Смеются они, и она ещё улыбнётся. Устала уж и паня сердиться: "Хоть днём же работай мне хорошо, ледащо! Чтоб тебе всякая нечисть!"
Запирает, бывало, днём её, стерёжёт, а вечером только выпустит, — она и исчезнет до ночи.
XII
Нашлась у Насти деточка... такое малюсенькое, сухонькое, слабенькое!
Как увидела его Настя: "Дитя моё! Беда моя!" — простонала и, закрывшись руками, заплакала. А давно уж она не плакала... Я боюсь, что Чайчиха, думаю, уж на дочь не смотрит, так и дитя не приголубит, потому и поднесла к ней тихонько.
— Бог... — говорю, — дитятко нам бог дал!
Она взяла дитятко на руки и смотрит пристально и печально, и мрачно... Смотрит, смотрит, пока слёзы у неё не покатились. "Горе, — говорит, — горе да горе..."
Я и сама говорю: "Горе!" плача. Так мы новорождённого встретили — с тоской да с плачем!
И росло оно трудно и болезненно: всё хворало, да хворало, да стонало. А Настя стала ещё больше пить. Как пьяная, то, бывало, ещё заговорит со мной и дитя приголубит, пожалеет: "Дитя моё! Почему твой отец не придёт навестить?.. Жаль его дожидаться: не придёт! Что ему? Он и не спросит никогда... А ты меня, ангелочек, не кляни". Такие, бывало, слова промолвит, а сама к дитяти улыбается и ладушки ему бьёт. Бьёт ладушки, — грустно было смотреть: дитя будто неживое, а она с ним играет... А как трезва, то и близко не подойдёт к дитяти, не глянет — убегает прочь. Мы уж ту безталанную молочком поили.
Однажды, как не пустили Настю два дня, или что, господи! Билась она, кричала, словно её горячим железом жгли: "Ой, пустите меня, пустите! Или с меня голову снимите! Смилуйтесь! Мучите меня зачем и за что? Я пьяница вечная... Помилуйте меня, пустите! Упьюсь я, своё горе усыплю... А у трезвой — горе возле меня сидит, горе мне в глаза глядит!"
А паня всё не велит пускать да жалуется столовникам: "Какие же это люди пьяницы! Наверно, у них уж иная история, не такая, как у нас... Гляньте — молоденькая, а уже пьянствует! Ледащо, да и только!.. Пфе! А дитя своё совсем забросила, — пропадает дитя".
А они уж ей на то: "Страшно! У этих людей ни стыда, ни совести, ни души, видно, нет!"
Да так и рассуждают себе, вкусно ужиная или так забавляясь.
XIII
А дитятко тихо дошло... однажды утром прихожу я его приголубить, накормить; вхожу — в избе темно, потому что на дворе нахмурилось, далеко гром гремит, ветерок стих где-то, тишина...
Вхожу, гляжу, а дитятко уже глазками водит. Я к нему кинулась, перекрестила. Оно вздохнуло разочек, и душечка его отлетела... Ни Чайчихи, ни Насти не было дома. Я дитятко умыла, прибрала, стол застелила и на стол его положила. Сбегала — свечку купила, зажгла у изголовья... ручки ему сложила...
Пришла Горпина, перекрестила, поцеловала холодную внучечку и долго стояла над ней, долго. Пришла и Настя, весёлая и пьяная.
— Что это? — говорит. — Дочь моя умерла? Дочка, дочка малая! Рученьки мои холоднющие! Личико моё увядшее! — сама берёт её за ручки, целует, в головку целует. — Какая же немая! Прежде тихонько квилила — теперь немая... Так вот ты умерла?.. Хорошо, доченька, хорошо! Клянусь богом, хорошо!
А сама слезами осыпается, будто и горюет, и радуется чему-то вместе.
Когда вскочит быстро:
— Водки надо, водки! Люди будут: хоронить дочь придут!.. Придут ли? Что ж? Всё надо водки... Побегу!
