Плачет старая и горюет тяжко:
— Я ведь надеялась тебя за князя отдать, за богача, за вельможного!
— Ох, боже мой! — вскрикнула панночка со слезами. — Да если б он был богатый да вельможный, я б и думать не стала! Давно б уж была за ним! Да коли ж такое безталанье моё! Такая мне доля горькая выпала!
— Да разве ж нет лучших за него? — не смея уж отговаривать, а только будто спрашивая, снова отзовётся старая.
— Для меня нет в мире лучшего, — нет и не будет! Загрустила панночка, аж исхудала и побледнела. Старая совсем скрутилась, — не знает далее, куда ступить. Начнёт на то, что не иди за него, — внучечка в гнев да в великий плач. Хочет утешить: "вот поженитесь", — внучечка свою долю проклинает:
— Это господь мне горе послал, — говорит, — и как тому горю запобежать, не знаю.
Молодой стал замечать, тревожится:
— Что такое? Отчего грустная?
— Да я не грустная...
— Скажи мне всю правду, скажи! — просит, руку её целует.
— Поженимся, — говорит она ему, — а как жить с тобой будем? Бедно!
— Вот что тебя тревожит, сердечко!.. На что нам то панство, богатство, коли будет наша жизнь красивая, наша доля весёлая?
— Видишь, ты обо мне и не думаешь! — отвечает ему. — А любо ли тебе будет, как приедет кто к нам да станет нас глумить: "вон живут-бедуют!"
И заплачет.
— Сердечко моё, что же мне, бедному, в мире делать? Где взять? Я отроду не желал богатства, а теперь жажду всех роскошей для тебя, тебе на утеху... Что же я сделаю? Рад бы я, — говорит, — небо приклонить, да не склоняется!
И начнут вот так оба себе грустить.
XV
Любила она его, да как-то чудно любила, не по-людски. Вот завернётся, бывало, кто из панночек-соседок, допытываются:
— Правда ли, что та гордыня да в тебя влюбился?.. Сватает?.. Ревнивый?.. Какие дары тебе дарит?.. Уважаешь ли ты его, слушается ли он тебя?
— Судите сами, — отвечает панночка, улыбаясь. И начнёт перед панночками над ним насмешки наводить.
— Слушайте, — говорит к нему, — езжайте в город да купите мне то и то, да скорее! Поспешитесь же, чтоб я не гневалась!
Он тут же едет, покупает там, что сказано.
— Боже мой! Чего это понакупали? Я этого не хочу! Езжайте да поменяйте! Мне такого не надо! Вот добро нашли!
Снова едет он, меняет. Или так. Хочет он воды напиться, — она:
— Не пейте, не пейте!
— Почему?
— Я не хочу! Не пейте!
— Да ведь я хочу пить!
— А я не хочу! Слышите? Не хочу!
И уж так глянет или улыбнётся, что он послушает. А как разгневается, отворачивается от него, не говорит. Он уж и извиняется, и умоляет — чуть не плачет.
Панночки приезжие удивляются:
— Вот это да! Кто бы ожидал от него такой любви! И что ты делала? Как ты бога молила?
Наша панночка только улыбается.
Спрашивают, что он ей подарил, — она перед ними стелет бархаты да атласы, что от старой барыньки имеет, и хвалится:
— Это он меня одарил!
Чудная панская любовь!
А он на тех соседочек тяжёлым духом дышит: чтоб их след пропал!
Старая тем временем расспрашивает про него, как он себе живёт, да и разузнала, что у него хутор есть.
— Дитя моё! У него хутор есть!
— Вправду? — вскрикнет панночка, вскакивая с места. — Где? Кто сказал?
— Да недалеко за городом. Недавно, говорят, от какой-то тётки в наследство ему достался. Тётка была бездетная; он на её руках и вырос.
— Ах, боже мой милостивый! Отчего же он мне не похвалился? Видно, небольшой хуторок, — нечем похвалиться. А всё же хутор! Всё же владение!
Встретила его весёленькая, приветила любо, а он радуется. Не знает, что то приветят не его, — хуторок приветят!
