Чайченко танцевал со всеми; брал и меня, и Марусю: какая на глаза попадётся девушка, ту он и берёт.
— Он нами гордится, — обижались другие девушки, — что берёт нас, в глаза не взглянув!
— Подождите, ну какие же вы скорые! Пусть он немного присмотрится к нам, — уговаривали снова другие.
Между танцами зашла беседа у девушек с парнями: хорошо ли жениться на богатой?
— Хорошо, если взять любу да милу! — отозвался Чайченко.
— А почему бы тебе и не взять, — ответит ему Грицько Лепех, что сам, сказывали, любил тайком молодую, — тебе запрета не дадут, ты сам богатый.
— Богатый на мелкие слёзы, — промолвил Чайченко, улыбаясь.
Музыки заиграли, все пошли в танец — и Чайченко. Сказал ли он это всерьёз, или пошутил — кто его разберёт! Мы все меж собой переглянулись; много девушек замолчало — задумались.
Свет уже беленький занимался, как мы с той свадьбы возвращались домой. Маруся и Катерина ни словечка не промолвили. Я заговорю, "нет!.. ага!.. авжеж!" — ответит Маруся: какие-то её собственные мысли заносили, а Катерина — так и вовсе мне ответа не отдаёт; то она быстро идёт, нас обгоняя, то отстанет...
Тут нас парни догнали, и Чайченко был между ними. Поклонились нам и на добраніч пожелали. И Чайченко... Какой у него голос был ядовитый! И услышишь, и узнаешь везде — хоть меж колоколов! А наша Катерина? Где же те шутки? Где те выдумки прежние? Она едва парням на добраніч ответила.
IV
Через неделю после той свадьбы были у нас молодые и приглашали к себе. Мы поехали в Любчики всей семьёй. Поехала и Пилипиха с дочкой. Катерина ещё с вечера всё приготовила наряд; проснулась на заре, да спала ли она — не знаю; а мне — всё такие сны снились дивные той ночью. Снилось мне, что выходим мы с Катериной и с Марусей на какой-то большой путь меж степей, и все степи те, и весь путь весь Чайченками усыпан, всё Чайченки, да один в один красивые...
Катерина меня будит — я ей рассказываю: "а не дивный ли сон?"
Как же она испугалась, услышав!
— А что то предвещает? Что предвещает? — скорей скажи ей.
— Не пугайся, Катя, — уговариваю, — это сон воскресный: если до обеда не сбудется, то и ждать нечего.
— Боже, боже! Что же будет! — сокрушается она...
Заря занималась, день начинал бледнеть; мы сидели у окошка, — расчёсывала и плела она свои длинные косы; румянец густой вспыхивал на личике, а личико было бледно.
Развиднелось; встала мать, отец; начали собираться, рано выехали.
— Катя! — говорю ей тихо: — увидим ли мы там Чайченка?
— Не знаю, — сама отвернулась.
— А жаждешь его увидеть? Не слышит.
— Катя? А хочешь, — говорю, — увидеть? Хотела она улыбнуться, да не улыбнулась, а рассердилась.
— Вот уж хватит, коли хочешь, шутки!
Дальше что начну, то ничего не выходит: то Катерина всё хвалит, то Катерина всё бракует; то всё у неё уж и лишнее славно, то всё у неё ни к чему не пристало и не докладно.
Приехали в Любчики; ещё только были там сами родственники у молодых да ближние приятели, вроде Пилипихи; в хате было просторно; мы первыми глазами встретили Чайченка: сидел он против дверей...
Старики себе разговаривали; мы рядом с Марусей да с Катериной, так в сторонке, сидели. Тихонько я Марусе свой сон пересказала.
— Не диво ли? — спрашиваю.
— Всё диво в боге! — ответила задумавшись.
Между родственниками молодого сидела старушка в тёмной платочке, в тёмной юбчонке, беленькая лицом, невысокая ростом, со смутным взглядом. Сама она говорила немного, а людям отвечала любенько, вежливо, как-то участливо, будто бы пожалеть хотела. Она частенько поглядывала на Чайченка и на нас. Это была Чайченкова мать.
