Выйдет меж люди — кажется, что на неё смотрят все пристально, что про неё говорят все, — и стоит она будто человек в чужой одежде богатой, стыдно схваченной, сама бедная и постыдная; что вот окружат её осуждающие, немилостивые и правые души, и некуда ей уже бежать будет... И спешила она от людей прочь домой в свою хату. И дома ей радостей не было; не было и тихого покоя. Порой было у ней желание безмерное покинуть и дом тот, и Павла — всё, что до того она знала и видела. "Куда ж я пойду? где ж я денусь? — думала тогда, — кто меня утешит? кто сжалится надо мной? Везде будет мне ещё хуже. Пойду домой..." — да и шла домой.
Продал Павел свою убогую хатину; купила молодая жена хату новую, хорошую, на другом углу села. У них и огород большой и сад хороший, а за садом поля буяные широкие; степь без края; зелёные и мягкие луга вдоль реки, тёмные луга с дубравами: вольно и сладко дышать, вольно и любо глядеть.
Молодые живут особняком. Ни их у людей, ни к ним людей не видно. Весной, что все тогда — и бедные и богатые — заботятся, работают — возле их двора ни гласа, ни гомона. Сад зарастает травой высокой день ото дня: ни тропки, ни дорожки; огород пустеет, бурьяном подымается земля плодородная. Не заботится ни о чём молодая хозяйка. Одна вскопанная грядочка в огороде да и брошена; лежит и заступ забытый. Грустно чернеет огород меж зелёных верб; налетят воробьи да, сварливо чирикая, вверх взмоют с пустого огорода. Только что подсолнухи неласковые, непрошеные растут себе, обгоняют один другого всё выше да выше, да будяки, колючки торчат на просторе, да глухая крапива кучится... Что ни идёт мимо их двора хозяйка, своему хозяйству добрая, то станет, глянет да и головой покачает, а идут двое — вдвоём поглядят да посудят... Отговаривалась Варка недугом, будто всё нездорова она, и, видя, как побледнела она, как исхудала, — можно было верить, а веры почему-то не было ей. Не диво завести человека десяток, а весь мир — то трудно. Бывает там, в общине, какое-то знание потайное, что чует неправду сразу. Бог весть откуда, бог весть от кого первого, а возьмётся и обойдёт везде; так и тут; не знать, откуда и кем пронеслось, что в Павла в хате недобро... "Люди говорят", — каждый молвил, "От людей на миру слышали". И стали сторониться их, стали чуждаться...
Замечал ли Павел, или нет, — не говорил того и ничего не говорил...
Варка убивалась и жаловалась перед ним, он тогда уговаривал её, как всегда, и утешал; доказывал ей рассудительно всякое дело, успокаивал. А сам седел он, седел горько, и всё в думе, как в туче, ходил.
— Чего ж это ты всё думаешь? Когда ж ты перестанешь ту думу? — упрекает его Варка.
Он и словом не отзовётся, а будто от сна проснётся.
— Вот это! — вскрикнет она в гневе — в досаде со слезами, — вот это жизнь мне, горе мне! Ты мою голову погубил, а теперь словом не хочешь отозваться ко мне! Не такой ты был, как клялся любить, как морочил меня, пока и свет завязал мне белый!
Он и встрепенётся от того слова её и словно очнётся, заговорит с нею, жалеть станет, любить тогда...
Паны в то время съехали в гости, куда-то на чужую сторону, к каким-то там своим родственникам: во дворе стало свободнее, и дворовые, себя развлекая, каждый вечер танцы завели да гулянья. Все молодицы и девушки были там знакомы Варке, всё подруги давние, с одной стороны; они ещё её не чуждались, стали зазывать её на свои музыки, стала Варка ходить во двор...
Там, во дворе, меж челядью, ей будто дышалось легче: она прислушивалась к шуткам весёлым, к тому гомону, на танцы поглядывала и сама в танец шла иногда, — и забывалось порой ей всё-всё, что душу давило, и смеялась она с другими, и речь находила... Всё на покой, на отдых шло после музыки; спохватившись, бежала и она домой, замирая, свою тоску проклиная, что, допустив ей вздохнуть, крепче ещё, верно, хваталась за сердце.
И на диво было всякой душе глядеть, как на всё хозяйство их, на всё житьё пала пустыня: и на ту хату новую, небеленую давно, неубранную! На тот огород невскопанный, незасеянный; тот сад неухоженный, что всего б тут в три щита на тихую да на милую жизнь, — а муж сам всё забросил, отрёкся от всего!.. Притворены ворота, да и весь день так стоят; раз распахнутся — стоят и ночь настежь. Возле амбара снопы потрушены; с полуснопа, сбито ли, не сбито, а забыто и брошено... Когда что и делается, то видно, что не для своей нужды, не для себя, а так, по обычаю, — абы делать.
Ранним утром выходит из того двора муж на работу-панщину, идёт он, спешится; выходит за ним и молодица. Меж люди он будто не видит никого, и не слышит, и сам не отзывается; она же в тревоге грустной, она сторожит ухом каждое словечко, ловит глазом всякий взгляд, сама на лице меняясь.
Вот уж вечер. Домой возвращаются вдвоём, молчаливые, как земля, не забыв печали, забыв речи... Вошли в свою хату — она скорей к уборке, в лучшее переодевается, он тихо где сядет. Она убралась, бежит из дому себе в распахнутые двери, и он выйдет, смотрит вокруг, не видя ничего, — не знает сам, за чем вошёл в хату, не знает, зачем вышел.