XVI
На Рождество их обручили. Гостей-ого-го сколько наехало!.. Панночка такая весёлая, разговорчивая; глаза блестят; водится с ним под руки. А он и глаз с неё не сводит, — аж спотыкается на ходу. Гулянка длилась до самого утра.
А вскоре как жених и гости из двора, панночка в слёзы. Плачет да на свою долю жалуется:
— Что же я натворила! Что же я сделала! Да какая моя жизнь будет бедная! Зачем меня мать на свет породила! Горюшко моё! Доля моя сиротская!
Старая и обручению не рада, да утешает внучечку, уговаривает:
— Чего плакать, дитя моё? Хватит же, хватит!
— Почему господь не дал ему панства-богатства! — вскрикнет панночка да так и зальётся слезами, по комнате бегает, руки ломая.
— Дитя моё! Сердце моё! Не плачь!.. Не будешь ты богаче всех, да и бедной не будешь. Всё, что я имею, всё твоё.
Она как кинется к старой, обнимает, целует:
— Бабусечка моя, матушка! Благодарю вас от души, от сердца! Аж мир мне поднялся вверх! Оживили вы меня, родная матушка!
— Хватит уж, хватит, а то и я зареву! Вот это да! — промолвила старая, да и сама плачет и смеётся.
— Бабусечка, голубушка! То вы с нами жить будете?
— Чего бы то и желать, да не пристало. Я так себе думаю: останусь я — тут, в Дубцах, буду вам хозяйство доглядывать, управлять, а ты в хуторе хозяйничай. А что ж? Где ни оставить, — и хозяйство переведётся, и покоя душе не будет. Панский глаз скотину тучнит, — недаром сказано.
— Хорошо, хорошо, бабушка! Пусть так будет!.. Ах, бабушка, вы меня, скажу, на свет возродили!
— То будь же у меня весёленькая, — не плачь...
— Не буду плакать, бабушка, не буду! Только жених на порог, панночка к нему:
— Бабушка нам Дубцы даёт! Бабушка Дубцы даёт!
Он спокойненько себе и говорит, ласково ей улыбаясь:
— Ты радуешься, то и я рад. Я сам очень люблю Дубцы. Тут мы познакомились и полюбили друг друга... Помнишь, какой тогда был сад зелёный, цветущий, — как, бывало, с тобою гуляем, разговариваем?
А она ему:
— Сад зелёный, сад цветущий... Ты вспомни, сердечко, какие Дубцы доходные!
Молодой аж вздрогнул и смотрит на неё, — будто его что-то сразу удивило, испугало, в сердце кольнуло...
— Что же? — спрашивает панночка. — Чего на меня смотришь так? Разве я что нелюдское сказала? Разве не хочешь со мною хозяйничать?
И берёт его за руку, сама улыбается любенько. И он улыбнулся:
— Ты ж моя, — говорит, — хозяйка любимая!
XVII
Повеселела панночка, хлопочет своим приданым, приказывает да и распоряжается, и сама за всё берётся. Навезли из города сапожников, портных, швей, торговцев и торговок. Сама бегает, жениха подталкивает, — покупает, кроит, складывает... Как в котле кипело! Было тогда нам горе тяжёлое! Ведь такое наше дело: хоть панам хорошо живётся, хоть им горе достанется, а нам всё равно: кому, говорят, свадьба, а курице — смерть!
На свадьбу панов, барынь понаезжало, — гудит в доме, как в улье. Любопытные панночки приданое рассматривают, дивятся: "Ох, да какое же это хорошее!.. Ох, и это славное!.. Вон то какое!.. А это, наверное, очень дорогое!" Другая как увидит что, — платочек или платье какое, — аж глаза зажмурит: так её за сердце и схватит. Так они и липнут к тому, как мухи к мёду! Еле уж мы от них отбились.
XVIII
За той толпой, хлопотами да суматохой, я и часа не выкроила с людьми попрощаться. Уже кони стоят запряжённые, — тогда я побежала. Не могу и словечка вымолвить, только обнимаю старых и малых.
