как-то он вернётся, как-то увижу его! а подумаю, что, может, какая беда случилась ему в дороге, так и сердце моё похолонет. Выйду себе, сяду где в саду да задумаюсь, то одна мысль другую нагоняет; делать что — никакого желания нет. Так и маюсь целый день.
Одного утра так-то мне тяжко было! Слышу — мать зовёт:
— Домасю! Иди-ка в хату: Господь хороших гостей послал.
— Каких, мамо? — спрашиваю, а сама вся дрожу.
— От пана Корния Дончука: сватает тебя за своего сына, Данила.
Боже мой милый! Я и не помню, как мать ввела меня в хату, как благословила! Подавали рушники (я вынесла самый лучший, вышитый), и обручились мы.
Старшие советуются со сватами, а Данило склонился ко мне близко.
— Девушка моя! — говорит. — Любишь ли ты меня так, — как я тебя, сильно?
Я молчу... а мне так уже сладко его слушать! Каждый вечер, бывало, придёт ко мне в сад, и ночь с ним мне мгновенно пролетает.
А мать говорит:
— Вот тебе, дочка, и тот месяц, что тебе на руки скатился!
VII
И Мотря обручилась с Кирилом Савтирем. В один день мы и повенчались. Тогда уж призналась:
— Посылала я, — говорит, — старую Бульбиху справиться аж в Мазовище; так она всё расспросила и самого Кирила видела, и Данила, и вести мне приносила.
После свадьбы спрашивает мой отец Кирила:
— Как же это ты, Кирило, женился? Если б своими глазами не видел, в жизни не поверил бы, что такой бурлак да женился.
— Женился, пан Иван, — говорит Кирило, — как видите. Понравилась она мне, как пташка певчая. Пусть у меня в хате щебечет.
Свёкор у меня такой добрый, жалеет меня, как отец; и свекровь шутливая и ласковая; счастливая моя доля вышла, благодарение Богу! Только весной вспомнила я, как-то люди плачут, когда начал мой Данило в дорогу собираться. Такой-то жаль меня обнял, как проводила его за село; стала, гляжу, только вокруг меня бескрайние степи зеленеют...
Свекровь сама плачет, а меня утешает:
— Так-то нам уж Господь дал, доченька моя милая, — говорит, — что кто скачет, тот и плачет! Вот я век прожила в роскоши, замуж пошла по любви, сыновья у меня — как соколы... да зато ж я и наплакалась самыми горькими слезами. И мужа первого я провожала, а теперь со своим дитём разлука; да ещё не знаю, дождусь ли, увижу ли его, потому что я уж на свете пожила; может, Господь и к себе примет. А ты молоденькая, дождёшь его; чего тебе печалиться? Исхудаешь в лице; только его опечалишь.
И Мотря, бывало, прибежит:
— А что это ты, Домаха? чего плачешь? Ведь и я своего Кирила в Крым проводила! Да как же изменилась, Мати Божья! Если твой муж рассудительный, он на тебя и не взглянет — так ты стала! А мой-то меня и приголубит, и поцелует, потому что встречу я его такой, как мак полный.
Так, бывало, меня утешала.
Еле я дождалась осени. Да уже ежечасно выбегаю за ворота: не идут ли они? А ночью и глаз не сомкну: вот снится мне, что скрипят ворота или мужской голос слышно, так я и вскочу, выбегу, — нет, никого: глухо, и ворота заперты.
На Петра как-то, к воскресенью, снится мне сон: взошёл над нашей хатой месяц в полнолуние, да красный-красный; а в месяце белый петух трепещется крыльями, да так поёт, что по селу разносится.
— Это добрый тебе сон приснился, — говорит свекровь. — Вот увидишь, если наш Данило скоро не вернётся. Как девушке месяц снится — то жених, а как молодой женщине — муж приедет, или сын родится. Надо выглядывать Данила. И не оглянемся, как приедут.
Он-таки и вправду на другой день вечером вернулся, мой голубь сизый. Вот мы уже наговорились! Я и рассказываю, какой-то мне сон снился: месяц в полнолуние.
