Он вспомнил, как когда-то служил у злых людей батраком... Никто ещё так не жаловался на его тяжёлую судьбу, никто ещё такими горячими и горькими слезами не оплакивал его бедственное житьё, — так ему казалось, — как эта девушка чужесторонняя. Она снова ему выговаривала свою печаль, свою тоску сердечную... Как же он жалел, как сочувствовал! Ведь и на свете не было ему ещё такой второй безсчастной, такой милой девушки!
День за днём проходит, вечер за вечером, а они всё встречаются, да говорят, да всё лучше привыкают друг к другу. Жалуется девушка на тоску, а в самой сердце весело дрожит — тоска тая будто тает. Жалеет он её слёзы печальные, а ещё лучше — любуется взглядом ласковым. Сперва ждали свидания, как солнечного дня, что его ждёт человек и радуется; оживёт, дождавшись; а дальше уже стали ждать с тоской жгучей, с грустью нетерпеливой, как ждут того кохання...
Авжеж! полюбились! А те любощи-немощи — хуже они всякой болезни на свете, ни одна знахарка их не отведёт. Уже и лето красное разгорелось, цвело, а Варка всё ещё не знала, что он женатый. Разве ж село маленькое, разве ж всех узнаешь? А она ж из двора барского не выходила. Про него никогда не говорила никому и никогда никого не спрашивала.
А Павлу всё тяжелее и тяжелее ужиться. То кохання, что оживило его, живую муку ему принесло. Частенько, сидя рядом с девушкой, вспоминал он о своей жене; слушая девушку, слышался ему голосок из его хаты... А придёт домой: и нудно, и трудно, и обидно, и стыдно... ищет-ищет какого дела — работа рук не держится; заговорит — горька его речь, колкие слова... А Ганна всё так, как и была, — приветная и ясная. Как бы он ни капризничал, она угождает. Бывало, чего только она не услышит, чего он не скажет, как не унизит! а она: "Голубь мой! сердце моё!" Обнимет свою голову он да и из хаты убегает.
Душно ему было возле Ганны — от жалости, от печали; от её взгляда любящего ещё тягостнее... бежал он к девушке — чёрная тоска с ним... Давно уж хотел признаться, что женат, да не признавался. Дальше решился — надо!
С той мыслью пришёл он к ней; она его ждёт, кинулась к нему, своими быстрыми вопросами не дала ему слова вымолвить.
— Что ты такой? — жалеет его. — Или нездоров? Боже мой добрый! Нездоров? Скажи! Почему не говоришь? Говори же! — а сама всё прижимается к нему.
"Я женат", — хотел он сказать, да молвил:
— Девушка! любишь ли ты меня верно?.. Искренно?
— Больше родного отца, больше матери любимой! Лучше света красного, дороже жизни молодой.
И прижалась к нему, как дитя к матери. Обняла его великая тоска, грусть тяжкая.
— Девушка, — говорит, — я женат, у меня жена есть...
Она как была возле него — и не отпрянула.
— Что? — спрашивает.
— Жена у меня есть... Слышишь, девушка? Знай!
Схватилась она.
— Это шутки такие или правда такая?
— Правда чистая.
Рванулась она бежать, сама себя не помня. Он не пустил; за руку держит, к себе тянет.
— Довольно! — крикнула во весь голос свой, аж загуло в темноте. — Чего тебе надо? Где твоя жена? Веди меня к ней, пусть увидимся! Пусти меня! Я тебя не хочу! Я жить не хочу на свете! Как я тебя полюбила, злого человека!
— Сердце моё, не плачь, погоди, — промолвил он к ней, будто и вправду мог чем утешить её и посоветовать. — Не оставляй ты меня, — просит, — не убегай от меня!.. не бросай!..
— Не бросать? Как же мне быть с тобой, с чужим мужем? Чужой, навек чужой! У тебя Бога нет!.. Пусть же так тяжко тебе будет, как ты погубил меня!
