А Яковенко уже рушники побрал у Ганны; на той неделе свадьба. Спрашивает он, пойдём ли...
— Вот теперь, — говорю, — надо ещё на ту свадьбу собираться. Чуть-чуть и мы с тобой там повеселимся, Марусь!
— Да не знаю ещё, — говорит, — как мать захотят!
— А самой разве не хочется? Разве не попросишь матушку?
— Да как-нибудь уж будет, — ответила.
— Ты, — говорю, — грустишь чего-то, Марусь; а не пошла бы ты с нами?
А Катерина тогда:
— Грустит Маруся? Чего грустит?
— Голубушка, — говорит мне Маруся, — мне не грустно, а если и будет кому грустно, люди не развеселят!
— Только тот, кого любишь, утешит, — отозвалась Катерина.
— Полюбим кого-нибудь, Марусь! — шучу. Маруся ничего не ответила.
— Счастлива будешь, — говорит Катерина.
— Полюбим же, Марусь! — я снова к ней.
— Не шути, — ответит тихо.
Пришла Пилипиха. Попрощались мы и пошли с Катериной домой. А Катерина в этот вечер да такая ласковая была и весёлая, и смирненькая такая, что я такой её сроду не видела.
V
Ходила Катерина в Любчики будто бы заполочи занять красной и вернулась домой к вечеру такая, что отец взглянул да и спросил у неё, где была, где ходила, а услышав где и зачем: "раз такая из тебя швея, — говорит, — так смотри, чтоб не занимать заполочь вторично по чужим сёлам".
После тех слов отец вышел из хаты, закурив люльку.
— Что с тобой, дитя моё! — хлопочет возле Катерины мать. — Вошла в хату белая, словно белочка... что с тобой, дочка?
— Ничего, мама, ничего!
— Где ж там ничего! Тревожишь ты меня, дочка! Пришла Пилипиха к нам с Марусей. Мать со старой разговор завели, а мы, девушки, в сад поспешили.
— Что же такое, Катя? — спрашиваю.
— Сегодня он вечером будет, — он сегодня придёт ко мне...
— А ты ж как, выйдешь к нему? А отец не услышит?
— То что? Чтобы я не вышла? К нему чтобы я не вышла? Пусть слышит отец, пусть слышит мать, пусть все — я к нему выйду!
— Да как отец услышит, так не пустит, — говорю, — как бы ты там ни хотела, а останешься тогда.
— Я не останусь, я пойду!.. Чего ты на меня ополчилась, злая девица?..
— Я тебе самую правду говорю, Катя; разве я нападаюсь на тебя?
— Не надо мне такой правды, не хочу я такой! Я уж вижу, что ты мне не искренняя подружка, ты мне не хочешь помочь, я сама за всё стану!
— Послушай, Катя, отчего же ты разгневалась? Я правду тебе сказала, да я ж тебе и в помощь стану, коли уж иначе нельзя...
Тогда она меня целовать, тогда она меня обнимать! Стали мы договариваться, как дверь отворить Катерине и как ей выйти. Советовались и Марусю спрашивали, что она думает, — сама она ничего не говорила и ничего не спрашивала, сидела себе тихо, как на могилке...
Катерина всё рассказала, как она в Любчиках была.
"Его мать меня позвала сама, как я шла улицей, и жалела меня любо, и расспрашивала, сватают ли меня, полюбила ли я кого... А он всё издали стоял, не подходил... Так уж мне горько стало! "Я, — говорю, — этой осенью замуж выйду". Как я сказала, она как вскрикнет: неужто правда? "Что?" — спросил он у матери, а она ему говорит, что я замуж выйду осенью...
Я тогда попрощалась с ними. Она вздохнула, проводила меня немного и говорит: "Жаль мне тебя, девица!.." — что я аж слезами облилась... Отошла немного, стала, — да хоть на их хату посмотрю, когда он и выходит из ворот, и идёт... Я хочу дальше — не могу... Дождалась, что он близко ко мне подошёл... Подошёл: "Правда ли это?" — спросил... Девчата, голубушки! Когда б же я сама знала, как я ему призналась, что я его люблю одного на свете... Долго говорить нельзя было: всё знакомые люди проходили улицей; тогда я ему сказала — пусть придёт ко мне вечером, он сказал — придёт..."
