Одного утра ждали, ждали, да и сами пошли. Ганна пришла уже после обеда и такая бледная — качается; мать аж испугалась: что это с ней случилось?
— Чего-то мне у сердца жжёт, как огнём, — говорит Ганна, — и устоять не могу! Едва до нивы доплелась.
— А что свекровь? — спрашивает мать.
— Ой, тётушка моя милая! сегодня ночью я её видела в нашей кладовке. Проснулась, а она стоит против месяца, белая такая, растрёпанная. Я крикнула — она из кладовки.
— Это тебе так почудилось, дитя моё! чего бы ей ночью приходить?
— Нет, нет, видела я её хорошо.
— И Василий видел?
— Василий не ночевал дома, уезжал... И он мне не верит... Не нажну я и снопика сегодня; не здужаю и рук поднять. Буду Василия ждать: говорил, придёт под вечер, то и доведёт меня домой.
V
Мать пошли жать. Под вечер приглядываются — не видно Ганны, — не домой ли ушла? Спрашивают других жниц, — не видели, чтоб шла; зовут — не откликается; к тому месту, где она была, — нет. Что за диво! Когда же, ходя меж снопами, и нашли... лежит она, будто спит, хорошая и свежая, как цветок. У головы снопик пшеницы, ручки крестом сложила... Вечер Господь дал такой ясный, тихий; лежит, как живая, в пшенице, а колосья над нею склонились...
Побежали к Василию: он недалеко и был — косил; встретили его: идёт такой весёлый к ней! Как увидел свою Галю неживую, поднял косу да и чирк по себе! никто не успел и глазом моргнуть... тут возле неё и упал.
VI
Кинулись к старой Орлихе. Встретила она мою матушку ещё на воротах, будто ждала. Мать говорит:
— Невестка ваша умерла!
Старая стиснула зубы и ударила по подолу руками:
— Что ж делать! суждено! — говорит.
Не заплакала, ничего, только белая стояла, как платок.
Мать испугалась и не знает, как про сына сказать; а тут их и несут...
— Вот, обоих несут! — говорит мать.
Она как крикнет:
— Как обоих?
— Бабушка, и Василий ваш неживой!
Как она кинется, как побежит! чуть с рук у людей мертвеца не выбила; схватила его за голову и кричит над ним... Да и страшна ж она была! Без платка, седые косы треплются по плечам, растрёпанная, вся в крови; ходит, ходит возле сына и всё кричит, будто Господь у неё разум отнял.
Нарядили молодых, положили рядом на столе; кто пошёл домой, кто остался на ночь. Смотрят — нет старой Орлихи, как в землю провалилась! Но уж на другой день нашли под тыном неживую: синяя, синяя, как бузина.
Молодых вместе похоронили; старую в стороне. Хата их так и развалилась пусткой; никто не купил, потому что говорят, каждый вечер, как месяц взойдёт, по тому дворищу бродит молодая Орлиха. В глухую ночь сядет против месяца, сложит белые руки, поджидает свекрови и упрекает: "Ты меня, молодую, со света свела, старая Орлихо!"
ОТЕЦ АНДРЕЙ
I
"Ох, Боже мой, Боже, что та любовь сможет!" — как то в песне поют.
В нашем селе жил человек, Пётр Самийленко. Он мне и родич дальний. Человек был очень добрый, к своим искренний, с рождения никого не обидел. А весёлый был! Как бывало в праздник соберутся люди к нему в хату, начнёт он точить: как жид на войну ехал, или как капитан звёзды считал, или про ляхов. Вот ляхов только не любил очень. И в глаза ляху не посмотрит. Как-то сморщится, да всё сморкается или чихает. Пан наш эконом и спрашивал-таки его: "Что это тебе, Самийленко, такое?" А он ему: "Такую, пане, натуру имею: лишь увижу такого пана, как вы, сразу и чихаю. Видно, какая-то вражья ведьма так мне сделала, как ещё маленьким был". Это, бывало, как идут поздно люди по селу да смеются, то хоть и не спрашивай — от Самийленка. Жену он имел добрую, работящую; деточек Бог дал только девочку, Оксану. Росла она, как утка на воде, и пестована была так! потому что, сказано, единственная. Идёт мать в огород или к соседке — и Оксана за нею, как клубочек, катится. Надо старику в поле — дочка увяжется за отцом. Болтушка такая! как рыбка весёлая, а при том умное и послушное дитя.