— Тебя и себя, девушка!
— Иди же прочь от меня! Иди! Чтоб не видеть тебя! Чтоб тебя не слышать! Лучше бы ты умер... Что же мне делать? Что мне делать? Не бросай меня в лихую годину, — пожалей!
И обнимает его, и рыдает, и умоляет...
— Не покину! Уже поздно нам расходиться. Я тебя люблю, я тебя, пока жизни моей, не оставлю!
V
Сперва уже веяло горе над тем коханням, а теперь прямо взяло, как вода. Как не видятся — горький свет, а увидятся — ещё горше. Сидят, бывало, ночку тёмную рука с рукой, а в сердце больно, будто отравою.
* * *
— Расскажи мне, будь ласков, какая твоя жена? — промолвила Варка.
— Как же мне рассказывать? — спросил... — И зачем спрашивать?
— Расскажи мне, расскажи! Чего отворачиваешься? Как мне нечем похвалиться перед тобой, ты мне похвались!.. Какая ж она? Какая красота её?
— Она хороша.
— Спасибо Богу! Любит тебя?
— Любит.
— И жалеет?
— Жалеет.
— И добрая и милая?
— Добрая и милая.
— Чего же тебе ещё надо? Чего возле меня ты ищешь? — крикнула. — Иди в свой дом, к милой жене!
— Довольно, девушка, довольно! зачем спрашивать! Не так тяжко было бы мне свою правую руку отсечь, как ту правду признать-выговорить. Пожалей ты лучше мою бедную голову!
Она вырвалась из его рук.
— Где ты с ней познакомился? — спрашивает.
— Тут, в селе.
— И очень полюбил сразу?
— Она мне по сердцу была... А за что ты мне муки делаешь, девушка?
— И скоро её посватал?
— В полгода.
— Было время на раздумье! Полгода знали друг друга!.. И часто виделся тогда с нею? каждый день?
— Каждый день.
И вот будто встал перед глазами его тот весенний тёплый да ясный день, когда он женился с Ганною: как тогда в поле серпы блестели, а на ланах широких косы звенели с утра, а вечером в село тянулись тяжёлые возы, качаясь; складывались стога возле каждой хаты, по дворам слышались голоса весёлые; как краснели румяные яблоки по садкам, чирикая, порхали в ветках пташки... Вспомнилось, как он вёл Ганну из церкви в рутяном веночке; как в его бедненькой хатке веселее стало и как запахло свежими цветами за иконами... Горько ему всё то вспомнилось, как горько вспоминается добро, что было когда-то навеки мило и тебя не предало оно, не изменило, а отринул его сам человек ненасытный. Некого ему было винить, нечего осуждать, только разве самого себя...
На руках у него девушка его любимая рыдала... Плакал и он в тот вечер слезами.
VI
Заболела Ганна. Шла как-то с работы с поля, днём душно было, а тут — откуда взялся ветер, буря, дождь ливень: застудилась она да и занемогла.
Лежала себе одна душой. Приходили молодицы знакомые навестить; наскоро пожалеют, поплачут да и к своим делам спешат каждая. Павла она едва и видела: на заре уходит на работу, а возвращается чуть не в полночь.
"Где он бывает?" — думалось ей. Коли б он ходил меж люди, слышала б от молодиц, а молодицы спрашивали, почему это её мужа нигде не видно. "Где ж он бывает? Должно, в одиночестве тоскует, как когда-то..." Вспомнила она, что прежде ещё, как знакомилась с ним, она его искала в лугах, где над речкой, или в роще одного с тоскою своей: "Неужто теперь так?" Тогда он радовался, бывало, её увидев, теперь убегает... "Уж не разлюбил? И как это разлюбляют? И за что? И зачем? И почему?" Думая, и чувствует, что обливается слезами... "Вот, вот, — говорит сама себе, — словно дитя, плачу... Вот!" А слёзы всё льются неукротимые... Устанет — задремлет — всё вокруг смешиваться начинает в глазах; что слышит — словно сквозь воду бегучую, только чувствует сердце своё, что болит оно ровно, одинаково, болью жгучей...
