Очень уж тоска великая на меня напала. Хотел тебя увидеть и белый свет повидать.
Сели мы в воротах да и говорим себе, печалимся, а время незаметно бежит. Он мне рассказывает, какая у него нищета настала, и как жена, хоть и любит, да неспокойная очень, и как детки растут и меня вспоминают. Услышали от людей, где я и что, как проживаю, то так радовались, что господи!
Я и говорю ему:
— Братик мой дорогой! Ты у меня один на свете: ты мне и отец, и дитя, и родня. Пока смогу я работать, буду работать для тебя и для твоих деток. Нет у меня теперь ничего, только два рубля, заработанные у господ, да не знаю, отдадут ли, а хочу я согласиться на год. Они уговаривают остаться, так пусть дадут мне деньги вперёд... Вот возьмёшь и справишь себе, что тебе всего нужнее.
— Спасибо, сестра!..
А сам аж клонится.
Пошла я к господам. Только на порог, а старуха и спрашивает:
— Останешься ли? Что то горе вспоминать! — говорит. — Моя дочка никогда тебя обижать не будет: это она так чего-то с нездоровья.
— А коли ты обижаешься, — промолвила дочка, — то я и не прикоснусь к тебе.
— А как же мне, барышня, не обижаться? Разве это вы меня пожалели, или что, чтоб я вам благодарила?
— Да довольно уж, — перебивает старуха. — Согласись на год. Чего хочешь?
— А я хочу двадцать рублей, — говорю. — Дадите, то останусь, а нет, так пойду в другое место служить. И деньги хочу все вперёд.
Они начали торговаться: и очень дорого, и деньги нельзя сразу. А я, как сказала, так и не отступаюсь от своего слова.
— Ну, — говорят, — делать с тобой нечего. Дадим двадцать рублей, только не все разом. Дай свою бумагу, а тебе вот пятнадцать рублей.
"Возьму, — думаю себе, — хоть пятнадцать: ему теперь очень нужно".
Отдала ту бумагу, что батюшка мне дал, взяла деньги, поблагодарила и к брату.
— На, — говорю, — братик мой! Пусть тебе на доброе житьё будут!
Пробыл он со мной два дня. Радостно было и проснуться, что увижу его, поговорю. Что родное да своё!
Служу всё у тех же господ. Ещё два месяца мне до года осталось. Тяжко, боже, как ленивому угождать! Да уж нанялась, как продалась, — надо служить! А добуду года, то, может, даст мне господь, что хорошее место найду себе. Лишь бы захотел, то найдёшь на свои руки муки!
КОЗАЧКА
I
Жил у нас в селе казак Хмара; богатырь был! Сколько у него полей, скота, всякого добра! Не дал ему Господь детишек кучкой, уродилась дочка одна, да как солнышко в небе. Воспестовали её, вырастили красивой и опрятной, и уму доброму научили. Уже шестнадцатый годок минует Олесе, уж и сваты начали в хату наведываться. Старики благодарят за ласку, угощают, а дочери не сговаривают: "Пусть ещё погуляет, будет чем девичество вспоминать. Ещё не время головку молодую хозяйством отягощать; пусть погуляет девушкой".
А уж женихов сколько было, Боже милостивый! Где она пройдёт, так как рой гудит! Да и девица ж была! Статная, красивая, ко всякому приветлива и ласкова, и заговорит, и засмеётся, и пошутит; а где уж заметит что необычное, так так посмотрит, словно холодной водой окатит, и отойдёт себе в сторону.
Жила у отца-матери, не зная ни горя, ни беды. Сказано, как молодое, так и дум не имеет; только и мыслей, как бы весело погулять. Да уж как бы там хорошо и роскошно ни жилось, надо было и ей своё горе испытать. Занемогла сперва мать: уж и старенькая была; хворала недели с две да и отошла. За матушкой и отец помер от тоски да от жалости к верной супруге, с которой век свой молодой прожил.
