Есть у нас Лящи, так то не кузнецы, а просто хлебопашцы, как и мы.
— Спроси меня, молодушка, — отозвалась старушка, раздавая хлеб детям, что облепили её, и ласково глядя на меня. — Я ещё знала того кузнеца Ляща и его жену знала, — пусть над обоими земля пухом! Добрые были люди покойнички!
— А давно ли они умерли, бабушка?
— Давненько, сердечная моя. Уж лет девятнадцать будет. В одну неделю и умерли; как любили друг друга сильно, так одно без другого и не прожило. Сначала он скончался, а за ним и она; вместе рядом и похоронили их. Хата опустела, потому что не было у них ни рода, ни племени. Это, может, к ним ты шла? Может, родня? Ведь она была здалека взята.
— К ним, бабушка, а вышло лихо моё.
— Сохрани господь! Что ж за беда такая, сердечная?
— Иду службу искать, думала, что родственники, то службу мне посоветуют, а теперь, головушка моя бедная!
Не знаю, что и делать!
— Не стоит горевать, молодушка! С печалью поля не перейдёшь! Вот я тебе службу нарадую: иди к нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась, и венчалась, и до сих пор живу, да, пожалуй, и умру у него. Что за люди добрые, старосветские, простые! Их только двое, оба уже очень старенькие. Была дочь, выдали замуж, да недолго и пожила — умерла. Девочка осталась, так старики при себе держат внученьку. Славное дитятко, что и говорить! Отец Иван уже совсем старый и лет девять как слепой, а службы божьей не оставляет. Узнал владыка, что слепец старый в доме божьем службу отправляет, — и запретил. Так люди всей громадой пошли просить за него, чтоб оставили. «Люди добрые, — сказал им владыка, — коли он вам так люб, то я не запрещаю ему стоять при престоле божьем до конца его жизни; только мне надо своими глазами убедиться, что слепец службу божью правит благопристойно». Приехал владыка и хвалу богу воздал, что так верно и непогрешимо слепой службу ведёт, и крестом его благословил... Иди к ним, молодушка. Работы будет немного. Силы у меня хватит, то и помогу.
— Спасибо вам, бабушка моя добрая! Пусть же господь даст вам всё хорошее!
— Ну, теперь пообедаем и двинемся дальше. Сегодня и дома заночуем, если бог даст.
V
Демьяновка в долине, словно в зелёном гнёздышке, лежит. Село большое и богатое. Две церкви: одна каменная, высокая, другая деревянная и очень старая, аж в землю вросла и покосилась. Отец Иван жил возле каменной, недалеко; имел себе домик, сад и огород, — небольшое, но хорошее хозяйство.
Под вечер вошли мы в село, и разбрелись паломники по улицам. Каждый к своей избе спешит, а я за старушкой иду. Так мне как-то грустно и боязно, аж сердце замирает. Раньше бывало: куда иду, весело и радостно, а тут и глаз поднять не смею. Вошла и стою сама не своя.
Слышу, старушка за меня отвечает.
— Войди и отдохни, дитя, — промолвил кто-то тихо и важно.
Подняла глаза, а напротив меня, на липовой лавке, старый, старый дед. Глаза у него слепые, и такая в тех глазах тишина и доброта, что я никогда такого и не видела. Борода белая ниже пояса вьётся; сидит он в тени, только вечерний солнечный луч будто красным золотом его осыпает.
Как услышала я такие ласковые слова, аж за сердце схватило. Слёзы брызнули у меня из глаз, а он протянул руку и благословил меня. Смотрю, и она вошла: старенькая, маленькая, едва от земли видна, а всё же чуткая, разговорчивая.
— Оставайся у нас с богом, молодушка, — говорит. — Ты молоденькая, то и хату нашу развеселишь, и внученьку мою утешишь. Беги-ка сюда, Марусенька, к нам! Иди, не стесняйся!.. Такая уж у нас стыдливая, словно засватанная.
