Весь день на крылечке; ночь идёт — охает да стонет. А в молодые годы, хвалят, выдумок у неё было немало... да надо же когда-то и перестать.
При мне уж во дворе жили мы спокойненько; одно было горе, что со двора и шагу ступить не пустят. Разве уж в большой праздник, что в церковь отпрошимся, а в воскресенье и не думай. "Разволочитесь, — бывало, говорит барыня сердясь, — не пущу!.. Не тот ещё ваш век, чтоб Бога почитать: ещё будет у вас время, — не сейчас вам умирать".
Сидим, бывало, день за днём в девичьей да работаем. А тихо возле тебя, как зачаровано. Только барыня охнет или кто из девчат на ухо зачем шепнётся, да иная вздохнёт с тоски. Надоедает, бывало, та работа, надоедает, — аж жжёт; да что поделаешь? Спасибо хоть за то, что не бьют десять раз на день, как у других слышим.
А как иной раз, бывало, развеселимся ни с того ни с сего. Веселенько нам, — аж сердце дрожит! Дай волю — запел бы так, чтоб и в селе гулко разнеслось... Да не посмеем!.. Поглядываем друг на дружку, да смех нас так и берёт. То одна моргнёт бровью, а другая ей в ответ; то привяжут ту к стулу косой; иная вскочит да начнёт подпрыгивать, дибки-дибки, чтоб барыня не услышала, — крутится, вертится, только рукава май-май-май...
Чего, бывало, не выдумаем!
У старой барыни не было рода, кроме как внученька у неё была, — в Киеве училась в каком-то там... вот если б выговорить... ин-сти-ту-те... Частенько бывало старой письма шлёт; а старая те письма каждый день перечитывает, — и поплачет над ними, и посмеётся. Как напишет внученька, чтоб уж приезжали за ней да домой забирали... Матерь Божья! весь дом зашевелился: белить, мыть, прибирать!.. Панночки дожидаемся! Панночка будет!
Старая барыня точно окрепла: ходит из комнаты в комнату, выглядывает в каждое окошко на дорогу и нас гонит за село смотреть, не едет ли панночка. А нам того и надо. За ту неделю, что её выглядывали, сказать, надышались. Пошлют — так бежим-летим... Весело глянуть в степь, на поля красные! Степь зелёная будто убегает у тебя перед глазами далеко куда-то, далеко... Любое дело — на воле вдохнуть!
Цветов, бывало, нарвём да и увенчаемся, как молодые, да до самого двора теми венками величаемся. А переступая во двор, сорвём с себя, позакидываем, — да так было жалко тех венков бросать, так жалко!
II
Дождались панночки, приехала... И что ж то за красавица была! И в кого ж она такая уродилась! Кажется, и не нарисовать такой крали!..
Старая как обняла её, так и из рук не выпускает; целует, и милует, и любуется. И по комнатам водит, всё показывает, всё рассказывает; а панночка только оборачивается туда-сюда да на всё любопытным глазом поглядывает.
Посадила её старая за стол. И плачет, и радуется, и расспрашивает, и угощает: "Может, тебе того съесть? может, того выпить?" Яств, напитков наставила; сама села возле неё, — не налюбуется. А панночка всё прибирает, словно воробушек, быстренько и чистенько. Мы из-за дверей глядим на них и слушаем, что там панночка скажет, — не узнаем ли, какие у неё думки, какой нрав, обычай.
— Каково жилось тебе, сердечко, одной? — спрашивает старая. — Ты мне ничего не говоришь.
— Ай, бабусечка! Что там рассказывать! Скука такая!
— Учили много?.. Чему ж выучили тебя, крошка?
— Вот ещё захотели знать!.. Хорошо вам, бабушка, было тут жить на воле; а что я вытерпела за тем учением!.. И не напоминайте мне его никогда!
— Голубушка моя!.. Видно уж — чужие люди: обижали тебя сильно... Что ж ты мне сразу об этом не написала?
— Что вы, бабушка? Как можно?.. Сразу дознаются...
— Бедняжка моя!.. Скажи же мне, как тебя там обижали те неверные души?
