Рассказываю им и про то, и про другое — толкуюсь с ними. А мой Андрейка скоро и заскучает; так он и мается: глаза трёт, и зевает, и вздыхает. "Отпустите уж, мама!" — просится. А скоро отпустишь, — чего ни задумает! И говорит, и резвится, пока сон не одолеет. А Василёк хоть целую ночь ту долгую будет сидеть со мной, слушая меня и глядя мне пристально в глаза. Заснём. Ночью проснёшься — не спит мой Василёк.
— Сын! Почему ты не спишь?
— Так... не хочу!.. Почему, мама, ночь тёмная, невидимая?
— Так бог дал, дитя, что ночью темно... Спи, — говорю ему, — спи!
Он и умолкнет... Только долго ещё тревожно ворочается.
Бывало, как месяц в окошко засветит, Василёк смотрит, глаз не сводя. А я от людей слышала, что недобро, если на спящих детей месяц льёт свет, — то и укрываю, бывало, их и наказываю Васильку: "Не смотри, Василёчек, на месяц, — не годится!" Он и вздохнёт... Редко выпадет такая ночь, чтоб он спал тихим духом, или вовсе сна ему нет, или сны тревожные снятся.
Андрейка не такой. Уже заря занялась, уже и солнышко взошло, а он крепким сном высыпается, раскинулся, разгорелся... Как его вечером трудно уложить, так и поднять утром. А проснётся он, мой резвун, — и гулом его в избе аж своды дрожат! Ну бегать, говорить, баловаться, аж всё вверх дном идёт! А само такое радостное, весёлое, милое!.. Где уж там, хоть жалко, не жалко, а надо остановить: и пристращаешь, бывало, и прикрикнешь на него...
Василёк меньше, а наставляет старшего брата. Андрейка быстрый был, горячий, как искра, — то, бывало, трижды на день и более поссорится с детьми на улице, а то и подерётся за какую пустяковину.
— Андрейка! — говорит тогда Василий, — а что ты невесёлый?
— Дрался, вот что!
— Вот видишь, Андрейка, что за твою пустоту тебе и не миновалось; а если бы ты не задирался, то и не горевал бы теперь, и не стыдно было бы, что тебя побили!
А Андрейка ему своё:
— И так сидеть скучно!
Да снова выскочит из избы — и след простыл!..
Тихий был Василёк, рассудительный. Кто его и на ум добрый наставлял, господь знает! Пойдёт, бывало, или не пойдёт к товарищу, уже и вернулся, уже и дома: не засидится, не заиграется нигде. Так и вырос в одиночестве, сам с собой. Не разговорчив был, не смеялся. В кого же он удался такой!
Андрейка, тот всех девчат в селе знает. Работает и дело, искренне работает, а часик урвёт себе на гулянье парубочье. Этот же, как за что возьмётся, — и глаз не отведёт, и мысли ни на что не обратит — вся душа его в работе.
IV
Дети мои, дети мои!
Пошёл у нас слух — рекрутчина в этом году будет. Как я услышала, будто меня холодом обдало. Поглянула на своих сынков — что за хорошие, за молодые, боже мой добрый! Одного утра — чтоб никому такого не видеть! — сказано мне, что на очереди Андрейка в рекруты...
Собираю последнее, снаряжаю его... каково-то своё дитя на беду, на горе отправлять! Кто того не знает, пусть меня спросит!.. А он-то у меня на глазах уже увял... Где тот взгляд удалой, где улыбка весёлая!
Не мне же рассказывать, что не одна мать старая сыну сердечко слезами вялила? Плакали и молодые глаза за ним, за его красотой! Любые песни он выводил, бывало, ясными зорями. Голос его по всему селу раздавался. Так он и выспел себе девушку любимую да хорошую. Летней порой, тихими и тёплыми ночами, лежу, бывало, долго без сна, — думаю да горюю и слышу, бывало, разговор их тихий да нежный... Надеялась я невесточку, как ласточку, себе на радость... Ушла моя надежда вслед за рекрутами!..