Скоро наши старики уснули, я выпустила Катерину из хаты, а сама села, чтоб сон не клонял, да мне не спалось: беда да и только ждать было! Нет, да и нет, да и нет!
"Как же это она медлит, — думалось мне. — Что ей хорошо, то и забыла про меня, каково тут мне ждать, боясь... Такие-то люди на этом свете!"
А там и то вспомнила, что я сиротею, что бедная я да не при отце-матери выросла, живу в чужой семье из милости; что не пожалеет никто меня искренне, не любит никто душой всей... И за что я прежде благодарила, с того самого тогда слёз горьких уронила; за что было, славить бога, век беззаботный, в тот час так того захотелось, так уж надо стало...
Горея-плача, опустила голову, взгляну — как-то вокруг меня грустно всё, а в окно уж рассвет синеет...
Очнулась я как-то вдруг, да и самой мне чудно стало; отчего это я так и чем загрустила? Разве ж я не знала Катю, что она до утра задержится? Да и какая бы то девушка из любви поспешно заботилась? И разве я ж сегодня осиротела? Разве теперь только обеднела?
Посмеялась я сама над собой да и вышла Катерине навстречу — за ворота. За воротами я ещё долго подождала её, пока уж она прибежала весёлая.
— Ну что, насмотрелась? наговорилась?
— Всё я ему сказала, всё... как же я его люблю, Хима! Господи великий! Как я его люблю!
— А он же что говорил?
— Спрашивал, сильно ли я его люблю... Он придёт завтра... Я его завтра ждать буду...
С того времени стали уж они каждый вечер встречаться. Приходилось мне, проводив Катерину, того Чайченка встречать. В воскресенье или в праздник какой идём вдвоём с Катериной, словно прогуляться утром тихим, то и увижу, бывало, я Чайченка, — всё он будто печален... да и спросила как-то у Катерины:
— А вы с ним никогда не ссоритесь?
А она мне:
— Что это тебе бог дал, Хима! Вот ещё с ним ссориться!
— Да чего ж он будто невесёлый ходит? — говорю.
— Такой всегда, — заговорила, сама тут же вдруг опечалившись. — "Ты печален? — спрашивала я его. — Отчего ж ты печален?" А он мне: "На свете больше печали, чем радости!" — "Что говоришь, сердце, да я как знаю, что ты меня любишь, я забыла, какая печаль на свете живёт!" — "Это, — говорит, — это только бог так даёт девушкам да пташкам певчим..." Такой он, такой, Хима! И говорит, и жалеет печально; а потому ещё мне милее, ещё дороже...
Заметь мать, что творится что-то, спросила. Катерина призналась матушке. А мать головой печально покачала:
— Вот и твоя пора пришла, дочка! Смотри же, это на всю жизнь, Катя! Смотри, кого выбираешь, да и пусть тебя матерь божья и благословит, и поможет!
Отец не спрашивал ничего; догадался ли он, или нет — того мы не знали. Правда, что дважды, а может, и больше он как-то пристально на нас поглядывал. Мы, бывало, себе говорим, что как это будет — Катерина свадьба, да какое ей жизнь красное, гадаем, а отец войдёт в хату, — мы и испугаемся все: одна вскочит, другая ищет чего-то за печью, третья иголку потеряет, — отец сядет к столу, смотрит зорким глазом да и говорит: "А в каком углу пожар в нашей хате?"
Мы и окаменеем перед ним... Он начнёт про хозяйство что-то говорить матери, какое дело заказывать, мы примемся делать усердно как, боже единый!
