Сестра Мелания ныкала всюду по всем уголкам, суетилась, подбегала, приглядывалась, прислушивалась.
Катря ходила за ней следом, не глядя по сторонам. Места знакомые возле неё расцветали — она не обращала внимания. Ни разу не остановилась и не оглянулась. В избу как мы вернулись, то там уже людей понаходило много. Приветствовали Катрю, расспрашивали... Она будто никого сроду не видала и ничего не знала, кто и какие пришли.
Отворили сундуки, стали считать деньги, какие там были. Батюшка всё шептал и записывал; сестра Мелания тоже себе пером черкала — Катря всё стояла поодаль, не глядя...
Люди понемногу разошлись...
— Вы хорошо это знаете, батюшка, что изба этой девушке выделена от покойников? — спрашивала батюшку сестра Мелания даже дважды.
— Знаю хорошо, — говорил батюшка.
— Так она же дальняя родственница, а дочь есть родная...
— Такова была их воля. Они девушку жаловали.
— И другие знают то?
— Как же! Свидетели есть.
— А! — говорит. Больше уж не спрашивала.
XXII
Пришла Маруся к Катрі. Была она тихая, грустная и ласковая.
— Знает? — спросила меня.
— Знает, — говорю, — да ей всё безразлично.
Катря её сперва не узнала, а на приветствие ответила:
— Благослови, господи!
— Это Маруся, — говорю ей.
Тогда уж она узнала и снова говорит:
— Бог благослови!
Маруся стояла перед нею.
— Садись, Марусь! — прошу.
Она не захотела или не услышала, стояла и смотрела на Катрю. Катря неподвижно сидела. Больше никого не было в избе.
— Катя, — промолвила к ней Маруся, — что ж ты слова не скажешь? Или велишь мне говорить, Катя?
— Что? — спрашивает Катря. — Что говорить?
— Смотри, Маруся уж совсем седая стала, — говорю, сняв платок с Маруси.
Посмотрев, говорит:
— Седая.
Посидела Маруся молча и простилась. Катря её крестит.
— Катя! — промолвила Маруся, — у меня дети.
— Бог их благослови! — ответила Катря по своему обычаю.
Как сама уже она ничем людским не смущалась, — то и не замечала, как у других сердце колотилось.
Маруся домой пошла.
На третий день Катря с сестрой Меланией уехали. Маруся ещё приходила проститься. Катря прощалась так же, как приветствовалась... Хоть бы она лицо запечалила! Хоть бы оглянулась разок!
— Как изменилась! — промолвила Маруся, глядя вслед за той крытой повозкой по дороге.
— А помнишь, какая была она? — говорю.
— Как же!.. Хорошо помню.
Ещё мы постояли, посмотрели. Маруся пошла к себе домой, а я её проводила и у неё немного посидела.
Яков всё хворал, всё болел. Давно уж он ничего не делал: не мог. Крутилась возле всего одна Маруся. Много было у неё дел в хозяйстве, велика печаль на сердце.
Весело, когда есть с кем радоваться, да и то хорошо, когда есть о ком поплакать. Воистину богу моему, хорошо! Горькая да живая вода, говорю вам...
Выходила я от Маруси, и она меня до ворот доводит, а за ней детки топают мелко-тяжёленько...
— Посмотри, — говорит она, — посмотри, Хима, все трое в него удались — мои чернявенькие!
И собрала их всех к себе. А они кто с палочкой в руке, кто с хлебом, с песочком в горсточке, живенько глядят... Тихая и бедная изба с вишнёвым садочком!
Я живу себе ладно на своём жилье. Соседи ко мне ходят, а я к ним снова — навещаемся. Совет держим, как огороды засеваем; вместе наш отдых в праздник...
Время за временем, а к вечеру ближе...
ЛЕДАЩИЦА
I
Паня наша была не перволеток и не какая старая; а собой была высокая, полная, скорой речи, громкой. Одевалась аккуратненько — шнурочек к шнурочку, крючочек к крючочку. Ходила, бывало, как нарисованная.
