Свет в хате горел. Он сидел возле тела, смотрел в личико — белело и мертвело; склонялся к сердцу, прислушивался — не слышалось, брал за правую, брал за левую ручку — она лежала мёртвая и холодная.
Тогда он пошёл, замкнул хату за собой. Ночь после дождя свежа была и тёплая.
Вошёл он в сад барский; ходил по саду, оглядываясь, высматривая... Никого не было. Подумал, что уже очень поздно, уж девушка не выйдет, что она того и не ждёт, тогда он, как привык к реке пробираться, так и теперь побрался из панского сада к реке. Он знал, куда Варка стирать ходила, туда он и пришёл и сел над водой, на берегу, на камне. Сидел долго. Белый туман стлался над рекой, река синела, а с-за горы, с-за дубков молодых, звёздное знамя розовое занималось. Он вставал, прислушивался, смотрел по сторонам всем, да всё равно думал: "Когда ж она придёт? Когда она будет?" Дождался — пришла. Он кинулся к ней, за руки схватил:
— Теперь будешь моя навеки.
Со страхом большим она от него отшатнулась.
— Слышишь? Моя будешь!
— А жена? — спросила, самой страшно стало.
— Я убил жену!
Она вскрикнула, она пошатнулась.
— Я тебя послушал: я её убил. Я и сам давно уж на то замышлял — вот и свершилось... Теперь ты моя будешь: никто не разлучит, никто не станет на преграде. Надо её схоронить скорее. Сядем, поговорим. Никого нет.
Села она возле него на камне.
Он с ней говорил, как человек в здравом уме, рассудительно, при памяти и твердости.
Смотрела она на него, слушала и, как листок тоненький, дрожала. Стала она плакать — он жалеть, уговаривать. Она слёз своих не удерживала, разливалась, — хотела, чтоб он не умолкал речью, чтоб её утешил, успокоил.
— Ох, в голове у меня мешается! — промолвила. — Я уже не могу...
Есть такие люди, которым невыносимы злые муки, настоящее горе; поступают они на всё на свете, чтоб тому лиху своему запобежать, и как уж ничем, то и смерть им лучше, чем беда... Такие малодушные, что в радостях и роскоши нет над них, а в притеснении они, как трава, ложатся.
Такою была и Варка: довела уж до края, да сама не устояла девушка.
— Говори, говори, утешай меня! — просит его.
И утешил, разговорил её Павел.
После всех тех ужасов и плача девушка устала — нездорова словно. Сердце у неё уж не колотилось, не горело и не ныло: клонял её сон какой-то, какое-то беспокойное дремание...
XI
Павел снова пришёл в хату, внимательно на мёртвую посмотрел и сел у стола. Было ещё рано. Он то сидел, то в окошко выглядывал. Солнышко поднималось вверх. На улице чёрная свита показалась, одна и другая; замелькали плахты, намитки, затопали дети: пришлось на праздник в тот день — шли люди в церковь.
Тогда встал Павел и сам, нарядился в новую кирею, красным поясом подпоясался, надел чёрную шапку высокую, ещё оглядел мёртвую, подумал и пошёл в кладовую. Принёс он из кладовой новый сундук, кованый железом, поставил возле той лавки, где лежало тело Ганны, и открыл. В сундуке были плахты, намитки, очипки — всё женское одеянье. Он кое-что выбрал — побросал на лавке, а потом снял мёртвую с лавки, сложил долу, головою на сундук наклонил, всунул ей в руку синюю запаску. Посмотрел, хорошо ли, ладно ли всё, — и вышел.
Пошёл к церкви, отстоял службу. Вот люди высыпали из церкви, идут, гудят, иные к нему обращаются, спрашивают, чего он такой смутный.
— Жена у меня нездужает тяжко, — отвечает всем Павел.
А тут уж сразу молодицы — одна услышала, все приступили: "Снова нездужает? снова лежит?" Жалобы да расспросы от них... Целая толпа провожает Павла к хате. А Павел, идя, ответ держал на все вопросы, слушал, какие советы ему давали.
