Меж людьми идёт, что была то жена весьма древняя и немощная, а духу великого. То, бывало, как уж ей силы изменятся — упадёт от трудов тяжёлых да только заплачет к богу, то — как зелье под росой — снова оживёт да и снова копает и копает. Была она господом возлюблена. Такая осталась память её святая.
Как выйти из тех пещер да стать к солнцу, — перед тобой всё только горы меловые белеют высокие, а между горами теми узенькая речка, прозрачная и глубокая, журчит. Быстро бежит та речка вёрст двадцать, до самой луга зелёного, — по лугу уж тихо и широко разливается и тихо далее льнёт под рощами, а там в высоких тростниках где-то пропадает.
Слобода наша над самым лугом речным, на пяти горах стоит меловых, посажена высоко в давние века от врага татарина, чтоб нагло не набежал; издалека усматривали с гор, прятались и спасались. Горы уж те травою зеленеют, заросли садами густыми. Меж белых хаток цветёт и вишня пышная, и тонковерхая тополь пахучим листом шелестит; где над воротами тёмная мелколистая груша, как шатёр, укрывает или ветвистый ясень буйствует; в берегу калина разрослась, повырастали вербы. С гор на воду огороды пышные развелись. Там-то зелья, овощу! Там-то цветов! Там-то тропинок и к воде, и к соседке, и к другой. Всё то протоптали, выходили лёгкие ноженьки девичьи.
Наша хата на горе, на самом шпилечке стояла. Далеко и широко вокруг глазами окинуть.
Как же часто приходят мне на ум молодые лета: где что было, как... Уж старуха седая, а память молодая не забылась...
Вот же наша хата стояла на шпилечке... Бывало, выйду, сяду на завалинке, прислушаюсь, приглядываюсь. Вечер тихий; солнышко за гору падает, блестит вода красно и тихо льнёт — не журчит; возле каждой хаты гомон слышен; там стадо уж с пастбища гонят, а там песни поют, а за речкой кузнец кует... А вот уж и смеркалось, небо темнеет и замирает земля, замирает — уже тихо. Ночь обняла. Засверкали звёзды золотые; взошёл ясный месяц — и всё то в прозрачной воде заблестело; защебетал соловей, защебетал другой...
Я своего отца-матери не знаю; я ещё в пелёнке осталась сиротой, и принял меня мой родич к себе, — Павел Булах звали. Его жена меня выкормила вместе со своей дочкой; в их хате я и выросла, у них и служить осталась.
Родич мой был хозяин зажиточный, хлебопашец; шесть пар волов у него держалось, два плуга пахали на хлеб; брал и сенокосов у людей со сторон. Ходил он порой и на Дон, не каждый год, а так, как ему по выгоде, привозил бывало рыбу и продавал людям — кто попросит, а то и себе на пропитание шло. С того был ему не великий доход, если не убыток, а что он очень любил дорогу. Ещё его отец чумаковал и брал его с собой малого, то ещё тогда он полюбил дороги. Как ходил он перегоном, то ходил, когда ему захочется, не спеша. Так уж, бывало, от дома до Дона, как по своему садочку гуляет. Бывало, как придёт домой, да весёлый:
— Жёнка! А та колодезь в степи, возле Робленых Могил, совсем засыпалась...
Жена хоть и не знает, что там за колодезь такой, а сразу пожалеет обыкновенно:
— Вот же, — говорит, — жаль колодезя; и так совсем-таки засыпался?
— А как мы с батюшкой покойным, бывало, ходили — что там за вода была в том колодце — чистая, как слеза!
И начнёт рассказывать, как то было при батюшке и как теперь стало...
Жена у него такая была человек добрая, такая тихая, приветливая, вежливая. Я не слыхала сызвеку моего от неё слова горького, не слыхала укора. Да и лицо у неё было такое, будто она только что из церкви божьей вернулась. Сивенькая уж была, а красивая да чистая, как та лебёдушка.