— Ох, бабусечка! И морили, и мучили нас — и всё ерундой. И то учи, и другое, и десятое, и пятое... толчи да толчи, да и толчи!.. На что мне знать, как по небу звёзды ходят или как люди живут за морями да хорошо ли им там, да худо ли им там? Абы я знала, чем себя меж людьми показать...
— Да зачем же учатся люди, моё золото. Вот и наши панночки — уж какая беднота, а и те щебечут по-французски.
— Э, бабушка!.. — защебетала панночка. — До французского языка и до музыки я хорошо бралась, — к танцам тоже. Что нужно, то нужно. На это всякий обратит внимание, каждый и похвалит; а всё прочее — только морока... Учись да и забудь! И тем, что учат, скука, и тем, что учатся, беда. Много времени пропало зря!
— Так как же это? Плохо учат?
— Говорю ж вам, что и скучно, и плохо, и зря. Они только и думают, как бы им деньги уплатили, а мы думаем, как бы скорее нас на волю выпустили... Чего ж вы задумались, бабушка?
— Да то, сердечко, что деньги брали за тебя большие, а учили плохо. Что ж, как ты дальше и всё позабудешь?
— Как же так, бабушка? Бог с вами! Разве ж можно между гостями или в гостях забыть музыку, или танцы, или хоть бы и язык французский?.. А про ту заморскую чепуху, то я в одно ухо впускала, а в другое выпускала, да и совсем не знаю. Пропади она пропадом!
— А если кто тебя спросит, как там звёзды по небу ходят, или что ещё? Люди и осудят сразу: училась, да и не понимает!
— Да что вы, бабушка? Да это я только вам призналась, что не знаю, а чужие вовек того и не заметят, пусть хоть целый день спрашивают. Я изо всего выкручусь, ещё и их одурачу, — вот как, бабушка! Хотите, я вам спою? Слушайте!
И запела, затянула, — словно то серебро пересыпается. Старая её целует: "Сердечко моё! Отрада моя!" А панночка к ней ласкается да просит:
— Купите мне, бабушка, по новой моде нарядов красивых!
— Об этом не заботься, дитя моё. Будет у тебя всего. Ты у меня будешь царица над панночками!
Мы, девушки, переглядываемся: чему же там нашей панночки не научили! А больше всего, видно, людей дурачить!
III
— Пойдём же, голубушка, — говорит старая барыня, — я хочу, чтоб ты себе выбрала какую девушку. И ведёт её к нам. Мы от дверей да в угол, да кучкой в уголке сбились.
— Вот ваша панночка, — промолвила к нам барыня. — Целуйте её в ручку.
Панночка, глянула ли на нас, иль нет, протянула два пальчика поцеловать.
Старая всех нас показывает, — это Анна, а это Варка, а это Домаха...
— Боже мой! — аж вскрикнула панночка, сразу встрепенувшись и в ладоши хлопнув: — Умеет ли хоть кто из вас меня причесать, зашнуровать?
Стоит, руки заложив, и смотрит на нас.
— Почему? — говорит старая. — Умеют, сердце. А нет, то научим.
— Как тебя зовут? — спрашивает меня панночка да, не слушая, к барыне: — Эта будет мне!
— Так и хорошо же; какую захочешь, сердце: пусть и эта. Гляди ж, Устина (на меня), служи хорошо, — панночка тебя жаловать будет.
— Пойдём уж, бабушка; довольно! — перебила панночка; сама скривилась и набок качнулась, и глаза зачем-то закрывает, и с места срывается, — прямо кот, как ему из трубки в усы дымят...
— Надо же, голубушка, — говорит старая, — её уму научить: это дурные головы. Я скажу то, а ты что другое, то и выйдет из неё человек.
— Жаль, бабушка, что сызмала их не учили! Теперь управляйся! Надо было кого в город отдать.
И разговаривают себе, словно о лошадях или что-то в том роде.
— Ой, Устенька! — жалеют девушки, — каково ж тебе будет, что она такая нелюбезная!
— А что ж, — говорю, — девушки! Заботой поле не перейдёшь, да и от судьбы не уйдёшь. Как будет — увидим.
И сама задумалась.
IV
Вечером зовут: "Иди к панночке — разбирать". Вошла; а панночка стоит перед зеркалом и уж всё с себя срывает.