— А мне, — говорит он, прижимая меня, — только снилась звёздочка.
ГОРПИНА
I
Старый Якименко женил сына да такую уж невестку себе взял, что и сказать! Белолица, красивая и весёлая, а быстрая, как зайчонок; и в хате, и во дворе вьётся, хозяйничает, поёт и смеётся, так что слышно её звонкий голосок далеко. Только на свет благословится, она уже и проснулась, как ранняя пташка, и хлопочет, и бегает. И свёкру угодит-услужит, и мужа пожалеет, и дело не стоит — всё сделано. Живут счастливо, любовно; старый, глядя на них, только богу милосердному благодарит.
Одно и печалило их, что деток Господь не даёт. Она, бывало, как где встретит чужого ребёнка, так уж и целует, и милует, а сама тяжко вздохнёт.
Аж вот послал им Господь, — родилась девочка. Так-то уж любит и холит Горпина свою первенку, и из рук не спускает; как только проснётся, как только шевельнётся — она уже и возле колыбели, и крестит, и целует, и качает, и поёт над ней. На барщину погонят, — дитя за собой несёт да уж и устраивается там с ней; сама работает, а глаз к дитю бежит.
Вот, бывало, молодицы и шутят:
— А что, — говорят, — ваша дочка, Горпино? Она и начнёт:
— Так уж улыбается, сестрицы-голубушки, и рученьки ко мне протягивает; уже знает меня; ни к кому не идёт, только ко мне. Свёкор бубликом манил — не хочет! И в ладошки уже хлопает! Выйду я из хаты да из-за двери гляжу, а она глазками водит — ищет меня!
— Умная, умная выросла, — говорят. — Готовь приданое да рушники: скоро и сватать будут!
А девочка, и вправду, как цветочек распускается; такое славное дитятко, весёлое и здоровое, на диво!
II
Тем временем умер наш пан; начал молодой хозяйничать. И старый был недобрый, а этот такой злой, что не дай бог! Так людей гонит, хуже чем волов. Вот три дня барских отбудем, а четвёртый за подушное, пятница и суббота — какие-то толоки придумали. А какая толока? Не то что еды, хлеба не дают. День за днём, день за днём работаем. Сперва всё надеялись: молодой пан будет добрый, да и дождались себе доброго! Он был не очень богатый, а жить хотел пышно, в великой роскоши, по-пански! Что ему до того, что люди, бывало, на поле падают? Он себе то коней заведёт таких, что как змеи, то коляску купит новенькую, то в город поедет — там потратится. А нам ещё, бывало, говорят соседние паны (они заходят часто с чужими людьми в разговор, а своих бьют так же, как и большие паны — лишь бы рука доставала); так и говорят бывало: "У вас, мол, теперь пан очень добрый! Так говорит, что аж диво! Что мужиков надо и наукам учить, и жалеть, и неизвестно что ещё! Где-то его мудро очень научили!"
А он, и вправду, сперва говорил, что и хаты новые поставлю в три окна, а потом — так и старые развалились! Может, его на добро и учили, да, видно, панскую натуру не переделаешь!
Всё село словно за стену спряталось, такие все печальные, что грустно и взглянуть! Только Горпина немного весёленькая, радуется малой доченьке да и про общественное горе забывает. Но и её не миновал час беды! Занемогло дитя, кричит, плачет. Горпина и сама плачет над ней, да ничего не поможет. Бегал старый свёкор к лекарке — нет дома, да и из молодиц никого нет: все на барщине. Потом и за Горпиной пришли:
— Почему не идёшь?
— У меня дитя нездорово, — говорит она плача.
— Пан требует работать, а про твоё дитя ему безразлично. Пришлось идти. Взяла дитя, завернула да и пошла. А оно, бедненькое, кричит и кричит. Дошли, пан встречает сам, такой гневный, прости мати божья! Начал её словами бранить, а дитятко на руках так и извивается — кричит. Пан ещё пуще разгневался:
— Вон ту дитину! — крикнул, — вон! Мне работать надо, а не с дитём нянчиться!
