А Катерина так и кипит в том ожидании. Знает то наша матушка, — смотрит на Чайчиху ласково-жалобно, а Чайчиха на свой пояс поглядывает да и говорит:
— Какие нынче пояса ткут, моя голубушка!..
— Почему он не пришёл? Почему? — промолвила Катерина сама, не дожидаясь своей матери, чужой не стыдясь,
— Катя! — укорила мать. — Ох! дитя моё!
А Катерина и не слышит:
— Почему не пришёл? Почему его нет?
— Не знаю, не знаю, моя краса! Он говорил мне — будет... : а нет!.. Видно, причина какая... я его спрошу... я тебе скажу...
Так старая Чайчиха словами путается, и останавливается, и перескакивает — что это такое?
Далее уже говорит, что Яков ждал какого-то человека к себе, — какие-то волы на продажу находились... потому он и не пришёл, видно.
Вскоре она поспешила домой и ушла.
Мы ещё были по свадьбам, а Чайченка — как будто сглотнула пучина — нет, нигде не бывает. Мать его ходит, и — то она скажет, что он нездоров, то скажет — дома его нет. Сама она печальна очень, а Катерину уговаривает:
— Не печалься, дитя, не печалься! Пройдёт лихой час, и горе переживётся, то и поженитесь!
Мать тоже Катерину свою жалеет:
— Лучше, дочка, как он не попадается отцу на глаза — отец не сердится, — а там, может, господь даст, старик мой и согласится.
— Пусть же я его увижу хоть на малую минутку, — умоляла Катерина, — пусть он хоть по селу пройдёт, а я посмотрю на него издали!
— Подожди, подожди, нельзя! — отговаривала Чайчиха.
— Подожди, подожди, нельзя, — просит мать. Катерина хоть и печалится, хоть и плачет, а слушает — надеется ещё на добро...
Однажды вошёл старик в хату весёлый:
— Не будет ли снега, — говорит, — там такие белые тучи плывут.
Старая, глядя на него, осмелилась:
— А что, мой голубь, — произносит ласково, — что ты видел? Что слышал?
— А что я слышал? Нашу Катерину сватают.
Тем словом встревожил нас всех: кто сидел — вскочил; кто стоял — в уголок жался...
— А кто ж сватает? Кого нам господь послал? — спрашивает мать, едва голос выводя. Катерина бело побелела.
— А старый Шелях за своего сына Дмитрия сватает. Вот жених! Это не бедолага, не проходимец какой-нибудь, это хозяин добрый, что из серебряного кубка своих гостей угощает.
— Что с тех кубков, если полны слёз! — молвит мать.
— Гм! — Больше не сказал ничего, только посмотрел на неё пристально. Она слёзы свои тайком утирала — прятала.
— Я себе лучшего зятя сам бы не искал, — снова отец отозвался; натянул шапку да и из хаты вышел.
Мать все думы проплакали: "Что его делать и что чинить!"
Катерина аж белые руки ломает...
Как назло — и старая Чайчиха не навещает нас, и Пилипиха сердится: некому совета дать, некому утешить... А того любимого как в сердце след врезался, так и врезался...
Мать начали уж Катерину уговаривать:
— Покорись отцу, дочка, покорись, дитя моё!
— И вы уж, мамо?.. Несчастье ж моё!.. — убивается Катерина...
— Доченька милая! Кого же горе минует? Живя на свете, его не убежишь, — каждый отбывает... Что ж, как ты отцовской ласки лишишься, а тот, может, отречётся...
— Он отречётся? Может, и я его забуду! — Да и засмеялась... Хотела я ей тогда сказать, что уж и теперь немного на то походило, что он отдаляется, да жаль мне её стало... И мать за то больше ничего не сказала, — вздохнула тяжко да и стала снова её просить: "Покорись, дочка, отцу!" — "Пусть уж я лучше умру!" Как мать ни плакала перед ней: "Или я умру, или за ним буду!"
Давно мы уж Марусю не видели то за своим горем, то за ссорой той меж стариками, да и Маруся словно скрывалась: из хаты почти не выходила.