Хозяин был человек крепкий и норовистый. Любил он очень и жену и дочку, да хотел, чтоб слушали они его, не спрашивая, не заговорив. То ли в хозяйстве, то ли так, он сам за всё погадает, и рассудит, и определит, а жене только скажет, когда нужно. Она же всегда, бывало, согласится, как он захочет; она всё принимает.
Была у них дочка Катерина... Ся не в мать уродилась — пылкая, резвая девушка — трудно ей было батюшке повиноваться. Бывало, как поднимет старый брови, сожмёт уста тонкие да блеснёт глазом своим чёрным — мы уж с матушкой едва дышим, — одна Катерина не боится ничего: спрашивает его, да расспрашивает, да спорит, пока батя не крикнет: "хватит!" — таким голосом, что и самое смелое в мире стихнет... После того ещё долго у Кати личико горит и слёзки выкатываются из глазок...
Хороша была та Катерина. Бывало, как нарядится — единственная, то уж ничего не жалели для неё, — плахта на ней шёлковая, платок с золотыми цветами, с золотой бахромой завяжет, а с правого боку цветочек. Корсет зелёный из байки или из сукна. Коса у неё была такая, что бывало и рукой не достанешь, — и лент не носила, только ленточка вплетена красная или голубая. Ожерелье доброе; на ожерелье дукач с камнем дорогим; туфельки на каблучках высоких; рубашка тоненькая, вышитая до самых манжет... Войдёт было она, где гостей людно, — все умолкнут и на неё смотрят-любуються, а она и улыбнётся, и засмущается.
Что то за весёлая! Что то за бойкая была! Родичей у нас много: тот женится, та замуж идёт, — то среди своих родом навеселишься.
На свадьбу или на вечорницы — как же Катерина весело спешит! И кто её перетанцует, кто перепоёт?..
А весной?!. Скоро ведь скрепился лёд, растаял снег, с крыш закапало, а с гор ручейки покатились; солнышко греет из-за весенних облачков; ветерок дремотный да тёплый какой-то веет, — уж Катерина веснянки запела. Идёт слободой и поёт, и девушек на улицу зовёт.
Всех, бывало, она девушками верховодит. И девушки её слушали, и очень её любили; она же, бывало, с ними сколько раз на день и посмеётся, и поссорится несколько раз, и обнимется...
Жизнь молодая! Уж пошла ты за водой!
Весна идёт да идёт. Вот уже и небо голубое и чистое, и вода голубая, прозрачная. Солнышко блестит и горит; рощи развиваются; сады цветут; вечером где-то щёлкнул соловей на клене лиственном; кукушка кукует на высокой берёзе; жужжит пчела; мелькают белые бабочки над молодой травкой; жуки майские летают гулкие... какой-то гомон, гул какой-то, то ли из-под земли, то ли из воды, то ли из неба!..
Ждём вечера, а вечером — на курган. Едва нам блеснут лунные рога, тихо всё, — только мы поём, да где-то мельница мелет, да вода в берега плескает...
В праздник, бывало, мы заранее проснёмся к церкви, а из церкви за девушками на слободу: выкликает, собирает Катерина девушек:
— Девчоночки! Пойдём мы на курган!
— Нет, пойдём в рощу за земляникой! — Нет, лучше уж на луга, в степь! — Нет, в сад! — Там лучше! — А там веселее! — А там веселей!
И там, и там! И всюду красиво, и всюду весело, и всюду красно! И весёлая толпа девушек гонит, и песня и смех несутся...
Что то молодые годы золотые людям! Что задумал, всё ему можно, всё ему радостно, всё в утеху; а старому — как заказано!
II
Была у нас соседка — вдова Пилипиха: хозяйка на всю слободу. Какая хата, какие огороды, сад, сколько поля, степи, и бахча, и пасека, и мельница — чего уж не было там! Сама была статная, высокая, черноволосая, — всё, бывало, в красном очипке красуется и в зелёной юбке до пят; сапоги скрипят, белые рукава широкие, — прохаживается себе где, то словно богатая тёща у бедного зятя.