II
Исполнилось ей двенадцать годочков; умер старый Самийленко, дай ему Царство Небесное! Очень опечалил он жену! Хоть они и зажиточные были — имели хату хорошую и скот, — но всё без него остались, как сироты.
Прихожу к ним: дочка в саду, будто кукушка кукует, старая печалится, оглядывается по двору да и говорит:
— Голубушка моя! словно мне свет завязан! Тоскливо мне, скучно мне! великая моя печаль!
— На то воля Божья, моя милая, — говорю я. — Плачем беды не поправите. У вас дочка растёт.
Она тогда и говорит:
— Перед смертью Пётр сказал мне, что под старой черешней, в саду, он серебряные деньги закопал. "Пусть, — говорит, — нашей Оксане будет; и не выкапывай их, жёнка, потому что ляхов вражьих не убережёшься. Или отцу Андрею отдай".
Мы тут же и пошли выкапывать те деньги. И вправду, нашли горшок, высоконький себе, полон денег, а деньги все серебряные, всё карбованцы. Посчитали да и отнесли к отцу Андрею.
III
Вскоре после того и мой муж умер. Пошла я на заработки в город; стала у одних панов в работницах. Была я там четыре года; и хорошо мне было, пока панич не женился. Взял он молоденькую панночку и на лицо очень красивую. Она сразу всё перевернула по-своему; ничем ей не угодишь. "Ты говоришь не так! у тебя платок плохой! надень платье! какую это одежду повесила!" А я, как и теперь, в плахте и в запоне. И старую панию начнёт муштровать, бывало, с самого утра: "Что это вы, маменька, без чепца вышли? Кто ж такое видел! это, как мужичка, ходите!" Старая войдёт себе в хату ко мне или в сад заберётся да плачет-плачет!
Покинула я их, пошла в своё село.
Как увидела я Оксану, аж руками всплеснула. Выросла высокая девушка, статная, красивая; коса у неё аж до пояса; и такая ласковая, приветливая, вежливая!
А что парни сходили с ума! Какая она молоденькая, а уже сваты не переводились в хате. И хорошие всё люди сватали, богатые — не хотела.
Полюбился ей один парень, Тимош Кряжа. Он был не панский — казённый. Любил и он её очень. Где будет одна, и другой туда бежит. На вечерницах, на улице — всё в паре, как голубки. Дожидали они осени, думали уже пожениться. Уже и барвинка на венок набрали, и рушники приготовили. И такие весёлые были, счастливые! приятно было и посмотреть, будто сам помолодеешь.
IV
Однако, не думали не гадали — накинулось горе: увидел Оксану наш пан эконом да и увязался за бедной девушкой. Нет ей тропинки свободной; и улицей не пройдёт, чтоб он не догнал да не начал уговаривать… Потом велел её силой взять в покои.
По селу, словно туча нашла, загудело. Община собралась, как ночь, грустная; женщины кричат, плачут; а мать — как неживая ходит. Совет держали целое утро. Постановили, чтобы Оксану отбить у ляха в тот же вечер.
Тимош собрал парней: "Братцы мои, товарищи милые, помогите мне!" Засели они недалеко панских домов, за могилой, а как стемнело, подобрались под самые окна; смотрят — стоит Оксана и ручки опустила; белая, как платок, а пан эконом в бока взялся и смеётся, и заговаривает, потом за руку её… Она как схватила столик, что тут стоял, подняла над ним да так посмотрела грустно, что, парни говорят, аж нам сердце похолодело.