Отворяет он хату, вошёл, молодицы с ним всыпали, а она лежит... Смятение большое поднялось, плач подняли, крик. Взяли Ганну, положили на лавке, обливали водой, потом на руках — сказали: мертва.
А по улице бежали дети, женщины шли, останавливались мужики; двери хатние настежь стояли: отходило и приходило к хате миру — кто хотел.
Молодки покойницу убрали. Павел сидел на полу; рядом сидела возле него старая бабуся, утешала Павла, сама вздыхая; с другой стороны сидел мужик, молча вокруг поглядывая. Хата всё наполнялась людьми, что приходили.
Смотрели все на покойницу: лежала она, — сказал бы спала, если б не такая белая смертно; смотрели на ту полоску чёрную вдоль височка. Первые молодицы рассказывали, как зашли они с Павлом, и показывали сундук, о который ударилась. Павел слушал. К нему прижимались с речью, подходили с вопросом. Иные его, Павла, жалели, что остался одинокий, как сирота... что уж не нажить ему другой такой жены... Другие уговаривали не тужить — не вернёшь! Павел всем отвечал обыкновенно, говорил ладно, хорошо.
Управлялся с людьми за гроб; свечечки с молодицами ставил над умершей, зажигал; ходил просить дьяка псалтырь читать; он сам копал яму глубокую и сам на плечах гроб нёс. Приходили люди к нему — приветствовал; разговор шёл — отзывался; тёмная ночь наступала — на покой шёл, краснело на рассвет — вставал. Он как под землёй шёл, лишь бы на свет выбраться, так у него одна мысль была тогда: Ганну похоронить.
Вот и похоронили Ганну и чёрную над ней могилу насыпали.
XII
Вечер зимний, звёздный. По небу несколько белых облачков снежных наплывало; носится снег — то запорошит, то пройдёт, то снова запорошит и снова пройдёт. Тихо всюду, и бело, и морозно. Издалека мигает огонёк на селе из двух улочек — то в одной хате светится на досветках.
Возле панского сада Павел давно ждёт. Оглядываясь ужасно, выбежала его девушка.
— Я на эту неделю сватов пошлю, Варка! — сказал Павел первым словом.
— Подожди, подожди времени! Люди судить будут: не своего часа. Пусть забудется; пусть забудемся и мы немного!..
— А ты забываешь?
— Я не хочу напоминать... Я развлекаюсь, как могу...
— Нет, Варка! Я ждать не буду, не хочу... В воскресенье сваты от меня будут...
— Подожди, — просит, — подумай... подожди ещё немного...
— Что ж, доколе ты думать будешь? Доколе развлекаться? Надо тебе знать, что у меня развлечения нет и забвения нет.
— Да хватит уже, хватит. Пусть будет так, как будет, как сам ты знаешь.
Молчат, стоят. Он в мыслях суровых, она в боязливых.
— Павел, ты свою хату не побоишься продать? Мы себе новую купим, — говорит девушка.
— Хорошо! — отвечает Павел.
— Ты поспрашивай людей тайком, — может, кто из селян продаст свою: слышишь? разузнаешь?
— Хорошо! — отвечает тем же словом снова...
XIII
Между другими хатами в селе стояла себе хатка старенькая, покосившаяся, да жил там в ней весёлый, удалой человек Лука́ш Каролец с женой.
Жили они себе в согласии и ничем не тужили: ни бедностью своей, ни такой бедой, что люди сами себе иной раз наделают или со стороны придёт. Он переносил всякое лихо словом весёлым, она — рассудительным. Нет хлеба, — бывало того немало, — так Лукаш и говорит:
— А что, жёнка, нет хлеба?
— Нет, мужичок.
— А у тебя нет копеечки про смерть?
— Нет и про смерть.
— Есть, то разойдётся, а нет, то обойдётся.
— А уж как нет где взять, то нет, — обойдётся.
— Разве зажуримся?
— А что по печали? Ничего она не поможет! Не лад и тужить.
— Разве людей попросим?
— Бедные сами не имеют, а богатые скривятся. Не годится и людей просить.
— Так воды напьёмся!
— Это можно, выпить водички! Так и напьёмся себе на здоровье!
