Я себе молчу, у неё не спрашиваю. Когда однажды — гляжу, идёт во двор то ли москаль, то ли кто его знает, — с красным воротником, такой толстомордый, усатый, и спрашивает, дома ли паня. Ну, я говорю: "дома", а сама — зырк: Горпина стоит на пороге избы белая, как платок, и провожает того москаля глазами. Я аж испугалась. К ней: "Что с вами, Горпина?" Она только рукой мне махнула.
Отдал тот москаль какую-то бумагу пани. Она же, как прочитала, рассердилась, встревожилась. Что-то написала и дала тому москалю. Он унёс. Вскоре пришёл какой-то пан-брюхоногий, и стали они вдвоём с паней совещаться. Паня так и сыплет словами, и платочком глаза сотрёт, и руками всплеснёт. Дала ему деньги. А он всё слушал, брови поднимая да по креслу ногтями постукивая. Деньги взял и, спрятав в карман: "Не бойтесь, — говорит, — ничего не бойтесь!" Паня ему благодарит, до ворот провожает и там благодарит. Прихожу я и рассказываю Горпине.
— Что это такое?
А она только зубы стиснула да простонала будто: "Знала я, знала!"
Я ничего не понимаю. А тут приходят какие-то судебные два панка.
Велели Горпине встать перед собой, а сами сели.
Один табаку понюхал, другой платочком утерся, да и спрашивают.
— Ты, молодица, вольности ищешь?
А она:
— Я.
— Попадёшь в беду, дурочка! Лучше служи своей пани и работай.
Она молчит.
— Слышишь? Понимаешь?.. Гляди же, берегись! Не накликай на себя напасти! Услышим ещё — нехорошо будет!
И ушли.
Хочу я ей слово сказать... да гляну на неё — не выговорю. Села она, да голову на руку склонила. Не плачет, не тужит — как омертвела!
И Настя тут стоит; задумалась и на лице меняется.
V
Господи, как уже бранилась паня на Горпину! И в глаза её не пускала недели две. А Настя мне как-то и говорит:
— Так вот отчего матушка такая задумчивая ходила!.. Вот чем печалилась! Ведь она мне, маленькой, бывало, рассказывала про наших родителей вольных, да и сама воли захотела! Веселее она тогда была, — говорит, а сама задумается, загрустит, — не такая, как теперь... Рассказывает, бывало, мне, прядя, сказки, как наши родители вольными козаками по Днепру жили, и песен красивых о той старине пела.
А я ей говорю:
— Так чего же это ты и сама, Настюша, всё думаешь?
— Да всё мне, — говорит, — давняя воля снится, отчего-то мне неспокойно: всё чего-то жду, сама не знаю чего... И мысли мои путаются, и сон меня не берёт; а засну — всё снится, что на воле!..
VI
А Настя уже шестнадцатый год начинает. Паня учит её вышивать, шить: умная, живая она, быстро и научилась — себе же во вред: паня обрадовалась да чужую работу стала брать. Бывало, кому надо, она согласится: "Есть у меня соседка-молодица; она хорошо шьёт", да и даст Насте пошить. И добрые деньги она брала, и много работы ей давали. Настя сиди да шей. А оно такое молодое, юная ещё, а у неё ещё сердце от каждого слова вскипает, у неё ещё мысли роятся весёлые девичьи, ещё бы молодой пораскошествовать, по зелёным садкам тихими вечерами, под красными звёздами побегать, милых речей, против месяца стоя, послушать. Ну, что же делать! Другая, скажу, поплакала бы да и смирилась. Настя не такая уродилась. Сколько она слёз вылила, боже мой, свет мой! Стала как воск. Ясные глаза весёлые потемнели, и стала она мрачная, как мать её.
VII
Как-то паня пошла в гости, и никого из столовников дома не было. Мы с Чайчихой, управившись в избе, пошли к Насте. А Настя шила в паниных покоях. Вошли, а девушка, закрывшись руками, рыдает-рыдает! аж задыхается.
— Что с тобой, Настя? — спрашиваю.
А Чайчиха только взглянула на дочь, ничего не сказала и села.
— Что с тобой?
Настя мне в окно показывает, на улицу кивает.
