасибо, сестра, что ты моих деток жалеешь! Ведь они без тебя осиротели бы, как без родной матери.
А я всё-таки имею мысль уйти в службу.
Легли спать. Я и глаз не сомкнула: обняли меня думы, и заботы, и печаль жгучая. Трудно даже представить, что где-то наймичкой маяться буду! Была и скотина, и хозяйство своё, выросла в довольстве, а приходится служить за кусок хлеба да угождать, может, и лихому, и ленивому кому! Нужно и правду, и неправду терпеть, нужно привыкать! Узнаю чужую сторону, какая она есть! Перенесу всякое горе и беду! Никто меня жалеть не станет; никто не сядет, не задумается обо мне, ни словечка ласкового и искреннего не скажет! Конечно, чужие люди хоть и добрые, а не узнают, какая я; а я их не узнаю.
IV
Ранёшенько встала. Все спят; ещё и зори не займутся, — туман. В последний раз взглянула на деток, на брата. И жену брата жалко стало. Взяла свой узелок да тихонько вышла из дома.
Иду, иду и не оглядываюсь. Вот и большая могила, что за околицей зеленеет. Взошла на могилу и посмотрела тогда на своё село; а солнце как раз встаёт... Село как на ладони, и замигали в глазах белые хаты, колодезные срубы, цветущие сады и огороды. Увидела и отцовский двор, и ту вербу кудрявую, ветвистую, под которой маленькой ещё девочкой играла. Стою и с места не двигаюсь, — засмотрелась. Там каждая тропинка, каждый кустик мне знаком; смотрю туда и вижу и детство своё, и девичество роскошное, и замужество счастливое, и вдовство горькое — всё как написанное перечитываю.
Куда мне идти? Никого и ничего не знаю, и тоска, и тревога охватывают меня. Слышала я когда-то ещё от отца покойного, что в Демьяновке живут какие-то наши родственники: мамина племянница была отдана туда за кузнеца Ляща. «Пойду к ним, — думаю, — всё мне будет легче служить там, где мой род живёт».
Иду дорогой, — боюсь так, что святые угодники! Радуюсь уже, когда кто навстречу идёт. А дорога не пуста: то один попадётся, то другой, то телегой едет, то пеший. Уже сколько деревень миновала, и казачьих, и панских, не задерживаюсь и не в разговоры вступаю: спрашиваю только дорогу в Демьяновку, благодарю за хлеб-соль и дальше.
На другой день очень устала и села отдохнуть в тени под вербой. Вокруг меня то рожь золотится, а в ней льна голубого пятно цветёт; то ячмень колосится; вдалеке рощица синее, песчаная дорога вверх закручивается, как золотая нитка; день выдался жаркий, и ветерок не дохнёт — тихо; только какая-то пташка сама себе щебечет, словно душа моя несчастная, да гудят пчёлы над пахучей гречихой.
Смотрю — идут какие-то люди гурьбой: и старики, и молодые, и ребятишки; подошли ко мне и поздоровались. «Здравствуйте! — говорю и сама. — Садитесь, да отдохнём немного». Вижу, сильно они утомились.
— Откуда вас господь несёт? — спрашиваю у чернобровой, хорошей молодицы, что дитя на руках качала.
— В паломничестве были, в Киеве, — говорит. — А вас куда матерь божья и добрая доля ведёт?
— В Демьяновку, если знаете.
— Разве ж не знать, коли сами мы из Демьяновки! Это нам одна дорога с вами; так вместе и пойдём!
— А не знаете ли там кузнеца Ляща?
— Ляща? Какой же это кузнец Лящ? Нет, сердечная, не знаю и не слыхала.