Так они и жили себе, своей беды не утяжеляя. Да такие ж то оба румяные да полнолицые, если б видели! Всегда у них для каждого слово приветное, живое, взгляд весёлый — он ходил старостой на свадьбах у добрых людей, а она свахой приглашалась.
Вошёл Павел в их хату: Лукаш сидел на печи, точил веретено, а жена возле окна шила. Живо и весело разговор у них шёл.
— Милости просим! садитесь, — встречает Лукашиха Павла.
— Вашей милости просим! — крикнул Лукаш с печи. Какая доля добрая к нам занесла? Садитесь же! Вот как видите: у нас любо и мило — и бить некого, и взять нечего!
Павел сел.
— Я к вам, дядьку, — говорит Лукашу. — Я к вам дело имею.
— Уже я догадываюсь, чувствую, добродетель мой! Какое-то хорошее и весёлое дело имеем?
— Хочу жениться, прошу вас в старосты, если ваша ласка.
— Хорошо, братец, хорошо. Кого ж сватать будем?
— Варку Линивну.
— Вот это, дружище! Где ж она такая? Я не знаю, хоть ты и в любопытного удался.
— Из панского двора...
— Эге, это заезжая, птичка залётная!
— Я её знаю, — откликнулась Лукашиха, — ей хоть бы за гетмана, то не страшно.
— Видел ли я её когда, не узнаю какая, потому что они из двора всё гурьбой ходят: вот хоть и на вечерницы — целая гурьба прискачет.
— Она из всех самая красивая. Да вот же была она на свадьбе у Совлука, высокая девушка, чернявая, в кораллах.
— Го-го! Теперь уж я знаю, какая красавица. Когда ж это вы признались, брат, что никто и не догадался из добрых людей?
— Она, славят, богатая, — говорит Лукашиха.
— Боится за небогатого быть, бедняжка, что ли? Эти богачи всего боятся, поседневные души, ей-Богу!
— Почему ж не пойти, коли понравился, — говорит Лукашиха.
— А вот он, может, знает, понравился ли, — ответил Лукаш, моргая на Павла. — Наше дело — с Богом да с доброй долей поженимся в хороший час...
Засватал Павел Варку, паны не запретили, свадьба состоялась.
Думалось Павлу, что вздохнёт он легче в семье. Тосковал он; надо было ему непременно кого-то при себе иметь, душу живую, голос живой слышать.
XIV
Как уж отгуляла свадьба, остались молодые одни в хате...
— Жена! — говорит Павел, — любимая моя, дорогая! взгляни на меня, поговори со мной!
Берёт её за руки, обнимает. Никогда ещё и разу она его не видела таким счастливым и весёлым. А она была и грустна, и неспокойна.
— Павел, — говорит ему. — Тебе не страшно ничего?
— Не напоминай про страхи; миновались они. Я тебя люблю, теперь мне жизнь с тобой...
— Я боюсь, Павел! Как же боюсь, что люди узнают! Так мне и видится и слышится, что найдут гурьбой в хату, позовут нас голосами...
— Не узнают люди, — всё равно мне за люди!
— Хорошо тебе! Я сохну от мыслей и догадок с того времени ещё... Боже, мой Боже! Что ж, как узнают, — какой позор! Какой суд!
— Я не боюсь!
— Сошлют нас...
— Я не боюсь!
Она тогда заплакала слезами.
— Ты, видно, ничего в мире не боишься, — сказала ему укоризненно.
— Я своей души, сам себя боюсь! — ответил ей на то тихо, важно, что ей самой страх в сердце кинулся, будто к ней какой дух, мара неведомая отзывается...
— А чего ж ты сам себя боишься? — спросила его вся перепуганная.
— Мне всё идёт голос, что уж он вовек не отзовётся, а я его слышу — душа моя холодеет...
— Господи! — вскрикнула, задрожав, — она приходит к тебе! Она ко мне придёт!..
— Нет, не приходит она...
— А ты ж голос слышал...
— Хватит, хватит! Всё уж то отдалилось-прошло — забывай да люби меня…
Она и рада — рада утешиться, раднее забыться...
XV
Пока с ним, при нём, то и ничего — глаза свет видят; а останется одна — боязно и худо ей.