Пилипиха была ещё давняя подруга и приятельница нашей матери, и жили они друг с другом хорошо, любили друг друга. Недолюбливал только отец вдову, что такая она своенравная непокорливая; недолюбливала и она его — обоюдно. Что бывало старый в хозяйстве распорядится, что там задумает или сделает, — мать вдове похвалится, — вдова всё осудит. Хоть в лицо не скажет словами порой, так вздохнёт или головой покачает. Неловко ей было, что мать так слушает старого, что так ему во всём потакает. Лишь придёт к нам, как старого дома нет, да и начнёт слова закидывать, воду, как говорится, мутить: "Что муж — хозяин в поле, а жена — хозяйка в доме; да что плохая жизнь с теми самодурами, что уж по упрямству своему ходят. Это как тот хрен коренной: где уж разрастётся, то и посеять за ним доброго ничего нельзя. Плохая жизнь с такими!"
— А как же не плохая! — отвечает мать наша вдове. — Уберёг нас бог, пусть и деток наших защитит!
— Ещё твой не норовистый, голубка? Ещё тебе по нему голова не связана? Ещё тебе не тесно? Ещё тебе не тяжко?
— Вот что! Чего же мне тяжко? Чего ты меня бедой наделяешь, чего сроду не бывало? Да меня муж мой никогда словом недобрым не укорил...
— Поп-то, он молчит! Говорят, что и палач не разговорчив, а голову он отсечёт! Молчит!.. Да он молча всех вас гнёт, под ноги себе топчет... ни совета у вас, ни совета не спросит — не ищет; ведёт себя, как тот пан с подданными!
— Что ты, милая, что ты! Может, он немного и сам себе в ум зашёлся, да он же для того умный у нас; нам хорошо с ним; благодарим его...
— А уж! А уж! Ты б и врагу своему поблагодарила, ты такая в бога, пожалуй, одна! Меня б он так-таки не обошёл: я б ему довела своего, — увидел бы он!
— Ну же, сердечко!.. Будет уже! — отпрашивается мать. — Неловко мне тебя и слушать!
— А то ж я из чего это говорю, как не из дружбы моей? Меня что задевает? Что волнует?.. Тебя жалея, говорю, тебя любя! Ты как дитя, своей беды не знаешь, недосматриваешь, здорова!
То это она, любя и жалея, бывало, ей и показывает...
И вправду — добра думая и любя искренно: вдове казалось, что как отбиваться от какой беды руками, то хоть и не отобьёшься уж, так страхом натешишься славно.
Странно будет, как скажу, что вдова, не любя старого-таки и вовсе, как, бывало, к нам придёт да его дома нет, то ей будто очень станет досадно: тогда у неё и в огороде не уродилось хорошо, и в поле недород, и зимы она ждёт холодной; а как наш отец тут — она смотрит живо и будто мы все ей тогда любее и милее...
Вот, бывало, только что сойдутся они, сразу и начнут какой-то там колкий разговор между собой.
— Э, — говорит, бывало, наш старый: — э, пани-соседка! Я б вас где полковником поставил! То другим молодицам мак сеять да морковь садить, а вам, ей-богу моему, вам атаманствовать!
А сам, говоря так, сбоку как-то на неё смотрит мудро, что гордая вдова только покраснеет да глаза гневные в землю опустит, пока решится ему ответить.
— Это весёлые шутки, пан-соседушка, — да всё шутки; а вы мне какое умное слово скажите.
— Извиняйте на умном — примите правдивое, соседушка уважаемая!
И ещё Пилипиха покраснеет...
Или она своего мужа покойного вспомнит (а она часто любила его вспоминать): "вот муж был!", — вздохнёт тяжко, глаза свои быстрые в землю опустит: "ох-ох! теперь его душенька в раю..."
— Благодарю вас, соседушка! — отзовётся отец.