— Что там, голубка?
— Там люди! — вскрикнула. — Живут, ходят себе, на божий свет смотрят, а я тут над чужой работой пропадаю.
— О, пташка! — я увещевать. — Разве у них горя нет, у тех людей!
— Так что — горе? Я горя не боюсь... Мне хуже: я не знаю ни горя, ни радостей; я словно камень тут каменею!
Гляну на Горпину, а она сидит, слушает, будто ей эта песня знакома, — и головой не шевельнёт.
Вздохнула Настя тяжело, вытерла слёзы мелкие да и говорит:
— Сядьте ближе, мама! Поговорите, тётушка, разговорите меня.
Что тут мне ей сказать!
— Ты, Настя, не печалься, не плачь... А она, не обращая внимания, не слушая, как кинется к матери, как схватит её за руки:
— Мама, мама! Скажите мне словечко, скажите! Душа моя переболела... сердце моё сохнет!
— А что я тебе скажу, дочка? — заговорила Чайчиха мрачно. — Совета нет! Когда тут кто-то — шам, шам!
— Паня, — говорю, — паня!
А она в двери.
VIII
— Вот, — крикнет паня, — какой собор! Стоит мне из двора уйти, так и не спрашивай про работу!
Берёт у Насти рубаху, смотрит:
— Так ты и не шила, наверное, ничего, а?
— У меня голова болит, — отвечает Настя понуро.
— А болтать, так у тебя и не болит тогда голова?.. Ледащица! В мать уродилась! Может, и тебе на волю захотелось? Вот я вам дам волю!..
А сама на пороге стоит, не даёт и нам с Чайчихой пройти.
— Я её кормлю, я её одеваю, я её на свете держу, а оно, ледащее, мне работать не хочет!
— Может, себе работаю? — говорит Настя, да так-то уж горько говорит те слова. — Может, себе заработала что?
— Ты мне смеешь так отвечать? Я ещё тебя не учила! — да и стала её бить.
— Бейте, бейте, — вскрикнула Настя, — да и за это велите благодарить!
— Молчи же! Молчи! А то будет на весь век тебе беда!
— Пусть будет!
Гляну я — паня в гневе, разгорелась. Гляну на девушку — бледная, грозная, сама отчаяние горькое! Гляну на Чайчиху — туча тучей!
Да, на наше счастье, столовники пришли. Паня вытолкала тогда Настю за дверь.
— Вот жизнь моя! — жалуется. — Какое ледащее, да ещё и грубит мне. А за что? Что не учено по-хозяйски, не бито, как у других. О, мой батюшка! — взглянула на нарисованного князя, а у самой глаза такие сделались, как у него, у самой такая морщина меж бровями. — Думал ли ты, гадал ли, что твоя дочь — княжна — должна с этой дрянью мучиться, хлопотать!
А столовники ей:
— Да полно вам хлопотать! Разве стоит то ледащее, чтоб вы себя тревожили? Ну-ка, ужинать!..
Жизнь наша, жизнь! В молодости работаешь-работаешь, а сам в убожестве, в позоре, — и так старость нахлынет... Чем же вас, молодые лета, вспоминать?..
IX
И уже у нас в избе ни слова, ни речи. Слышно из покоев, как там смеются, говорят, шутят громко.
Паня, бывало, на картах столовникам судьбу гадает или что рассказывает, иной раз поёт, — и всё про какого-то друга милого поёт: "Почему друг не любит, забывает, почему не бывает..." Видать, своего пана вспоминает, что ли...
А у нас тихо. В печи пылает. Я в углу, Настя в другом, понурая. Чайчиха у печи, как туча, хлопочет, работает.
Забежит, бывало, соседочка-девушка к Насте:
— Настюша, иди-ка к нам! Поговорим... Чего такая грустная? Коли уж паня тебя не пускает, так ты тем не печалься; а вот как часик свободный, то себе и погуляй, догони, что потеряла!
— Не догонишь, сестрица, не догонишь! — скажет так горько, аж та, весёлая щебетушка, головку склонит, вздохнёт и умолкнет.
Когда же так уже пошло: как вечер, так и нет Насти. И так было не два, не три вечера.
