Что мне делать? Не решилась разлучать, благословила.
VI
И сама радовалась, глядя на их жизнь, милую и дорогую. Приду, бывало, к ним в гости — сидят рядышком. Что ж то за счастливые! Что ж то за хорошие! Как я на него пригляделась, прикипела сердцем, матушка моя, — так он мне за родного сына стал. Такой у него был взгляд, такая речь, такая краса, что родное тебе, и всё тут!
Прибежит, бывало, Парася ко мне на минутку... Господи, какая весёлая, какая счастливая!
— Ну что, Парасю?
— Да хорошо мне, тётушка-сердечко, хорошо мне! Любит он меня очень. И шагу от себя не отпускает; всё просит петь. "Садись возле меня, пой мне, пташка, пой!" Вот я и пою, а он слушает да смотрит мне в глаза... Что ж то за глаза Господь ему дал!
— А хозяйство как? — спрашиваю.
— Да и хозяйство ничего теперь. Хорошо, всё хорошо. Я уж так распоряжаюсь, так угождаю ему!.. А он, тётушка, он всё не даёт дела делать, ей-богу!.. Хлопочусь там у печи или что, а он: "Чего это так долго, Парасю?" — "Да я для тебя, голубь, чтоб вкуснее тебе было". — "Мне всё равно, — говорит, — сердечко! Вот иди, сядь возле меня, да обними, да будем говорить, как на свете жить, как люди в мире живут..." И как начнёт он, тётушка, рассказывать, то я и позабываю всё, что там начинала делать и к чему. Опомнюсь, так аж стыдно, какая из меня хозяйка... Теперь я уже поумнела, хлопочу, мою, шью... А он, гляжу, и загрустит, и мрачный такой станет, и не ест, не пьёт ничего. А я прошу, а я прошу: "Да хоть попробуй, да хоть губами коснись! Оно хорошо, недаром старалась". — "Как же не хорошо, если ты своих ручек приложила, да ещё и дум", — будто смеясь надо мной, говорит. А я его целую, — тогда он снова весёлый.
VII
Я, бывало, радуюсь, слушая то её щебетанье. Не было и мысли, что всё то счастье в большое горе обернётся. Хоть Парася уж не зачастила ко мне, как прежде, да я всё думаю: "Это потому, что она там себе в счастье да в довольстве". Сказано: "добро дядьке — то и Бога забыл!"
Вот однажды собралась и пошла к ним в воскресенье. Хата заперта. Я тогда в сад и вижу — сидят они вместе, только что-то оба невесёлые; сидят себе молча.
А сад у них по горке зеленел до самой воды. Под садом река широкая в берегах идёт. По той стороне жито желтеет; слышно — мельница гудит, и слышишь, и видишь — шумят и качаются ивы на плотине, и на всё лёгкий ветерок тянет...
Они под грушей сидят. Он смотрит куда-то далеко, а она на него. Подхожу — оба вздрогнули.
— Бог в помощь! Здоровы были!
— Просим!
Приветствуют, говорят; а всё мне кажется — что-то не так оно, как прежде было.
Посидела я у них да и домой собираюсь.
— Проводи же меня, Парасю, — говорю ей.
Она и пошла меня проводить.
— Парасю, — говорю, — чего же вы такие сегодня? Что с вами такое?
А она:
— Ничего, тётушка, ей-богу, ничего!
И не сказала. Так мы и простились.
Иду я себе да всё думаю: "Чего она такая неспокойная стала? Что там у них творится? А может, — думаю, — поссорились немного? Так и помирятся мои голубки".
VIII
И жду я её, жду, а её нет. Хоть когда на работе и увижу, то на минутку.
— Почему не придёшь, не навестишь?
— Приду, приду, тётушка!
А сама всё не идёт, и вижу — худеет да худеет моя Парася.
Иду я снова к ней. А зима уже морозами крепкими окрепла. Прихожу — она в печи развела огонь, а сама сидит на полу — и голову склонила, и руки опустила. Жива ли, не жива?.. "Ох, побила мою Парасю лихая година!" — думаю.
— Парасю! — говорю.
Тут она поднялась и встала, бледная и мрачная.
— Скажи мне, дитя моё, скажи свою беду!
Она молчит да на пламя смотрит. А я прошу, я прошу и плачу. Она всё только на то пламя смотрит. И долго я просила, а она смотрела; а потом, поворачивая ко мне голову:
— Муж не любит! — произнесла.
— Как не любит, Парасю? Бог с тобой!
— Не любит! — сказала, да так из души как-то сказала, что сразу я поверила. — Раньше любил, теперь не любит.
— Что ж, он тебя обижает? — спрашиваю. — Может, бьёт?
— Нет, не бьёт, не обижает — только не любит: не взглянет, не пожалеет, не улыбнётся...
— Что же это с вами сталось? — говорю.
— И сама не знаю, — говорит. — Я угождала ему, я любила его, да доля моя такая!
— Может, за что прогневался на тебя?
— За что? Разве я не слушаюсь? Вот, бывало, летом как сидим в саду, он мне показывает: "Смотри, какая вода чистая! Как в камышах шумит, — слушай!.." Так я сперва, бывало, не смотрю, не слушаю — не хочу. "Лучше я тебя поцелую!.. — бывало, скажу ему. — Что мне там смотреть?" Вижу, что он брови хмурит, так я уж потом и прислушивалась, и приглядывалась, будто с рождения того не видала, — ему на угоду. Опять, умер тут тот Лысенко, да вдова продавала скотину, — я просила его: "Купи! дёшево купишь у неё". А он мне: "Сиротским добром разбогатеть хочешь, Парасю!" А я ему доказываю, что всё равно купят люди. "Да не мы!.." Вижу, что ему слушать то горько, я и замолчала себе... Нет, тётушка, я его слушала, да это уж мне такое счастье!..
IX
А тут как раз он вошёл в избу. Снял шапку, поздоровался, а сам гордый да мрачный.
— Замёрз! — говорит.
Как вскочит Парася!.. Дует на огонь, и тулуп его встряхивает, и вьётся, как голубка, возле него.
А он — такой хороший, я и не видела его, кажется, таким, — протянул, греет руки над пламенем красным. А как Парася взглянет на него глазами гордыми да печальными, он отворачивает от неё глаза...
Хотела я что-то посоветовать, сказать, да не сказала ничего, — пошла себе домой.
И сколько уж я раз хотела к ним пойти, да как вспомню — не пойду. Как вспомню, что стоял он гордый да спокойный такой, матушка!.. Нет, не пойду! Уж не поможет.