Взяла за ручку маленькую девочку, хорошенькую, чернявенькую, что всё из-за дверей глазёнками сверкала, и ввела в избу.
— Пожалуй, Марусенька, молодушку, поклонись и поприветствуй.
Вот она и поклонилась, и приветила меня вежливо. А я думаю себе: «Как там теперь мои любимые племяннички? Вспоминают ли меня?»
Осталась. Живу у них месяц, живу и второй; хорошо мне так, что и рассказать трудно! Так они меня жалеют, как свою дочку. Вот, бывало, управлюсь по дому, пообедаем и садимся все в саду под вишней. Батюшка тихонько сидит и думает или молитвы шепчет, а то псалмы поёт — так хорошо, господи! Старушка и матушка разговор ведут о том, о сём; я рядом с ними жмусь и слушаю. И внученька катается по саду белым клубочком, то к нам подбежит, то снова в зелёной глуши скроется. Тихо и приятно день пройдёт, так и кажется, что век бы так прожить. Но всё у меня тоска непрестанная! Они и утешают, и разговаривают.
— Не печалься, — говорят, — то великий грех. То дитя плачет, потому что ничего не понимает, а взрослая должна себе совет дать. Пусть подумает, что, может, ещё хорошее случится в жизни; а здоровье потеряешь — какое же будет житьё! Довольно, сердце, послушай нас, старых! Вон погляди, какой господь вечер подарил!
А солнце заходит. Река течёт, как чистое золото, меж зелёных берегов; кудрявые вербы купают в воде ветви; цветут-процветают маки огородные, и высокие конопли зеленеют; где возле белой хатки краснеет густая вишня или высокий куст калины крышу подпирает, закрывая всю белую стену; а хатка же в цветущем огороде, как в веночке, прячется. И зелёно, и красно, и голубо, и бело, и синёю, и розово возле той хатки... Тихо и тепло, и всюду красно — и на небе, и на холмах, и на воде. Господи!..
— Этот... мир — как маковый цвет; как-то там оно будет! — говорит бывало старушка, качая головой.
— Боже мой, боже! — промолвит матушка тихо. А батюшка поднимет слепые глаза к небу.
— Слава господу! — скажет.
VI
Однажды рано утром иду с водой, когда навстречу мне мужчина. Глянула, — да это ж Трофим Рыбец, из нашего села! Боже мой! Чуть коромысло не уронила, и слова не вымолвлю — так обрадовалась. А он:
— Так это и вправду вы тут? Мы слышали, да не верили. Брат ваш очень по вам тоскует. «Пойдёшь в Демьяновку (а я, видите, за колёсами), может, сестру увидишь, — говорит мне, — так скажи, что огорчила она меня сильно, и прошу я её милою просьбой, чтоб к нам вернулась».
— А здоровы ли они там? — спрашиваю, плача. — А детки как? Верно, забыли меня?
— Где же забыли! И теперь плачут, что вы их оставили. Что же мне вашему брату сказать?
— Скажите ему, что очень мне жаль его и деток, и сердце моё вянет... а уж к нему не вернусь! Жалко меня уговаривать, а заставить — не знаю, кто меня заставит.
— А тут вам хорошо?
— Так хорошо, что и сказать нельзя! — и рассказываю ему, где служу.
— Зайдите только, — говорю, — то я племянникам гостинца дам. Скажете: тётушка прислала.
Там я взяла несколько грошей, то то купила, то другое, — шлю им. Провожаю того мужчину за село и плачу-плачу!
— Скажите, что я их до самой смерти любить буду, а вспоминаю ежечасно, ежеминутно. Куда ни гляну, что ни скажу, то всё о них вспомню!
— Так хорошо, хорошо. Почему не сказать? Скажу. Прощайте! Пусть вам господь помогает с вашими хозяевами! Какие добрые люди! Приняли меня, заезжего, как родича. Вот люди!
— Так-то уж бог им дал, что все им любы и милы, — говорю ему.