И в комнатах у нас было красиво: вычищено, вылощено, покрашено, — и креслице, и столик, всё как следует, по-пански. Бывало, паня каменных безделушек наставит, чарочек, мисочек из зелёного, из красного стекла. Был у неё и собачка из меди кованая, и зайчик глиняный, кружевные ушки. Всё то ни к чему, а вместе оно блестит и в глаза бросается, и рябит — аж бьёт. А самая дорогая вещь висела у неё на стене — пан нарисованный, чернявый, как жук, а хмурый, как ночь, с золотыми перстнями на руке, — её отец покойный, князь вельможный. Кто, бывало, ни придёт к пани из гостей, каждому паня скажет: "Это мой батюшка покойничек!"
Знала она, как с кем обойтись, как заговорить, как взглянуть, вздохнуть. Придёт какой-нибудь бедняк, так она ему громко говорит: "Это мой отец — князь!" Другому, гордому, богачу, вздыхая: "Вот, как мой батюшка живой был, — вот с его портрета, — не знала я беды!" А третьему, искреннему и молодому парню: "Что, — говорит, — то мирское — и вельможность, и богатство? Вот был мой батюшка — князь, высокого чина достиг..."
Так или этак, а каждому расскажет, что она княжеская дочь. А о том не вспоминала, как князь тот жуковатый промотал всё отечество, оставил ей только домик небольшой в городе с садочком и двором, потому что то было её материнское наследство — того уж не смог промотать.
Четыре комнатки было кругленьких в том домике:
створчатые окна, крылечко с навесом. За домиком сад густой, старый уже. Зелёный двор травой высокой порос; от ворот две тропки по нему бежали узеньких: к дому одна, другая к хате. Посреди двора раскидистая яблоня стояла.
Половину домика паня отдавала каким-то паничам внаём; ещё и кормила их, — с того и жила, бедняжка. А муж её где-то далеко служил; мы его и не видели. Да и пани было всё равно.
Паничи скучать ей не давали: каждый день, каждый вечер с ней забавлялись, то в карты играли, то песенки пели...
Не заботилась наша паня о такой жизни...
II
Меня ей подарили. Я родом из Глущихи; была когда-то Иваньковских панов... Жила я у отца-матери, — боже мой милый! Теперь вспоминаю, как жилось тогда мне! Женился наш пан, и взяли меня в услужение к молодой пани. А она, эта уж моя паня, в пригоде как-то ей оказалась. Гостила, бывало, месяц или и больше, угождала ей. Вот как стала она жаловаться:
— Что мне делать? Нет прислуги! Не дадите ли вы мне какую из ваших?
— Почему нет? Берите себе, которую захотите.
Так она и взяла меня, и увезла с собой от рода моего, от семьи. Без меня и отец и мать умерли; без меня род весь перевёлся. Осталась я одна-одинёшенька в мире.
Жила я у пани лет с пять. Сначала я одна была у неё, а потом, как уже столовников завелось много, паня взяла свою крепостную молодицу с дочкой. До тех пор паня держала их у каких-то приятелей своих, потому что у неё, кроме этого двора, не было ни усадьбы, ни клочка земли своей: всё распродано, — только эту молодицу с дочкой в услужение ей дали. Князь тот, её батюшка вельможный, так похозяйничал. Далеко где-то они были в залоге, и долго паня колебалась, пока решилась их к себе забрать. А они ещё как-то были из вольного рода, казаки, что ли: как-то-то ими князь тот жуковатый неправдой завладел, то и боялась бедняжка держать их в городе, чтоб не забаламутились за вольность против неё, войдя в советы с горожанами.
Молодицу звали Чайчиха Горпина, дочку — Настя. Не многословная была та Чайчиха, не приветливая: какая-то хмара повила её навеки. Хоть паня бранила, хоть била (потому что хоть паня и не злая была, а всё иногда попобьёт), хоть сама юбку подарит или платок — Чайчиха примет всё молча и отойдёт. Работящая, покорная человек казалась из неё, пока не взглянешь на те брови сдвинутые, чёрные, на те глаза впалые, огнём сверкающие.