Однажды вечером мы и спать улеглись — её нет. Днём её не видали: работала при пани, а вечером снова исчезла. Не легла Чайчиха, сидит и дожидает дочь. И я себе не сплю: грустно мне так, матерь божья!
И вот идёт она уже ночью, уже звёзды перед ней меркнут. Идёт она, а мать встречает и спрашивает:
— Где была, дочка?
А голос у самой, как струна перебитая...
— Не спрашивай меня, моя мать! Не спрашивай! — ответит ей Настя. И зазвенели слова её по избе, как плач...
И начнёт Чайчиха:
— Что же ты делаешь, дочка? Что ты себе задумала? Не на мою ли голову несчастную?
А дочь легла; лежит — немая, словно убитая.
— Где ты была? Где ты была, дочка? Ни просьбы, ни угрозы не слышит — немая.
X
На другой день вечером Чайчиха у ворот ждёт. Выбежала дочь, она её за руку:
— Куда идёшь? Вернись!
Завернула, привела в избу, и целый вечер просидела Настя в углу, руки скрестив, глядя в землю, слова не промолвив.
И уже так пошло: стоит матери не доглядеть — дочь убежит. Как уж ни просили, как ни умоляли — ничего не сказала. Мы и следом за ней следили, — идёт она, оглядывается, а завидев, что её догоняют, побежит, как полетит на крыльях: не догонит и молодое, не то что измученная мать или я. Ни слёз, ни слов не слышит, не обращает внимания.
Как же грустно было у нас в избе! Как же тихо, глухо!.. Неделями словечка, бывало, не промолвим ласкового. Я бывало и хочу обратиться к матери или к дочери, — не решаюсь, разве только посмотрю на них.
Однажды вечером сидим мы с Чайчихой в избе. Пани уже спать улеглись, всё тихо. Насти нет. Долго сидели мы. Только и слышно, как ветер в саду траву колышет да соловей свищет-щебечет.
Когда вдруг Настин смех послышался. Мы аж вздрогнули. Я испугалась... А Настя распахнула двери с грохотом, встала на пороге и смеётся. В избе каганец еле-еле светил. Стоит она такая красная, глаза горят! Стоит и смеётся. Мать напротив неё встала, смотрит. И вот Настя начала... да так весело, что мне грустно-грустно:
— Мамочка моя! Наверное, вы меня ждали? Вот дочка пришла... Чего смотрите, мама? Разве меня не узнали? Это я... Мне весело...
Да шагнула и качнулась... Боже мой! Свет мой! Да ведь она пьяная!
Качаясь, подошла к столу и села.
— Ну, моя матушка! Нашла уже я мужчину, что меня освободит... Верно вам говорю, что освободит... Будем свободны, будем жить, сами на себя работать, будем за него богу молиться... Хоть он теперь и презирает меня и от людей меня не скрывает... да пусть! Я ему, матушка, благодарю, я ему, матушка, низко кланяюсь в самые ноги... Он бумагу мне напишет... Паня не имеет права никакого на нас! У неё земли, мол, нет... Мы же, матушка моя, казачьего рода... Как же нам застрять в неволе вечной... Нет, он нас освободит... И её освободит (уже на меня). Весело мне, как-то весело, мать моя родная!.. А засмучусь — он денег мне даст... я водки куплю... и звёзды ясные в голове у меня светят!..
И так-то она говорит и смеётся, а Чайчиха только слушает, не сводя с дочери глаз мрачных...
Заснула Настя, на стол склонившись... И каганец погас... Тьма их ночь покрыла.
XI
И с того времени каждый вечер она бывало и пьяная; а урвёт днём часок, то и днём упьётся. Замечала и паня: сердилась сильно, стыдила её и мать: "Ты — мать: почему не удерживаешь?"
Запирали Настю — она, бывало, всё равно убежит; то дверью, то окном, а убежит. Ругает паня, бьёт, а она бывало:
— Пусть, пусть! Упьюсь — всё забуду, весело будет!
Чего уж паня не делала! Бывало как ещё трезвая Настя, то паня нарочно её перед столовниками стыдит: "Вот девка, вот золото, вот ледащица!"
А Настя будто и не слышит.