— Пойдём, — говорю Катерине, — пойдём к Марусе, что нам, что старики поссорились — мы того не знаем; мы себе с ней втроём посоветуемся.
Маруся сидит — шьёт; вдовы дома не было.
— Марусю! Марусю! — говорит Катерина, — пришла я к тебе свою тоску разделить, да знаю, что и ты меня осудишь, как моё слово услышишь!
— Сядь, Катя, да расскажи, — говорит Маруся.
— Отец меня за него не отдаёт, — знаешь? За немилого меня теперь наряжает. А я, Марусенька, хоть и отца и мать — то я ради него покинула бы — не пожалела... Что мне это? Пусть скажет — я за ним на край света пойду! Пойду и не оглянусь ни разу! Мне ничего не надо: пусть другим роскоши, другим пусть достатки, — мне пусть жизнь с ним вместе!
Не поднимая глаз, промолвила Маруся:
— Бог вам поможет, Катя! Сумела ж я!
— Марусю! — вскрикну. — Это ты? Та покорливая?..
— Голубушка моя! Сестрица! — обнимает её Катерина рыдая. — Ты меня не судишь?
— За что? — тихо спрашивает Маруся. — А ты ж его любишь?
— Так люблю, что и не вымолвлю! А на меня все нападают! Хотят, чтоб я его покинула! Марусю! Если бы ты любила?
— Я б не покинула.
Я всё слышу, да веры не даю.
— Марусю? Это ты говоришь? — говорю. — А мать твоя если бы услышала?
— А что ж? Если бы я любила, то уж мне ничего не страшно и никого б я не боялась — только того, кого любила...
— Ты моё сердце развеселила, Марусечка! — благодарит Катерина. — Очень уж мне было тяжко... хоть меня никто не переменит, да слова те меня обижали... Спасибо тебе, Марусенька, голубонька!
Маруся ей улыбнулась.
— Не за что благодарить, — сказала: — я правду свою тебе говорю.
VIII
В первое ж воскресенье после того к нам сваты в хату от Шеляха. Приняли, почтительно встретили. Благодарит за милость мать, свою тоску и печаль пересиливая, — а отец говорит:
— Я себе лучшего зятя не желаю, господа милостивые! Да надо дитя спросить.
Вызвали Катерину.
— Катенька! — говорю ей тихо, — обдумай хорошенько! — Она словно и не слышит. Вошла в хату белая, а смелая, неудержимая — хоть тут умирать.
Спрашивает у неё отец: пойдёт ли за Дмитрия Шеляха? Да спрашивает он как-то ласково и грозно...
— Я парню позора не дам и замуж не пойду! — ответила Катерина прямо, словно пропела.
Поклонились сваты, — тихо да гордо вышли из хаты... Мы не шевельнёмся; Катерина стоит... Отец не промолвил слова, вышел и сам из хаты...
Плачет мать, глаз не суша. Старик не вспоминает о сватах, будто их не было; а нас словно не видит перед собой: кто войдёт — не оглянется; кто отзовётся — не слушает.
А Чайченка того нет да и нет!.. И матери его не видно... Уже Катерина сама к ним бежать порывалась — так мать удерживала.
— Коли уж ты меня не послушаешь, дочка, то бог с тобой: делай тогда, как сама знаешь, а я уж отца не просить не стану.
— Хорошо, хорошо, мамо! Бросьте меня, оставьте... Только пустите к нему!..
— Нет, не пущу, дочка! Я тебе на пороге встану, не позволю идти!.. Не годится!
— Я убегу от вас! — отзывается Катерина. — Я или утоплюсь, или что! Я так жить не смогу!..
— А он же как? — иногда спросит её Маруся, слушая то нарекание. — А как ты его опечалишь?.. Своё горе ты не лелей так; каково ему нынче — ты не думаешь... Ты ради него всё перетерпи, пока отца упросишь.