Как-то было мне грустненько. Вот я и плачу себе, сидя на лавке. Знамо, человек и в счастье, так иногда грусть одолеет — не то что нам. Оно говорят: привыкнешь!.. Нет!.. Устанешь терпеть, так и кажется тебе, что всё тебе всё равно, — да вдруг проснётся горе. Иногда одно слово... А что вы думаете? Иногда побои забудешь в час, а какое-нибудь слово горькое заденет тебя до самого сердца, — месяцы, годы будешь помнить...
Грустно мне было, и перемолвить искреннее слово хотелось. А Чайчиха возле печи хлопочет.
— Горпина! — говорю. — Вот я печалюсь, я плачу, а вы всё одинаковы. Так вам, видно, бог дал!.. Наверно, и вы горе знаете?
Она взглянула на меня чёрными глазами, словно спрашивала, какая у меня мысль, и ответила:
— Почему нет?
— Господи! — говорю снова. — Как я когда-то в юности жила у отца, у матери!
— А я, — говорит, — век прожила, всё таскаясь по чужим дворам.
И умолкли мы.
— Вы сиротой остались с детства, Горпина? — снова спрашиваю.
— Нет, меня взяли из семьи маленькой. Отца и мать едва помню. И они ли узнали бы, если б теперь меня увидели!.. Да не увидели — умерли.
— А муж ваш, покойник, откуда был родом?
— Из того села, где я жила с панами, из Гориевки. Дворовый был.
— И долго вы жили с ним?
— Полгода.
— Господи! И не нажились! Что ж с ним за беда случилась?
— Спился и умер.
После этих слов вышла из избы, и уже никогда я к тому разговору с ней не возвращалась.
III
Бывало под вечер отработаемся, паня куда в гости пойдёт, — сидим возле ворот. То с тем перекинемся словом, то с другим, — спросим, поприветствуем, а Чайчиха молча сидит. Настя щебечет с соседской девицей. Жила напротив нас мещаночка. Сиротка была, Кривошиенкова звалась. Такая славная девушка была! Глаза у неё ясные, косы длинные, густые, чёрно-русые, а личико — как яблочко. Бывало, как ни взглянешь, весёлая себе, щебетливая, и голосочек у неё — словно ручеёк быстро бегущий. Очень они с Настей любили друг друга: как родные сёстры — всегда вместе. Дел было немного у Насти: тогда она только из детей вышла; вот и щебечут щебетушки. А Горпина всё одна, всё молчит.
— Горпина! — говорю, — отчего вы хоть с дочкой своей не поговорите? Веселее бы вам было...
— Какая ещё с ней речь? Она ещё глупа, пусть сперва ума наберётся.
— А по-моему, — говорю, — то я бы и с малым ребёнком разговаривала. Пусть меня услышит хоть кто-нибудь! Свои думы-мысли выскажу, поплачу...
— А ребёнок то пятому, десятому расскажет, какое ваше горе... На то оно молодое у бога!
— Что ж! — говорю; — добрый человек пожалеет!..
На это мне Чайчиха ничего не ответила.
А девушка у неё была хороша, как цветок. И такая она была какая-то пылкая, отзывчивая... Уж бывало, как загрустит чем, то аж заболеет; а как весела — что то за шутки, что у неё за песни, за выдумки!.. Живая, лёгкая, станом стройная, волосом чёрная, а что за глаза! Там были такие, что и без слов говорят. Вот иной то поплачет себе тихонько, вздохнёт, да и всё; а весело — улыбнётся. Нет, у неё если горе, то слёзы выплачет, в радости — смех выхохочет. Что услышит, то из самой души, из самого сердца, искреннего, кипящего... Вот и росла она, и вырастала.
IV
А Чайчиха чем дальше, всё она мрачнее — словно туча чёрная. И замечать я стала, что она начала куда-то ходить. Вечером поздно какие-то к ней люди приходят, и долго она с ними говорит.