Для ребёнка, если не для меня, образумься, мой друг! Хозяйствуй, смотри за всем, а самое первое дело — не порть мне людей.
— Что это ты, любая, бог с тобой! Опять всем тревожишься! Да я всё сделаю, что хочешь, всё! — так бывало он её уговаривает. Однажды захотел он её развлечь и говорит:
— Хватит тебе, голубка, хлопотать. Вот послушай только, что я скажу: я уж кума пригласил.
— Кого ж ты позвал? — перебила его барыня.
— Своего товарища. Такой славный человек, добрый.
— Боже мой! Я сразу догадалась!.. Пригласил какое-то убожество!.. Да я не хочу этого и слышать! Не будет этого! Не будет!
А сама в плач ревущий.
— Сердечко, не плач! — умоляет пан, — сердечко, занеможешь!.. Не будет того кума; я его извиню, и конец. Скажи только мне, кого ты хочешь, того и приглашу.
— Полковника надо просить, — вот кого!
— Полковника, так полковника. Завтра и поеду к нему. Ну, прости мне, любушка, что я тебя огорчил!
— Вот-то и есть, что ты меня совсем не жалеешь: всё меня печалишь!
— Голубка моя! — промолвил пан тихо, — пожалей и ты меня. Ты, знай, сердишься, кричишь, ругаешься; а я надеялся...
Да как зарыдает!
Барыня к нему:
— Что это ты, что?
За руки его хочет брать; а он закрылся обеими и рыдает-рыдает!.. Едва уж она его разговорила, и целовала уж, и обнимала, насилу успокоился.
— Так скажи же мне, отчего ты заплакал? Ну, скажи! — просит его.
— И сам не знаю, моя люба, — отвечает пан, словно улыбаясь, — так чего-то... Нездоровлю немного. Ты об этом не думай, а смейся надо мной, что я, будто маленький, расплакался.
А сам вздохнул.
— Ты, может, думаешь, что я уж тебя не люблю? — говорит барыня.
— Нет, любишь.
— Люблю да ещё как!.. А вместе не можно раз и раз сидеть: надо хозяйствовать, моё сердце!
И поцеловала его.
Утром поехал пан и полковника пригласил в кумы.
XXXIX
Родился сын у барыни. Сколько тех гостей приехало на крестины! Обед справили шумный. Кум-полковник вкатил во двор на серых конях, побрякивая, позвякивая бубенцами. Сам дородный, круглолицый, красный, всё усы закручивает правой рукой, а левой саблю придерживает да плечами всё напирается вверх.
Я рада, что мне немного свободнее, — выбежала к Прокопу, — стою, разговариваю с ним возле крыльца. Когда ни возьмись пан, — весёлый такой, как ещё был в своём жениховстве с барыней.
— Чего это вы тут стоите вдвоём? О чём разговариваете? — смеётся.
А Прокоп ему:
— Пан, отдайте за меня девушку!
— Хорошо, бери. Прокоп! Я не запрещаю. Обвенчайтесь, да и живите себе любенько.
— А барыня? — говорит Прокоп.
Пан вздохнул и задумался, а потом и говорит:
— Идите за мной! Возьми её за руку, Прокоп!
Сам пошёл в комнаты, а Прокоп ведёт меня за ним, сжимая мою руку.
— Любимая! — сказал пан, — я вот к тебе молодых привёл. Понравятся ли?
А тут в комнате паны, барыни!.. И полковник меж всеми, словно тот индюк переяславский, расхаживает да всё понемногу фыркает.
Наша сидит в кресле. Взглянула на нас и отвернулась. Улыбка весёлая спала, гневно на пана посмотрела и спрашивает:
— Что это такое?
Прокоп кланяется, просит.
— Я уже позволил, — говорит пан, — не запрещай и ты, моя любимая. Дал нам господь счастье, — пусть и они счастливы будут!
Барыня всё молчит да губы грызёт. А полковник и вырвется, и загудит, как в трубу:
— В пару, чёртовы дети, в пару! Оба хороши! Надо их обвенчать, кума моя милая. Хочешь замуж, девка? — спрашивает меня, да что хочет моргнуть, то и глаза зажмурит: не моргнёт, уж несила — выпил много.