— Это верно, что божьи люди! — отвечает мужчина, радуясь.
Проводила его за село, того человека, поплакала... Прошло с неделю. В субботу белю хату, когда бежит моя Марусенька:
— К вам гости приехали!
— Какие? — спрашиваю, а саму будто огнём обдало.
— Да там какой-то мужчина, такой чернявый, высокий, и молодица красивая, и дети с ними. Вас спрашивают.
Я и опомниться не успела — стою. Смотрю — брат в избу с женой и с детьми. Боже мой! Свет мой! Так я и упала в обморок: с одной стороны, радость великая — увидела их, а с другой — вспомнила своё горе и беду. Начали меня все просить: «Поезжай с нами, поезжай! Не послушаешь нас с женой (и она просит, только сама невесёлая), то детей наших послушай: они по тебе каждый день плачут».
А детки как прицепились к моей шее, так и не оторвёшь, целуют и просят:
— Поезжайте с нами, тётушка наша дорогая, поезжайте!
— Нет, не поеду.
Они и заплакали, мои голубята; слёзки из глаз так и капают.
Как прижались они, то уж не могла и оттолкнуть от себя. Отговаривалась я, отговаривалась, да и пришлось послушаться.
Пошла, попрощалась с хозяевами, поблагодарила их за милость и ласку. Они радуются, хоть и жалко, что ухожу от них, да за меня радуются, что бог дал мне — опять к брату иду, — в свою избу. Провели меня хлебом-солью, благословили, а Марусенька так и плакала за мной, что оставляю её одну.
Вошла я снова в ту избу, где росла и девичеством жила. Кажется, каждый уголок весело мне улыбается, и я будто помолодела: с ребятнёй кручусь во дворе и бегаю; то на улицу выгляну, то в сад кинулась: ведь я ж и дома!.. Но недолго радовалась.
Стала братова меня опять попрекать. Уже теперь и шагу ступить не даст; уже нет мне и чистой воды: то не так, и это не ладно! Таких себе на голову пригрели! Как начнёт — господи помилуй! — что я их и объела, и опила; и как-то даже о деньгах вспомнила, что я им одолжила: «Ты думаешь, мы тебе деньги должны? Ещё с тебя надо бы взять: ты у нас больше хлеба съела, чем тех денег было!»
А я ведь брату одолжила всё до копеечки, что получила за скотину, — а у меня были и волы хорошие не одна пара, и коровы, и овец отара водилась, и хату продала, — всё, всё ему отдала.
— Ну, — говорю, — коли уж съела я свои деньги, то бог с вами! Зачем же вы меня уговаривали вернуться? Там мне было хорошо, как у родного отца!
Она замолчала; видит, что сильно меня обидела, и, видать, побоялась, чтоб брат не рассердился.
VII
Я в тот же день и ушла от них, не прощаясь. Брата дома тогда не было. «Как бы там тяжело ни было, — думаю, — а второй раз не вернусь! Пойду в дальний свет, чтоб и не нашли, и не просили!» Ведь у меня сердце такое мягкое, что не устою, если снова просить да умолять будут. И надумала идти в Киев.
Зашла в Демьяновку. Хоть и в стороне, но очень захотелось мне повидать своих первых хозяев. Поплакала там, и они со мной погоревали.
— Пойду в Киев, — говорю им. — Как далеко буду, то обо мне забудут, да, может, и я своё горе забуду.
— Пусть господь помогает! Иди с богом. А если захочешь к нам вернуться, возвращайся. Мы будем тебе рады, примем, лишь бы живы были.
Вышла я от них повеселев утром ясным. Пошла себе дорогой.
Прохожий, проезжий — кто только на пути не встречался, никто меня не тронул, слава богу! И солдат пройдёт — мимо, и купеческий воз промчится, и барин четвёркой пробежит — только пылью тебя обдаст, да снова с поля ветерок повеет и зазеленеют тебе рощи и степи; иногда озеро заблестит или река разольётся.