Чего бы то и опасаться было? Мы думали, что он примет Чайченково ухаживание ласково, потому что Чайченко и богат, и молодой, и дочери люб, и люди Чайченка не чуждаются — чего же опасаться? А мы всё боялись очень его порой. А мать уж для своей дочки постаралась похлопотать. Вижу, где уж встретятся с Чайчихой, сядут рядышком и потихоньку разговаривают себе любенько, а прощаются, так обнимаются искренне. Пришла к нам Чайчиха в воскресенье, а в среду уж мать к Чайчихе идёт. Чайчиха снова и сама не замедлит нас навестить; так и пошло, что как праздник, так или Чайчиха у нас, или наша мать у Чайчихи...
Катерина нам с Марусей призналась, что будет её сватать Яков осенью. Мать обратилась к Пилипихе за советом; рассказала ей всё, что дочка полюбила парня, что это хорошие люди — за ними наживётся!
— Дай бог счастья! — говорит Пилипиха.
— Ох, голубушка моя! Я ещё не знаю, как муж согласится... Да отчего б ему не согласиться? Этот разве не хороший? Этот разве не добрый парень? И зажиточный...
— А ты мать или нет своей дочери? Как начнёт он капризничать, так ты и ручки опустишь — пусть моему дитяти судьба погибает.
Уж как только услыхала вдова, что отца боятся, она живо ухватилась за сватовство: "Что из того будет, что вы головами покачали? Доброе дело — доводите же ему до конца!"
Так и отдохнуть не даёт времени; подзадоривает да подталкивает: "быстрее, быстрее!" Бывало, моя часинка, аж за рукава трясёт, чтобы скорее...
Стала мать подходить к старику да своё слово обговаривать; стала всё про Чайчиху рассказывать да ему напоминать, да хвалить, а вместе уж и сына молодого:
— Что за парень хороший, работящий, удачливый, — это матери утеха от бога, а не сын!
— Уж того не знаю, какой он к делу, — говорит отец, — а что до танцев, то удался: девушками, как мухами, вьётся.
— А что ж, мой голубь? Как весёлого нрава, так весело с ним и жить будет, кому судит господь. Сам не будет скучать и подружке скучать не даст.
— Не каждую и тоску танцор разтанцует! — на то ей ответил.
Во второй раз снова примостится мать Чайченка хвалить: "а проворный, а умный, а славный". Пристально отец ей в глаза взглянул.
— А что это хвалишь, — промолвил, — будто зятя?
— Как воля божья да твоя угода, мой голубь! — ответит ему тихо и уж так условно...
Мы с Катериной сидим — не дышим...
Старый посмотрел на жену, посмотрел на дочь.
— Не ищи дочери пары, старая, — промолвил, — уж я ей сам пару нашёл; осени подождите.
Старая глянула на дочь, — дочь обмертвела будто; всплеснула мать руками да на него:
— Мой ты голубь милый! За кого же ты её хочешь отдать?
— Это уж мне знать. Да и вышел из хаты.
— Хватит, дочка! Хватит, дитя моё! — она к Катерине. — Не печаль своего сердечка, Катя моя милая, хватит! Я ради тебя на всё решусь; я поклонюсь ещё твоему отцу; я его буду за тебя просить...
— Идите, мама, идите же — просите сейчас! Идите, мама, идите!
— Нельзя так, дочка! Так хуже будет: подожди немного...
— Мама, мама! Как же мне ждать!
Мы её уговаривать стали... Да когда ж успокоит кто молодую тоску нетерпеливую словом рассудительным?
Слушая, Катерина обливалась слезами да всё своё, знай, твердила: "идите, идите сейчас!"
— Катя, — говорю, — будет хуже с той поспешностью: мы кинемся к отцу — просить, а как он примет теперь? Что если он крикнет нам то своё "хватит!" да и напоминать ещё не велит?
— Беда моя! Беда моя! Хорошо! Я буду ждать... Как же мне тяжело! Разве это смерть моя приходит!.. Надо ещё ждать! Когда же это будет? Когда? Скажите, мама!
— А вот сейчас, после обеда, вы с Химой выйдете из хаты, — я тогда ему скажу... Я тогда скажу и попрошу... Ради своего дитяти и голову под топор кладут, а то бы мне ещё не позаботиться о тебе...
— Я буду ждать, — промолвила Катерина: — я потерплю.