Все паны за ним подхватили:
— Пожените их, пожените! Слышите: кум ваш, полковник, говорит, что в пару...
Тогда уж и барыня:
— Да пусть себе!
Мы и не спохватились, как за порог переступили. Вздохнули духом и, не справив ничего, поспешно обвенчались, чтобы ещё не разлучила нас барыня.
Очень она гневалась на пана:
— Как ты меня обвёл! — упрекает. — Я этого не могу тебе простить, как ты меня обвёл!
— А тебе, — грозится на меня, — тебе будет!
"Пусть уже будет что будет, — думаю, — да мы уж поженились!" Велико радует меня, что теперь обратиться к нему можно при людях, взглянуть на него, что уж — мой!
XL
Я осталась при барыне, как и была. Ещё хуже надо мной коверзует она, ещё пуще воду из меня варит да всё приговаривает:
— А что? Каково тебе в замужестве? Лучше стало?
Как не заговорит муж, как не пожалеет, то порой так надумается, что примёг бы — сквозь землю пошёл. А встречусь с ним, — весело и любо; всё горе забуду. Только муж мой чем дальше, тем всё хмурнее ходит, аж мне сердце болит.
— Или ты уж меня не любишь, Прокоп?
Он прижмёт меня да посмотрит в глаза так-то любо, что чувствую, будто у меня крылья вырастают.
— А отчего ж всё печальный, Прокоп?.. Вот мы теперь уж вместе навеки.
— О, моё сердечко! Тяжко было без тебя, а с тобой ещё тяжче... Каково-то ждать ежечасно от бога — упрёка тебе да муки!.. А защитить — несила... Тяжко, Устя!
— Как-нибудь и со мной беду перебудем, Прокоп. Как по мне, то вдвоём всё легче.
— А может, и вправду так, рыбонька!
Да и улыбнётся, и пожалеет меня.
Так-то уж я радуюсь, как разговорю его, утешу!
XLI
Жили мы так с бедой да с печалью до осени. Тут и случилось...
Однажды трясли в саду яблоки в корзины, а муж мой стряхивает да всё с яблони на меня поглядывает то из-за той ветки, то из-за той. Уже и бабушка немного устала, — села отдохнуть.
— Вот уж и летечко красное минулося! — промолвила, — солнышко ещё светит, да уж не греет.
Сказавши это, оглядывается вокруг.
— Устина-голубка! Ведь то будто детвора из-за леса выглядывает? — спрашивает меня.
Я глянула — и вправду у тына кучка деток.
— А что, детки? — спрашивает бабушка, — Чего пришли, мои соколята?
Малыши молчат да только глазом забрасывают в корзины с яблоками.
— Подходите ближе, ребятки: я по яблочку вам дам! — говорит им бабушка.
Детвора так и ринулась враз. Обступили старую, как воробьи рябину, а старая оделяет их, а старая оделяет... Загудело, загомонило возле нас: известно, дети. Когда это вдруг как грянет барыня:
— А это что?
Перепугались дети. Кто в плач, а кто в ноги, — только загремело. И у меня сердце забилось. Бабушка спокойно отвечает:
— Это, — говорит, — я по яблочку деткам дала.
— Ты дала? Ты осмелилась? — завизжит барыня (сама аж трясётся). — Ты, мужичка, моё добро крадёшь!.. Воровка!
— Я — воровка!? — вымолвила старая... Побледнела, как платок, и глаза у неё засветились, и слёзы покатились.
— Больше красть не будешь! — кричит барыня. — Я тебя давно подмечаю, — а вот когда поймалась... Панские яблоки раздавать!
— Не крала я с роду моего, барыня, — отвечает старая уж спокойно, только голос её звенит. — Пан никогда не запрещал, сам детей оделял. Бог для всех родит. Посмотрите, неужто для вашей души мало?
— Молчи! — пискнула барыня, наскочив.
Хрустнули ветви. Из-за зелёной листвы выглядывает мой муж, да такой у него взгляд страшный! Я только глазами его умоляю.
— Воровка! Воровка! — укоряет барыня бабушку, вцепившись ей в плечо, и толкает старую, и трясёт.