V
Сказано в среду везти новобранцев после обеда. Сижу я и жду того часа, — когда вбегает мой Василёк запыхавшийся, бледный и за ним два человека в избу.
— Матушка! Снаряжайте обоих: пан велел и Василия брать!
Я не верю им.
— Не будет этого! — таки на них говорю. — Ведь пан сам человек божий!
— Нет, мама, — промолвит Василий, — так оно истинно есть, как они тебе сказали!..
И все меня уговаривают, а у меня сердце словно замерло: и слышу, что говорят, и вижу их, а к сердцу ничто мне не доходит.
VI
Выезжали три тройки. Всё новобранцы. За ними род идёт, провожает. Села и я между своими сыновьями, еду. Дорога мелькает, рощи да поля в глаза набегают...
И так мне стало, словно я дитя малое: не понимаю ничего, не знаю, не помню. Только как взгляну на детей, то страшно становится.
Приехали к приёму, повели их, а мы стоим, ждём. Меня словно сон клонит, да будят меня — кто плачем, кто рыданьем. Первых вывели моих... Господи, боже мой! Ты же у нас великий, ты же милостивый! Лучше б я в землю поховала их обоих!..
VII
Привели меня в тёмную какую-то избушку — землянка, или погреб, или что оно такое, не скажу. Какой-то москаль сидит: голова лохматая, неумытый, под щетиной весь, как ёж. Это будет их старший, дядька...
Кланяюсь, прошу: "Не оставьте милостью вашей, добродетель, и моих сыновей!"
Даю ему, что смогла, деньжат, а то полотна и на деточек кое-что...
— Не печалься, старушка! — прохрипел. — Немного ваши сынки поскучают — без того нельзя на свете, а там привыкнут: молодцы будут, вот как и я, к примеру говоря!
Взглянула я тогда пристально на него: красный, раздутый какой-то он, глаза у него как-то померкли... Боже ж мой! А мои сыновья, мои голуби сизые! Что у них душа ныне святая, и взгляд ясный, и лица милые цветком расцветают!..
VIII
Попрощались. Провели меня дети за город... Вот и теперь, как выберется летом день жаркий, душный, то и вспомню себе то прощание наше: вот идём городом... позапираные дома, занавешенные окна всюду; за городом сосновый лес тёмный, дальний заслонил дорогу песчаную; тянется перед глазами по песку скрипучая повозка, на небе солнце палящее...
IX
Осталась я одна-одинёшенька, недужа. Ни сна мне, ни покоя. Работаю через силу, ничего не знаю, не слышу...
Минул год, и другой, и пятый...
Окутала меня словно туча чёрная; только и светятся мне, как две звёздочки тёмной ночи: то деточки мои!
После рождества сижу я одного вечера, так уж в поздние часы, пряду... На дворе метель, аж в окна бьёт, и свет мигает...
Когда — стук-стук! Отпираю — Василий!
— Василёчек, сынок мой! А Андрейка где?..
— Нет уж, мама, Андрея! Лёг Андрей, мама, да и не встанет уже!..
А я будто знала: я его каждый день у бога, каждую ночь оплакивала!.. А жить бы такому да жить! На рост, и на силу, и на личико в отца пошёл: так за отцом и на тот свет погнался!..
— Постарели вы, маменька!.. Как вам тут жилось? Беду терпели?..
— А так мне жилось: встаю — плачу и ложусь — плачу, так мне жилось!
— Я, мама, к вам умирать пришёл!..
Присмотрюсь к нему, — горе моё!.. Оно и молодое, да уж надломленное!..
— Сынок мой! Хоть бы я не дождалась твоего слова услышать!
А ведь это сущая правда была, что он сказал. Тает и тает мой Василёк как свечка. Полежал, исхудал — да весной и скончался. Где ему и жить было! Оно и росло так, будто впустую, а те муштры да походы всю силу из него выбрали...
— Не на то родился, моя мать, чтоб мне людей на войне терять! — бывало скажет. — Не для таких, как я, война, и воин из меня не лихой!