Осталась Олеся сиротой. Плакала-плакала, да надо было привыкать. Добрые люди её не забывали: то старая тётка придёт, утешит, то девчата прибегут, нашумят, а то и за собой уведут. Дождались осени. Сваты и не переводятся в Олесиной хате: одни за двери, другие на порог. А она всё благодарит да отказывает то тем, то этим.
— Почему не идёшь замуж, Олесю? — спрашивает старая тётка. — Женихов у тебя, хвала Богу, как цветов в огороде; хоть плотину клади. Чего ж тебе гордиться? Парни у нас, как орлята: бойкие, молодые. И старое сердце радуется, глядя на них, а чтобы девичье молодое немело и ни на кого не взглянуло, — уж не знаю, какой нынче свет настал.
— Тётушка, сердечко! пусть я ещё погуляю!
— Пора, пора, моя дитя! Послушай старческого слова. Самой тебе весело, а вдвоём с милым человеком ещё веселее будет. А что хозяйством будешь хлопотать, того не бойся: работать станешь не на кого, как на себя; любо будет и потрудиться. Ты, слава Господу, не крепостная: твой труд не пропадёт даром.
— Не крепостная! Будто уж если крепостная, то и свет завязан! Живут же люди.
— Живут, Олесю, да таково их и житьё!
— Как паны добрые, то и людям хорошо.
— Да что с того, что паны добрые? Какие ещё барчуки вырастут! И добрым надо угождать, и у добрых выгорюешь для себя разве три аршина земли на могилу, а у злых... то не дай Господь и слышать!.. Хватит и вспоминать!.. Послушайся, Олесю, да и на свадьбе погуляем! А что уж мне радостно да мило будет, если Господь устроит тебе семью, что вокруг тебя детки, словно пчёлки вокруг цветка полного, загудят!
— Я ещё погуляю девушкой, тётушка! — и всё тут.
II
А вот сватает Иван Золотаренко. Олеся уважила дорогих гостей и рушники подала.
А этот Иван Золотаренко да был крепостной. Такой уж вышел красивый, бойкий, и не распознать в нём, что в горьком крепостном праве вырос.
Догадались тогда все, кого Олеся дожидала, так и загудело по селу, словно в колодце: "Как это можно! да где это видано! да кто такое слышал, чтоб вольная казачка за крепостного отдавалась!"
Услышала старая тётка да и ударилась в полы руками:
— Чтоб я такого дождалась! Дитя моё, Олесю! образумься! Да если б жив был твой отец или мать, лучше б они тебя в колодце глубоком утопили! Так их и косточки в земле дрогнут от великого ужаса да горя! Что это ты надумала? Да это ж тебе какие-то чары навели!
Так уж уговаривает старая Олесю, и просит, и плачет.
— Нет уж, тётушка моя дорогая, — говорит Олеся, — ничего не поделаешь: буду за Иваном!
Старая к Петру Шестозубу. Нет, уехал на ярмарку. Беда!.. А тот Пётр Шестозуб да был первый человек в общине, — уж престарелый такой, Боже! как молоко, белый.
К Андрею Гонте — нет. К Михаилу Дидичу — нет: все на ярмарке.
— Ой, горе моё злосчастное! Кинулась хоть к Опанасу Бобрику!
Тот дома был. Лежит в саду под грушей, трубку покуривает. Увидев Олесину тётку: "Здравы, — говорит, — были и Богу милы! Не к пожару ли бежите?"
— Да поможет вам Бог, пан Опанас! пришла к вам за советом. Посоветуйте меня: неожиданное горе постигло! Соберите совет!
— Вот так! чтоб то для женщин совет созывать! Уж и община тогда была бы, как синица без разума! Соберитесь сами, да какая всех перекричит, та и права будет.
— Ой пан Опанас! это не женские прихоти: великое несчастье нам стряслось!
И рассказала ему всё дочиста. Хоть он и весёлый, беззаботный, и тот призадумался об этом случае.