— Не по правде вы меня оговариваете! Я не воровка, барыня! Я век прожила честно, барыня!
— Ты ещё со мной споришь?
Да со всего размаху, как топором, старую по лицу!
Пошатнулась старая: я кинулась к ней; барыня — ко мне; мой муж — к барыне.
— Спасибо, дитя моё, — говорит мне бабушка, — Не тревожься, не сердись на барыню.
А барыня уж вцепилась в мои косы.
— Довольно, барыня, довольно! — грянул муж, схватив её за обе руки. — Этого уж не будет! Довольно!
А барыня в гневе, в великом изумлении, только выкрикивает:
— Что? Как? А?
Опомнившись немного, к Прокопу. А тот своё:
— Нет, довольно!
Тогда она в крик. Сбежались люди, смотрят. Пан что было духу примчался.
— Что это?
Мой муж выпустил тогда барыню из рук.
— Вот твоя чистая душа! — едва промолвила барыня. — Спасибо тебе!.. Да чего ж ты молчишь? — вскрикнула ещё громче. — Мне мало рук не выломали, а ты молчишь!
— Что это стряслось? — спрашивает пан во все стороны в великом волнении.
Барыня и начала: и обокрала её старая, и все хотели её жизни, — такого уж наговорила! Сама и хлюпает, и кричит, и клянёт, что уж и пан рассердился. Как кинется к моему мужу.
— Разбойник!
— Не подходите, пан, не подходите! — откликнулся мой мрачно.
— Э, вижу, — говорит пан, — тебе тут мало места. Постой же: разбойничай в солдатах — сколько хочешь!
Барыня аж визжит:
— В солдаты его, в солдаты!.. Теперь и приём в городе; сейчас и вези его!
— Берите его! — крикнул пан на людей. — Свяжите ему руки!
Прокоп не сопротивлялся, сам руки протянул, ещё и улыбнулся. А Назар под тот шум ко мне:
— Чего испугалась? Чего плачешь? Хуже не будет!.. Вот будет ли лучше, — не знаю...
XLII
Повели Прокопа в избу. Сторожа стоит у дверей. Во дворе повозку запрягают, Назар запрягает коней под пана. Долго думал мой муж, — потом говорит:
— Устина! Сядь рядом со мной!
— Что ты сделал, мой голубь! Что ты натворил! — говорю ему.
— А что я натворил? Будешь вольна, — вот что! Будешь вольна, Устина!
— Воля, — говорю, — да без тебя! Так мне горько стало!..
— Воля! — вскрикнет он, — воля!.. Да на воле и горе и беда — ничто не страшно. На воле я горы переверну! А крепостному хоть как живи, всё добро во зло обернётся.
И вот затрещала во дворе повозка. Повели Прокопа. Я, в чём была, вскочила к нему на повозку. Старая меня благословляет и его:
— Пусть вам матерь божья поможет, дети! — А слёзы тихие так и бегут из глаз ласковых.
Помчали нас. Как же ещё барыня не спохватилась обо мне, наставляя пана в дорогу: не пустила б!
Едем молча, держась за руки. Я не плачу, не горюю, только сердце моё колотится, сердце моё трепещет...
Подъезжаем к городу. Пан закурил возле нас и обогнал. Въехали в город. Быстро прогрохотали улицами. Возле высокого здания остановились.
Выпустил Прокоп мою руку:
— Устя, не горюй.
Повели его на приём. Я на крыльце села, как на кладбище.
— Не предавайся тоске, — говорит Назар. — Бес беду переживёт: одна минует — десять будет.
А сам начал уж седым волосом, как снежком, присыпаться; утешает меня, а самого, видно уж, никто не утешит.
Когда выводят моего мужа... Боже мой, свет мой! Сердце у меня замерло; а он весёлый, как на Пасху...
XLIII
Осталась я с мужем в городе. Пробежал тот час быстро, как святая искра вспыхнула, да вовек не забуду!
Сразу моего мужа приставили к дядьке, солдату настоящему, обучаться военной науке. Дядька был станом высокий, глаза чёрные; волосы и ус, как щетина, топорщатся; ходит прямо; говорит громко; ведёт себя гордо.
Вот мы ему кланяемся, а он ничего; только мрачно осматривает Прокопа.