Как уж в тяжкой болезни лежал, то всё, бывало, думает да думает, да думает себе.
— О боже, боже! — заговорит. — Какой у тебя мир прекрасный! А я и не пожил на свете, а я и не научился, а я и не знаю ничего!..
И в последнюю минуту промолвил:
— Не жил я, мама, на свете! Только собирался жить!.. Молодое, так как косой скосило... А я осталась...
X
Только мне и утехи, что когда приснятся мои детки.
Да всё снятся они маленькими, а парнями никогда не приснятся.
И как живые они стоят перед душой моей: Андрейка весёлый, кудрявый, будто по избе бегает да говорит, а в избе светло-светло! Василёк над цветами да травами сидит, задумался...
Проснусь... пусто! Работа ждёт; надо жить, надо дело делать, надо терпеть горюшко...
Живу... Гляжу, как изба валится; слышу, что и сама я пылью припадаю... как-то глупею, как-то туманюсь, будто живая в землю ухожу...
НЕ В ПАРУ
I
Как ни живи, а беды не минуешь. Так уж нам Бог дал, такова наша доля…
Была у меня племянница; при мне она и выросла, потому что сиротой осталась с малолетства. Я и отца, и мать её похоронила и оплакала; я и её уму учила и добра берегла. У неё была и изба славная, и усадьба, и сундуки такие на колёсах, что, бывало, перегнёшься да и дна рукой не достанешь.
Живёт она у меня весёленькая себе, а красивая!.. Такая чернобровая, да ясноглазая, да уста румяные, да стано́чек стройный. А что весёлая была, да шутливая!
И хозяйка из неё добрая, работящая. Как дошла она лет своих, то я без заботы хлеб ела: она и сделает всё, и доглядит за всем, и обдумает всё, и избу мне развеселит.
II
Живём мы вот так дружненько себе да любо. Когда вдруг я замечать стала, что Парася что-то сама себе думает да думает. Громко словечка не скажет, весело не засмеётся, не взглянет. И похудела немного.
Мне она не признаётся, а я не спрашиваю. Ходила она и на улицу, и на вечерницы. Идёт, бывало, и скажет: "Тётушка-голубушка! Я пойду к девчатам", или туда куда; а теперь уж выпорхнет из избы, не спрашивая меня.
III
Однажды вечером вернулась она такая тихая, а весёлая; хочет будто что-то мне сказать и не говорит.
— Что, Парасю-голубушка, что тебе хорошего случилось?
А она всё мается мне сказать, только взглянет да покраснеет. А я всё напираю: скажи да скажи!
Она встала и говорит тогда:
— Я, тётушка милая... Я уж скоро замуж пойду.
— Бог тебе в помощь! Пусть Матерь Божия счастье-удачу даст!
Спрашиваю, за кого она думает...
— За Семёна Палия.
— Ох, дитя моё! Разве ж это в пару? — говорю.
— В пару, в милую мне охоту! — ответит мне гордо.
IV
А Семён Пали́й тот был на всё село чудной да диковинный. Богатырь был, а жил, как бедные люди живут. Он, бывало, не приобретёт, а потеряет, ярмаркуя. То ли продаёт, то ли покупает, то всё не в свою пользу, всякий его обманет, лишь бы захотел. Не то чтобы он был простак: умная у него голова была, и словом он, бывало, опоит тебя, как мёдом; а всё ж дивный, какой-то дивный из него человек был. Таких людей я и не видала. Бывало, иногда на него будто что найдёт: будет лежать целый день в огороде, словно больной, или ночь пробродит по степи, по полю. Кто его знает, что ему!
V
Вот я и выкладываю всё то племяннице. А она... конечно уж, что девушка не внемлет ничему, полюбив. Любит, то уж любит. Хоть и знает, что будет недоля, да не боится, — о своей доле ей всё равно!
Советовала я и просила. Она плакала, слушая; а к Палию Семёну душа её, как тот мотылёк к огню — не отгонишь, не остановишь.