То присядет на крыльце — опять задумался. Чёрные его брови, а голова уже, как снег, бела; мужественное и важное лицо, лицо мощи и силы, а что-то так легло на то лицо, что похож он хоть не на ребёнка хилого... Это как вода сильная, что когда-то кручи, берега рвала, делая, а теперь уж в землю вошла, иссякла; без разлива и без плеска уже течёт едва ещё видная, да уже неслышная...
И сидит он себе так на крыльце, времени не меряя, — когда сидит час, когда и всю ночь. И не заметит, не опомнится сам — разбудит его, как что перепорхнёт, или шелестнёт, или какой гомон издалека, или голос, — войдёт в хату, и будто забыл, за чем вошёл, — смотрит и снова садится где, и начинает опять думать да думать...
А Варка во дворе каждый вечер — тот уж двор за утеху ей стал единую: там её совет, там её отдых весь; хорошо ли, худо ли это было — она того не спрашивала, она и разу об том не подумала, не помыслила. Что она там слышала, что видела — всё она с охотой принимала; она себе не желала ни слова обычного, ни доброго даже: ей только в жажду было людские голоса слышать, чтоб заглушали мысли её злые, и такое, что за прежних времён живым бы её сразу поразило, теперь такое её радовало, и смеялась она в ответ... Ей не слышалось, что она идёт всё ниже да ниже; а хоть когда и мелькала у неё в душе такая мысль, — она на неё рукой навеки махнула: легче ей было в бездну упасть невзначай, чем на круче висеть замирая...
XVI
Прошло месяца два таких, что она больше во дворе прожила, чем дома. Вернулись паны во владение — и все музыки те и танцы как водой смыло.
Варка всё-таки ещё ходила туда с вечера, да уж там не так её приняли: все стояли за своим делом, кто настороженный своей заботой, кто утомлённый до одури на весь свет — со своей досады; стали удивляться ей немало: чего бы это так притянуться ей во двор? чего ей так сильно захотелось? чего сидеть вот так ручки сложив, не имея ни дела себе, ни утехи? чего это она из дому горем убегает?
Что Варке на такое слово отвечать было? Пошла она домой. Провожали её кто смехом, кто кивком, переговорами, а кто удивлением искренним в оба глаза...
Тяжко ж ей было тот вечер первый дома, без людей, без гомона людского скорбеть. Грусть тяжкая сердце ей ломила; хотела она работать была — не взялась, всё валится, и руки трясутся.
Павел сидел себе молча, тихо; внимательно она на него взглянула и спрашивает:
— Павел! чего ж это ты сидишь, как заколдованный? Ты не устал?..
— Нет, я не устал, — ответил ей.
— Ты здоров?
— Здоров.
— Павел! — вскричала в тревоге безумно. — Может, люди узнали?.. Ты не боишься?
— Не боюсь.
Она в угол закуталась, глаза закрыла — болью у ней голова болела, в стук сердце стучало.
Недолго ж засиделась — снова вскочила к Павлу:
— Скажи мне слово... Послушай же... Ты нездоров?.. нездоров, боишься?
— Нездоров... боюсь, — ответил так же без внимания, как прежде.
Она убивалась перед ним, она рыдала: он смотрел, как смотрят на то, на что уж нет совета; она ему упрекала, она его кляла-проклинала: он слышал, может, и понимал, до сердца же то всё не доходило к нему. Слушал её внимательно и смотрел на неё пристально; а слышал будто и видел что-то другое душой...
До света плач её по хате, до света раскаяние и упрёки, — тогда уж она сном изнемогла, а ему всё сна не было: он сидел так и перед светом, как с вечера, — пока лишь день забелел — на панщину пошёл.
XVII
Страшная жизнь началась у Варки: некуда уйти и нечем лихо заглушить; и он, на кого она надеялась, на кого уповала, — он стал тихий и хилый, как сиротская дитя непристроенная. Даром она бранила его, упрекала, ссорилась, даром насмехалась над ним тем: он слушал и отвечал, будто так про кого говорилось, неизвестного, невиданного, что всё одинаково ему, ли так, ли иначе…
— Зачем же ты убил её, зачем, коли так гонишься за ней? — вскрикнула на него Варка.
Он весь затрясся и слезами залился. Плакал сильно, плакал горько, как девица молоденькая. Варка испугалась тех слёз более всего на свете: у ней сердце упало, гнев рассыпался весь, страх душу объял. Не замечая сама, что делает, кинулась к дверям, задвинула двери, кинулась слёзы ему утирать, уговаривает-умоляет не плакать…
Он всё плакал, не унимался долго, до усталости…
Варка уж ходила, как человек тот, что все пути, все дороги потерял, что уже некуда идти, да и сам не ищет — хватит.
Иногда нападал её какой-то гнев немощный, что разрывалась она да плакала неутешно себе…
Павел же всё становился хилее. Ей тяжко было на него и глядеть, — убегала от него на другой конец хаты. Всё то ей забылось, как когда-то она его любила, как надеялась себе милого счастья от него, теперь уж он ей перед глазами — как всего её горя неугасимого зацепка.
— Иди же, иди прочь, — крикнет на него. — Иди себе с глаз!
Он сразу уходит себе в угол — садится.
— Чего такой сидишь? Ой, я несчастная! Чего ты мне горе моё напоминаешь?
— Я не напоминаю ничего, — скажет он.
— Да не словами напоминаешь, ещё хуже — собой.
— Я не напоминаю, нет, не напоминаю, — отвечает тихо.
— Чего такой? — пристала одного утра. — Люди уже и так кивают… Или ты уж взялся меня нарочно погубить, людям на суд отдать?
Он берётся за шапку.