И побежала, и до ночи не возвращалась. А мы тут раскрыли гробик, прибрали, травками украсили. Ночью Настя вернулась. Снова дитя за ручки брала, снова в головку целовала. Возле гробика и свалилась, и заснула, и всё: "Хорошо, хорошо, клянусь богом, хорошо!" Всё то слово промолвляла.
А утром проснулась, увидела гробик, — вздрогнула, побледнела.
— Умерла! — промолвила, будто она того и не знала, забыла. К дитяти, а я её отвожу:
— Настя! Настя!
— Пусти! — грянула. — Пусти посмотреть! Я ещё не видела её доселе, до самой смерти её...
Смотрела-смотрела, как-то всё тише становилась, словно смирялась, да и вышла из избы.
Мы и похоронили дитятко — её не было; а потом, как уже пришла, — пришла тем вечером трезвая и белая-белая, усталая такая пришла, — ничего у нас не спрашивала... После этого ещё хуже запила.
XIV
Не день же и не два такая жизнь тянулась... матушка, два года! Когда Настя вдруг бросила пить, ни шагу из двора не делает; а сама такая тревожная! В лице меняется, вздрагивает, трясётся, — словно она себе смерти или... воли ждала! Спрошу — молчит. И так три дня. На третий день вечером сказала слово: "Обманул!"
— Настя, голубка, — говорю ей, — что с тобой такое? Скажи же мне, моя безталанная!
— Что мне сделать? Я пойду к нему, пойду... Или я его со света сведу, или сама сойду. Он меня уверил, что в понедельник волю пришлёт... Пойду, пойду, хоть задушу его... Может, полегчает! — Вырвалась у меня из рук и побежала. Я за ней, сама старой кричу: "Беда, горе будет!"
А старая только головой кивнула, будто и не ждала иного.
Бегу я и кричу: "Настя, Настя! Подожди меня! Я с тобой хочу идти... Я тебе помогу во всём".
Не слушает, бежит. Пришлось мне домой вернуться.
Нет Насти до ночи; нет ночью; не пришла и днём. Посылала паня искать. Искали мы, не нашли.
Когда так, на второй уже день, в обеденное время, идёт она и два москаля её провожают.
Бросаюсь я к ним:
— Голуби мои сизые! Что вы с ней сделаете?
— Вот баба сдурела! Наверно, все вы дурацкого роду! — говорит мне сухонький, жёлтенький москалик, размахивая бумагой. — Вот и эта, — на Настю показывает, — тут ей воля, тут бы ей резвиться, а она последний разум потеряла.
— Какая воля? — спрашиваю, не понимая.
— А уж вольная будет! Вот какая!.. Уже решено. Какой панич красивый за неё просил!
А другой москаль:
— Ага! За старую не попросят! Пропадай старая!
И шутят так меж собой. А Настя идёт белая, как платок, ни печальная, ни весёлая, — словно из камня.
Выбежала Чайчиха. Говорю ей — не верит и слушать не хочет. А паня перепугалась: то за тем знакомым шлёт, то за другим, плачет, совета просит, жалуется. А мы ждём — ждём: или смерть, или воля бедным будет. Встревожились у нас так целую неделю. Совсем уж решили, что мы вольные, а всё паня отпускать нас не хотела — да вынуждена была.
Вот как собрали нас в последний раз да объявили, что мы все вольные, в руку бумагу дали, вышли мы за ворота панские, — как зарыдает тогда Чайчиха!.. Рыдает, рыдает так, господи! Да только приговаривает: "Ой, свет мой, свет мой милый, свет мой красный!"
Собрались соседи, толпятся на улице, окружили, поздравляют нас, сами с нами плачут, а нас уговаривают.
А Чайчиха им на то:
— Сестрички! Братья! Родня! — так-то уж величает их! — Не удерживайте — пусть поплачу! Я двадцать лет не плакала!
И так она сказала, что все снова мелкими слезами умылись.
Как я тогда на неё глянула, тогда я только и увидела, какие у неё глаза добрые, какая улыбка ласковая, — словно это не Чайчиха передо мной молчаливая, мрачная... А потом как опомнилась она, как взглянула на дочь, омрачнела и опечалилась снова тяжко. А Настя стоит, на всех, на всё смотрит да шепчет:
— Я уж сегодня выпила, — шумит мне в голове...