Так прошла неделя, — когда ей уже совсем плохо стало. Чаще начали молодицы забегать; пришли старые бабы, охая. Все входили в хату осторожно, сидели важно — никто не улыбнётся; разговор тихий.
— Видно, мне умирать? — спросила Ганна.
— Смерть никого не обходит, дитя моё! — ответила ей старая бабушка, совсем уж белая сама.
— Вы пожили век, бабушка... — промолвила Ганна.
— Пожила, дочка. Смерти от Бога жду...
— А я не ожидала своей вот так скоро...
— Она приходит непрошеная, дитя моё!
— Вон в прошлом году умерла Катерина Кравчиха — молоденькая, как ягода была, — откликнулась чернявая и бойкая молодица, лаская дитя на руках.
— А Грёмченка забыли? Какой парень хороший, царство душе! — вспомнила другая, вздохнув.
— Люди молодые какие мрут! — добавила бабушка, склонившись на руку печально.
День миновал, сменился вечером. Дети уснули на руках у молодиц; стали все одна за другой расходиться.
— А что это твоего мужа нет? Уже люди с поля вернулись, — говорит Ганне старая бабушка.
— Он сейчас придёт...
— Может, куда завернул? Бедность ваша, дитя моё... У кого он занимает?
— Я не знаю, бабушка...
— То я посижу с тобою. Как же тебя одну оставить?
— Нет, бабушка, он сейчас, вот сейчас... придёт, не беспокойтесь, идите себе домой.
— Голубушка моя, я при тебе побуду. При такой болезни одной нельзя. Кто глазки закроет, как смерть твоя придёт? Смерть весть несёт...
— Нет, бабушка, нет, кукушечка, он придёт, не замедлит... Я уж и поправилась немного... Здоровее мне... А вы не тревожьтесь, вас дома дети ждут, внучата за воротами выбежали... Вас дома поджидают, не уснут...
— Не уснут таки, правда! Ждут, мои голубятки! Вот как увидят, с ног меня собьют, тая пустота! А тебе ж полегчало, дочка?.. То и хорошо! Спасибо Богу! Прощай, дитя!
И пошла себе старушка домой. Ганне будто легче вздохнулось. Все ей мешали; казалось, что скорее она его дождётся, как все разойдутся, что быстрее тогда его увидит...
А его нет да и нет — и долго не было.
Гомон на улице, топот; ворота скрипели, окошки стучали; всё слышала Ганна... всё его не было... Дальше уж стихло село, стемнело, темно, ночь... тогда он пришёл.
Она руки к нему простёрла в радости.
— Павел! иди сюда ко мне, сердце!
Он к ней подошёл и стал.
— Наклонись ко мне, приподними меня немного.
Он наклонился, приподнял её, слова не говоря.
— Павел! — сказала... — Я умру, мне тебя оставлять жалко-жалко!..
Он весь затрясся.
— Голубь мой! Коли б моя сила, я бы тебя над всем поставила... Я буду Бога просить, чтоб тебе радости, чтоб тебе всё хорошее... я люблю тебя родненько!..
Взял его страх какой-то печальный: казалось ему, что сама смерть холодная возле него рядом, — хотел бежать — не смог вырваться из её ручек обессиленных.
Что-то она ещё говорила ему, да уж невнятно, шёпотом; глаза закрылись, руки опали.
Он кинулся к окошку — отодвинул, кинулся к дверям — открыл, вздохнул тяжело-глубоко из груди... Оглянулся — она лежит, только дышит. Сел он да и просидел всю ночь возле неё, прислушиваясь, дышит ли ещё, думая: вот-вот перестанет...
На другой день Ганне ещё хуже, и третий, и четвёртый; все её смерти ждут... Лежит она, глаза всё закрыты, ничего не слышит, не знает...
Идут дни, облегчения ей нет...