— Где это ты бегала? Быстрей меня разбирай!.. Быстрей: я спать хочу!
Я разбираю, а она всё прикрикивает на меня:
— Да скорее же, скорее! Кинулась на постель: — Разувай!.. А умеешь ли ты волосы завивать? — спрашивает.
— Нет, не умею.
— Боже мой! Горе моё! Какая ж она глупая!.. Иди прочь!
Девушки уж меня дожидают:
— Ну что, Устя? Что, сестрица? Какова она, голубушка? Что им сказать?
— Глупая я, — говорю, — девушки, потому что не умею косы завивать!..
V
На другой день раненько проснулась наша панночка. Умылась, прибралась, обежала все постройки, весь двор, и в саду побывала. Такая весёленькая.
— Дома я! — говорит. — Дома! Всё мне можно!
Целует старую барыню да раз за разом спрашивает:
— Когда ж мы в гости поедем, бабушка? А когда гости к нам наедут?
— Да позволь же я сначала сама тобою налюбуюсь, рыбка, да насмотрюсь на тебя!
— Да когда же я дождусь, бабушка! У меня только и думки было, что приеду домой — весело будет, людно, музыки, танцы... Бабусенька милая, дорогая!
— Ну, хорошо, пташка! Дай только немножко приберёмся, да тогда уж сразу и гостей звать стану.
Началось то прибиранье. Старая сундуки из кладовой выкатывает да бархаты, тонкие ткани выбирает, да кроит, да примеряет на панночку. Панночка аж подпрыгивает, аж от радости краснеет. То к одному зеркалу вскочит, то в другое заглянет; стакан воды возьмёт, то и там любуется, какая она хорошая. То заплетёт косы, то расплетает, то лентами перевьёт, то увенчается...
— Ах, бабушка, — бывало воскликнет, — когда ж я уж в атласное платье наряжусь?
— Как заручишься, дитя моё, — отвечает старая. — Отдам тебя за князя или за графа, за богача всемирного!
А панночка и голову задрала, и выступает так, словно уж она княгиня знатная.
Да только у них и речи было, что князья да паны вельможные. Бывало, и к свадьбе совсем приберутся, и дома каменные поставят, и коней вороных запрягут, — аж беда! Пересыпают такенько, пересыпают, — панночка и вздохнёт:
— Что, бабушка! Только и говорим... А доселе ещё никого у нас не было!
— Да подожди же немножко: наедет такого, что и не протолкнуться.
VI
И вправду нахлынуло к нам гостей, — как на ярмарку. Одни из двора, а другие во двор. Нет нам ни сна, ни покоя: бегаем, услуживаем, хлопочем с утра до вечера. Порою такая толпа их навалится, что дивимся, каких уж только панков нет! Всё то хохочет, танцует, ест, пьёт; всё то гулящее, да такое выпестованное! Другая добродейка и в двери не протолкнётся. А панычей сколько у нас перевернулось! Словно роем вокруг нашей панночки вьются, — так, как шмели, гудят. Обошла, видать, она их всех, — кого словечком, кого бровями: одного о здоровье мило спросит; другому пожалується, что без него чего-то ей грустно да странно; которого возле себя посадит, словно родного. Бедняги влюбились, аж совсем одурели, с лица спали, сохнут. День ото дня к нам наезжают, друг друга опережая да исподлобья покосившись. То ли уж она всем так по душе пришлась, то ли им нечем было тогда развлечься, только и налазят, и налазят, как мошкара. Потому что, видишь, чем им в мире утешиться? Как свою молодость украсить?.. Сладко поесть, пьяно попить, красиво походить, — а более что?
VII
Понемножку да помаленьку всё панночка на свой лад перевернула, — и жизнь, и хозяйство.
— Бросьте же, бросьте, бабушка, плести! Разве некому у вас дела делать? Кто приедет, а вы всё за чулком маячите, словно прислуга какая, или что.
— Да скучно без дела, дитя! — отвечает старая.
— Возьмите книжку почитайте.
— Что я читать стану? Я уж и не вижу читать.
— Так вы просто погуляйте, только, голубушка, не плетите! Вы мне лучше глаз выколите тем дротиком!
— Да хорошо же, хорошо, угомонись!
Бросит старая плести да и скучает.