А потом:
— Люди добрые! — простонала. — Я вольная, или я только пьяная?..
XV
Настина подруга давняя, та Кривошиенковна, приняла нас к себе в избу. Собралось ещё сколько добрых соседочек туда к нам да советуемся. Только Настя — как села в уголке, как склонила голову, — будто замерла так.
— Настя, — зовём, — иди-ка к совету, посоветуемся.
— Голова болит! — ответила.
На другой день ещё хуже она занемогла; уж с того дня и не вставала. Таяла она как свечка. Никого не узнаёт, смотрит страшно и всё за голову себя хватает.
— Горит, горит! — говорит.
На пятый день поднялась, платок ищет, рвётся будто куда бежать.
— Настя, куда это?
— Водки хочу!.. Пойду! Пойду!
Мать заплакала, — просит:
— Доченька моя, одумайся!
— Пусти меня, пусти!
— Куда ж тебя пустить! Ты на ногах не устоишь... Ляг!
— Так убейте меня, убейте! — вскрикнет, ломая руки.
Положили её снова на постель. Начала она метаться, начала стонать, кричать:
— Я вольная, вольная!.. Ну, хорошо!.. И вольная, и пьяница, и ледащо!.. Где же мне пристроиться, где? Добрый хозяин выгонит: "Пьяница, ледащо, надо её со двора гнать!" — скажет и выгонит... и правильно сделает.
К ночи уж совсем силы её покинули, — только стонала тихо да просилась:
— Не гоните меня, не гоните, — пусть я хоть немного отдохну! Матушка, я же ваша дочь, — не гоните!
Всё ей чудилось, что её гонят. И дитя своё вспоминала.
— Спрячьте, спрячьте моё дитя, — шепчет, — оно уж давно умерло!
Так в полночь поднялась на постели...
— Зима лютая! — произнесла. — Куда вы меня гоните?
И упала...
Это уж её последнее слово было...
ДВА СЫНА
М.А. Максимовичу
I
Муж умер, двоих деточек мне оставил, два сына. Надо мне зарабатывать, надо своих деточек кормить. Не справлюсь сама. То продала, то продала — всё продала. Тяжело нам, убогим, своё добро сбывать, что оно у нас кровью окропилось!
Сбыла... Хлопочу, бедую — с ночи до ночи. Некогда разом и деточками порадоваться...
А детки растут, уж и вьются около меня и щебечут — мои соловейки.
II
Андрейка был у меня полнощёкий, ясноглазый, кудрявый;
весёлый был мальчик, живой. Бывало, за день крепко мне докучит своей пустотой, а ещё лучше развлечёт. И поругаю, и поцелую его. Он был старшенький.
А что уж Василько, — тихий, смирный: и в избе не слышно, и во дворе не видно. Был какой-то задумчивый с малых лет: то ли потому, что он в такую тяжёлую пору родился, скоро после моего мужа, то ли такую натуру бог ему дал.
Андрейка село обежит, — вернётся красный, смеющийся, балующийся; а этот, смотри, под хатой где-нибудь сидит: землёй пересыпается или травку всякую выискивает; раскопает что-то — червячка достанет или мотылька поймает, — смотрит, думает... Крикнет Андрей, он весь вздрогнет. А когда, бывало, ляжет в саду да целый день пролежит недвижимо, словно прислушивается к чему.
— Что это задумался, сын? — спрошу.
— Какой этот мир большой, мама!
Ещё мальчонкой был, приземком, а все уже травы знал; и как называются, и где и когда цветут, и каким цветом, и когда пташки в тёплые края улетают, и когда прилетают — всё он то знал.
— Это ему так бог дал! — бывало, мне говорят люди. — Не тревожь его, — это ему так бог дал!
III
Вот, бывало, теми вечерами долгими осенними, как уж утомит меня работа, — заберу обоих к себе на колени да начну на добрый разум учить: как умею, так и учу.