— Да коли бы хоть на него взглянула! Хоть к нему промолвила! Пусть только бы сказал, что мне делать! Пусть он меня в огонь пошлёт — я пойду... Почему же он не идёт и доныне! Разве он меня покинет?
— Если не идёт, то видно, так надо, Катя! А ты успокойся да жди... Да, может, имеешь что ему передать, сейчас немедленно... Передай через меня: я хоть и схожу к ним.
— Ты?.. А мать твоя не пустит тебя?
— Пойду. Говори, — что сказать?
— Ты скажи — что я пропадаю, что живая погибаю!
— И зачем такое ему говорить? Лучше пусть он услышит, что ты его верно любишь, что ты его будешь ждать, что будешь отца упрашивать...
— Пусть бы он знал, какую муку я терплю! Скажи ему, чтоб всё он бросил, чтоб шёл меня навестить... отец не узнает... а хоть и дознается, хуже, видно, уж не будет...
— Зачем такое говорить, Катя? — снова ей Маруся. — Разве ж ему и так не тяжко?
— Ну, хоть скажи, что так я его люблю, как свою душу; что я тоскую...
В тот же день Маруся говорит:
— Пойду я, мамо, в Любчики!
Пилипиха очень удивилась, да не запрещала... Уж как Маруся выходила, одевшись, — она спросила:
— Чего это ты в Любчики?
— Пойду, мамо, прогуляюсь.
— Иди, дочка. — Сама её за ворота проводила да тогда уж вслед, опомнившись, крикнула: — Не задерживайся долго, Марусю!
А Катерина, скоро выпроводила Марусю за слободу, то уж и ждать начала — когда придёт; перехватили мы её ещё на дороге.
— А что? Видела? Будет? Что сказал? Когда?
— Надо тебе, Катя, ещё потерпеть... — говорит Маруся.
— Уж не в силах я терпеть! Так он не придёт? Зачем же и ходила? Почему он не придёт? Что сказал?
— Очень он печален что-то, — говорит Маруся.
— Печален? — вскрикнет Катерина. — Любимый мой! — Сама так слезами и залилась.
— Я пойду к нему сама, — пойду — хоть пусть меня потом в хлеву замучают, — я пойду!
— Он велел, чтоб ты не приходила...
— Не приходила? Как это не приходила? Это ты, верно, услышала!
Разве б я теперь решилась на его сказать, чтоб не приходил, хоть бы и смерть за плечами стояла по тому?
— Просил тебя не приходить, Катя; а ты, как его любишь верно, то послушаешь.
— Конечно, я его послушаю!..
И долго она после того слова своего плакала — сидя у дороги.
Только вижу, Маруся что-то как недоговаривает: то в землю глаза опустит, то что-то в мыслях держит себе...
Как удалось мне часок, тайком побежала сама к ней.
— Марусю! — говорю, — что-то мне тот Чайченко не верен!
— Как это? — спрашивает.
— Не любит он Катерину искренно! Разве я ж не правду говорю? Скажи!
— Да я не знаю, Хима! — ответит мне, раздумываясь.
— А я так знаю, что ты Катерине рассказала не всё. Ведь не всё?
— Нет, не всё.
— Скажи же мне всё.
— Да ничего, Хима! Я что там слышала, от Катерины не скрыла, и это, видишь, у меня мои думы...
— Всё равно! Расскажи те думы свои!
— Вот, пришла я туда, — рассказывает, — меня встретила его мать, да печальная такая, господи милый! А как я сказала, зачем пришла — она заплакала сильно... Ничего и не отвечала она на мои слова, только всё плакала... Вошёл и он в хату... Где-то он, Хима, сам в великих мыслях, в скорби... Так исхудал на лице... Я говорю, что меня Катя присылает — и показалось мне, — или так, может, показалось, — что он, услышав, не обрадовался... Не говорит мне своего слова, не спрашивает меня... Тогда уж я сама всё передала, и что Катя хотела сама к нему прийти; а он сразу схватился: "Пусть не приходит она, скажите ей, пожалуйста, — пусть она не приходит!"
— Поклони