Молодой приехал за ней на четвёрке. Кони вороные, резвые. Правил возницей плечистый, усатый, в высокой шапке. Из наших же людей, да к вельможной привычке приученный. Тут паны прощаются, говорят, плачут, а возница тот сидит, словно вылитый из железа, — не обернётся, не глянет.
Сели паны в тот экипаж. Меня прицепили позади, на каком-то высоком прицепе.
— С богом, Назар! — крикнул пан весёленько. Тихим да ясным утром выезжали мы из села, а мороз аж трещит. Иней покрыл вербы; белели ветви и сияли против солнца. Девушки выбежали на улицу; кланяются мне... Быстро-быстренько бежали кони, — только в глазах всё то мелькнуло. Нет уж села. Дорога да дорога, безлюдная дороженька впереди...
XIX
Скоро добрались до города; будто в муравейник попали. Идут и едут, продают, покупают. Люди, паны, солдаты, перекупки. А евреи длиннополые, куда ни глянь, везде они, словно те жуки, шершавятся.
Пан велел коней остановить возле постоялого двора и повёл свою молодую в комнаты. Вознице денег дал — пообедай, а про меня и не вспомнил.
Сижу себе да смотрю. Всё чужое, всё не наше! Как кто-то как крикнет: "Эй, хорошая, пригожая!" Я аж вздрогнула. Это возница ко мне зовёт. Присматриваюсь к нему: то-то ж чернявый, матушка! Такой чернявый, как есть тебе ворон. Засмеялся — зубов у него несчётно, а белые те зубы, белые, как сметана.
— А кого вам надо? — спрашиваю его.
— Эге, кого!.. Как тебя зовут?.. Устина, кажется? Пойдём со мной, с Назаром, пообедаем.
Очень я замёрзла, а пойти, — думаю, — как же пойти? Ещё барыня скандал поднимет!
— Спасибо вам, — отвечаю, — я не хочу есть.
Возница усмехнулся: "Как знаешь, девушка!" — да и пошёл.
XX
Немалое же я время пересидела, когда вышли паны. Пан тогда глянул на меня!
— А что ты сидишь тут, Устинка? — спрашивает. — Обедала ли ты?
— Эй! — крикнул на хозяина бородатого, что тут на крыльце деньги в ладони считал, звеня. — Дайте девушке пообедать!
Хозяин деньги в карман да и побежал.
— Что это, что это? — ужаснулась барыня. — Мы её ждать будем?
— А как же, сердечко? — отвечает пан. — Ведь она голодная да и намёрзлась хорошо!
— Ну и что? Они к этому привычные. Опоздаем; я бояться буду.
— Беги, девушка, да быстренько! — говорит мне пан. — Не мешкай, чтоб тебя не ждать.
Барыня покраснела до самых волос.
— Пора ехать!
— Так ведь она голодная, сердце... Глянь, как замёрзла!
— Я замёрзла, я, я! — да так уж на то я накрикивает!
— Садись! — рявкнула дальше на меня и сама в экипаж вскочила.
Пан удивился; не знает, что и думать, что и сказать, — стоит.
— Что же? — спрашивает барыня. — Скоро? Тогда бедняга садится возле неё...
А хозяин бородатый:
— Девушке обеду не прикажете?
Долго говорили паны меж собой, а ещё дольше после того молчали.
XXI
В сумерках добрались до хутора. В хуторских хатах кое-где светилось. Идём улицей; остановились возле дома. На крыльце кучкой стоят люди со светом, с хлебом святым. Кланяются, приветствуют молодых.
— Спасибо, спасибо, — благодарит пан, принимая хлеб на свои руки. — Привёз я вам барыню молодую, — приглянется ли?
Сам смеётся, радуется; кому же такая красавица не приглянется!
А барыня как глянет на него, — аж искры из глаз поскакали, на лице меняется. Люди к ней — чтоб её по-своему приветить; а она выхватила у кого-то из рук свечу да в дверь — прыг! Люди так и шарахнулись от тех дверей, ничего панови и не ответили.
Пан, неспокойный, грустный, пошёл себе, голову повесив.
Вошла и я. Гляжу, осматриваюсь. Комнатки небольшие, да красивые, чистенькие. Стульчики, столики — всё то новенькое, аж блестит.