Пан эконом погромыхал и вышел, а Оксану снова замкнул. Парни наши кинулись, только звенело стекло в окнах, вскочили в покои, схватили Оксану да и помчали к отцу Андрею.
V
Я тогда служила у него в работницах. Он вдовец, старый, старый; борода длинная, белая как молоко. Сидел он, читал Святое Писание, свечечка горела, как вбежали парни с Оксаной. Он встал да: "Боже благой! Боже мой милостивый! — говорит, — где твоя правда в мире! Дети мои милые! обвенчаю я вас; идите в церковь".
Повёл их да и обвенчал сразу. Благословил и сказал не бояться ничего: "Я сам буду ответ держать!"
А парни те — сказано, ветер в голове, молодые — вытащили где-то музыкантов и повели молодых по селу, крича, смеясь; пошли танцы, смех… Всю ночь гуляли и молодых от себя не отпускают; обступили их, как войском… Утром отвели к Тимошеву отцу, а сами разошлись на панщину, будто и не было их.
VI
За Оксаной, как её украли, то сразу пан бегал, кричал и бушевал во дворе очень, да за ворота не вышел; ещё сказал замкнуть их и сторожей поставить.
Как узнал же, что Оксана уже обвенчана, — чуть слуг со света не согнал и усы себе ободрал от гнева; а людей-то очень обижал. Побежал к отцу Андрею, словно с ветки сорвался; дверями стучит, гремит, ногами топает — так хорохорится!
Отец Андрей вышел к нему. Он сразу и крикнул…
Отец Андрей поднял руку да ему:
— Бушевать в моей хате не годится. Я старый человек и служу Господу; утихомирьтесь!
Тот и стих сразу.
— Хотели вы бедную девушку погубить… Была ли у вас сестра или мать родная? Опомнитесь! Бог не допустил большого греха, так вы метнулись тогда старого человека обижать! А любите, как люди величают добрым человеком. Горе вам! Не обижайте бедных людей! Я этого не попущу, пока жив. Я найду суд и правду! Идите себе с Богом!
Панок наш юрк за двери, как ошпаренный. С того времени и дома отца Андрея обходит.
МАКСИМ ГРИМАЧ
I
Не при вас это было, – давно когда-то, как властвовали на Украине вдвоём Польша и Московщина. Московщина завладела Украиной сей стороной. Заставы хоть стояли, да не густо; стража не бдительно следила так, как вот теперь по Збручу, или что; то Днепром проворные люди перевозили всякий товар, не оплачивая: шелка, бархаты, парчи-златоткани, душистые шафраны и товары дорогие, в бочонках чистое золото и серебро.
Против Черкас, ниже Домонтова, сидел хутором над Днепром Максим Гримач; так он и долго в том промышлял. Такой-то богатырь! Ходил в жупанах, да в сапогах сафьяновых, да в атласах. И красив был: круглолицый, чернобровый, черноусый; а весёлый, а шутливый! Бывало, как выйдет в воскресенье между людьми, то так его и обступят. Очень его любили.
– Вот, – говорил бывало кто из общины, – ты, брат Максиме, совсем в пана рядился.
– Ага, братец, рядился. Наряжайтесь только и вы, добрые люди. Хорошо панам жить, кат их не взял! Уже теперь довольно за вас шею подставлять, довольно! Буду есть, да пить, да хорошо ходить, – конечно, так, как панови вельможному подобает.
А такой был: пусть только случится кому из нашего села беда — головою ляжет, а выручит; пусть заденет кто чужой, так и не отделаешься от беды: налетит, как вихрь стремительный, дотла выкорчует. Как-то шляхтич занял казачье поле, так он и хату его спалил, и пепел развеял, и самого прогнал за Днепр. Если жив, то, может, и до сих пор помнит, какие нагайки-дротянки плелись у пана Максима Гримача.
Был Максим вдовец, имел двух дочек.