— Эге! — говорит, — что то дурное девчонка, сказано же! Если и наберёт себе беды, то не кому другому, а себе самой.
— Пойдёмте, пан Опанас; может, она вас послушает. А не послушает, так велим послушать! Вот и шапка, пойдём!
Идут, а на всех улицах люди так и толпятся, и всё к Олесиной хате, — и старые, и молодые, и малы даже бегут. Все уговаривают да просят:
— Не иди за крепостного, не иди! если на то пошло, то лучше с моста да в воду!
А парни окружили хату.
— Не отдадим девицу, — кричат, — не отдадим! Пусть вольная казачка не порабощается людям на смех, а своему селу на позор!
Да что ни уговаривали Олесю, ничто не помогло. Только пуще девушку опечалили. Слушая их искреннего и разумного совета, хоть и отвечала им, что не уповает ни на скот, потому что и сама имеет, ни на вольность: "Что, — говорит, — с того, что будет вольный, если не будет милый?" — а всё ж слёзы так и льются из глаз.
— Тебя, девица, как я вижу, и за год не переговоришь, а за два не переслушаешь, — говорит Опанас Бобрик. — Сказано: женский ум на что хорош! Вот милый, милый, и всё тут! А милого того какие напасти обступили, на то не глядишь? Да что я стану слова попусту тратить! Она и не слушает! Будьте ж здоровы, да не зная броду, не суйтесь в воду, а то потонете!
Это сказав, потянул старик к своей избе, под грушу.
Дальше и люди начали расходиться. Осталась в Олесиной хате только старая тётка в слезах.
III
Уж и ночь землю обнимает; взошёл месяц и ударил ясным светом по белым хатам. Олеся, грустная и неспокойная, отворяет оконце, смотрит: парни окружили кругом её хату; одни гомонят, а другие понуро сидят и головы не поднимают. Посмотрела Олеся, подумала, закрыла оконце и вышла, а тётка за ней.
Встала Олеся на высоком пороге и словами обращается к казакам:
— Господа молодцы! — говорит, — сызмальства знаю, что вы были во всяком деле обычные и рассудительные; не ожидала я от вас, казаков, такой обиды иметь! Что вы меня, как враги, стерёжёте, в бесславье сироту вводите! Если б с равным боролись, а то с беспомощной девицей!.. Не стяжёте себе на этом славы, господа!
— Не ожидали и мы, Александра, — отозвался, выступая, статный, высокий парень, — не ожидали, чтоб старого Хмары дочь да с крепостным связалась!
— Коли наши парни тебе не по сердцу, так сказала бы, — начал другой, казак красавец, как искра, — мы б тебе нашли сами; всю Украину изъездили б, да нашли!
— Напрасно искать, коли мне Бог уже послал такого, что и по сердцу, и по паре. Какая мне судьба назначена, такая и будет, не пожалею ни на кого. Хоть и год будете стеречь меня, я на другой выйду всё равно не за кого иного, как за Ивана Золотаренко. Расходитесь, господа казаченьки, прошу вас просьбой, не огорчайте пуще меня, молодой! Послушайте моей тётки, её старческого и разумного слова!
— Расходитесь, соколы мои ясные! — промолвила старая в слезах. — Уж нашему горю ничем, видно, не поможешь! Божья воля, дети!
Парни поговорили-поговорили да и разошлись.
А Золотаренковы старосты себе разгневались.
— Этого и отродясь у добрых людей не слыхано, — говорят, — подавали рушники, сговорились, — так разве годится передумывать? Казаки, а обычая не знаете! Мы хоть и крепостные, да за себя постоим!
— Кто ж и посоветует сироте, — отвечают старые казачки, — как не мы? Это ж нам от Бога грех был бы великий, если б мы её не отговорили от этого несчастья. Не послушала — Господь с нею! Будет горько каяться неразумная девушка, тогда вспомнит нас!
IV
С утра идёт Олеся дружек собирать.