Приказал десятнику домой отнести.
— Ой, паночку, голубчик! — умоляет его Горпина плачущая. — Пусть же я хоть отнесу сама! Паночку мой! Будьте милостивы! Это моё дитятко единственное!
— Неси, неси, — говорит десятнику, — а ты работай дело, коли не хочешь кары заработать.
Понесли дитятко полем. Ещё долго Горпина слышала детский плач, жалобный и болезненный; потом всё тише, а там и совсем затих.
III
Как уж она там работала тот день, — вечером прибежала домой, аж дух перехватило:
— Дитятко моё! Доченька! Вы ж смотрели за ней, батюшка? Скажите же, что и как?
— Да довольно убиваться, дочка, — говорит старый свёкор, — благодарение Господу, угомонилась немного.
Да ненадолго: ночью проснулась опять да ещё пуще страдает, аж горит. Советуется Горпина с бабами, — ничего не помогло. А тут день уже настигает, надо на барщину идти. Вспомнила Горпина, что слышала когда-то: если дитя не спит, то настоять маковые головки на молоке да и дать выпить. Так она и сделала. "Пусть хоть оно отдохнёт — не мучается", — думает. Как дала ей, дитя сразу и угомонилось, засыпать начало, да так крепко заснуло и не вздрогнуло, как крикнул десятник во весь голос: "На барщину!"
Положила Горпина дочку в колыбель, перекрестила да и пошла плача.
Как там её бранили, как на неё кричали — и не слушает, лишь бы ей до вечера дожить! Перемучилась день. Вот солнце уж за синюю гору зашло, вот уже и вечер. Бежит она домой, бежит... Вбежала в хату: тихо и темно. Она к колыбели, за дитя, — дитя холодное лежит: не шелохнётся, не дышит.
IV
— Тату! — крикнула.
— А чего, дочка, меня пугаешь? Я было задремал. Малая спит и доселе.
Горпина и слова не скажет, обхватила дочку руками да словно и замерла. Старый опять задремал.
— Света! Света дайте! — вскрикнула. — Тату! Света! Старый высек огня. "Что это с ней приключилось?" — думает, да как зажёг, взглянул, так и прирос на месте. Стоит посреди хаты Горпина, аж почернела и страшно смотрит, а на руках у неё мёртвое дитя.
— Дочка, — промолвил старый, — дочка!
— А что, — отвечает, — вот, видишь, как помогло! Утихло моё дитятко, не кричит!
А потом как заплачет, как затоскует, — где те и слёзы берутся! Так и льются потоком.
Услышали люди, прибежали, говорят, уговаривают. Она словно и не слышит, и не оторвут от дитяти. Муж ходит сам как не в себе; свёкор и вовсе занемог.
Стали похороны готовить. Вот уж и гробик принесли новенький, насыпали цветами пахучими да травами.
— Горпино, — говорят, — отдай дитя.
Не отдала. Сама омыла её и положила. Время уж и нести, а она стоит — смотрит. Люди к ней говорят — не слышит, не слушает.
Отвели как-то, взяли и понесли. Глянула она тогда впервые кругом, перекрестилась и сама пошла. Куда люди ступят, и она следом за ними, за тем гробиком; идёт, словечка не скажет. И в церкви отстояла будто спокойная, а как стали хоронить, боже мой милый! так и кинулась за дитём в яму. Едва схватили её да принесли домой, словно неживую.
Хворала она тяжко недели три. Как-то Господь помиловал, вернул здоровье, да разум не вернулся! Такая она стала, будто не в уме. Целый день ходит молча да садовый мак собирает; а спросить, зачем? "А это, — говорит, — для моего дитятка".
Зимой то всё плачет: "Нет маковки! Чем мне доченьку спасать!"
Как только первая маковка зазвенит, она уж и заметит, и сразу сорвёт и радуется ей, не налюбуется.