Обеденный час; ничто не подтверждает моего сна... А после обеда налилось такого людей; разнёсся гомон; музыки заиграли; танцы устроились.
Танцевали уж добрый час, а Чайченко всё сидел себе да только глядел, как другие подковами высекали. Когда его мать к нему наклонилась и что-то ему сказала; после того он сразу пошёл в танец и взял сперва Катерину, потом Марусю, потом меня, потом и других девушек, снова как тогда, не взглянув ни одной в глаза. Мне пришлось сидеть возле Чайченка, может, заговорит, думаю; посмотрю на него — где ж этот заговорит!
— Сколько тут людей! — завожу речь сама. Он оглянулся на меня и по хате взглянул:
— Много гостей!
— Славное село Любчики, весёлое. Вы ещё здесь недавно?..
— Недавно.
Так уж мне хочется спросить, останутся ли они здесь, — так уж!..
— Здесь все люди живут доступные такие, приветные... жаль вам будет их оставить...
— Да мы сюда на поселение пришли, в земляки пишемся любчевские.
У меня аж в глазах ясно стало, как он похвалился.
— Хорошо вам жить будет!
— Где жить, там жить, — услышала я от него...
Вернулись мы домой. Катерина печальна была. Мать спрашивала, здорова ли? — "Здорова", говорит.
Минуло месяца два, что мы Чайченка видели изредка: то любчевской церкви не проспим, а из церкви зайдём к роду, — зовут на обед; после обеда гуляем там целый день; то приглашали как-то наши их к себе, то снова они нас.
Чайченкова мать купила хату в Любчиках, освятила ту хату; нас звали и Пилипиху с дочкой: то мы все на входчинах тех были.
На хозяйстве у себя Чайченко такой же немногословный, как и среди людей, мать же его очень ласковая и приветная ко всем была. Когда уж мы домой уходили от них, то она нас проводила за свою леваду да и говорит Катерине: "Когда б мне в эту хату такую пташечку, как ты!"
Никто того слова не слышал тихого, кроме меня. Я Марусе это говорю, что слышала я. Она только спросила: хорошо ли я расслышала?
С какого-то времени осмурнела наша весёлая Катерина. Не раз я собственными глазами видела, что она вот думает-думает, да и обольётся слезами мелкими. Или ни с того ни с сего, с доброго дела обрадуется: тогда поёт, улыбается, краснеет. Каким бы я тихим видом ни подходила поговорить с ней, расспроситься обо всём, так она ж от меня в сторону. Ни мне ничего не скажет, ни Марусе. И уж к нам так не тянется, как прежде: уж она со своими мыслями и уж милей ей наедине с собой. Теперь уж сама не промолвит слова — не полюбила и других слушать — как говорят. Стала она в дубраву учащать.
Был гай, такой густой, чащи такие за рекой — всё она туда ходит. Как я подметила, что она берётся однажды, — я и сама за ней следом побежала.
В самой чаще дубравной, где там липа и рябина, и дуб кучерявый переплелись ветвями зелёными над холодным колодцем, — забралась аж туда да и сидит, склонив голову. Показалась я — она сразу вскочила, нахмурилась... Я к ней слово сказала... "Хватит уж тебе! — промолвила, — у меня голова болит!" Побродили вместе по гаю, послушали, как листья шумят, как вода точится, да и домой пришли. Такая-то уж стала Катерина недотрога: ни спросить, ни заговорить с ней! Разве уж своих думок-мыслей, а то и так ничего мне не скажет...
Пойду к Марусе, а Маруся будто стала ещё тише, чем была; всё она шьёт да вышивает, всё за делом, всё тоже в каких-то мыслях... Никакого мне совета и от Маруси. То было всё нас трое в милой кучке, а то как-то разошлись, как кукушки в лесу...
В одно воскресенье грустила я очень сама. Катерина скрылась где-то, — пошла я к Марусе. Прихожу — она сама в хате, старой Пилипихи не было.
— Здравствуй, Марусечка! — говорю ей. — Чего это ты одна дома?
— Да мать в гости пошли.
— А ты ж? Не болит ли у тебя голова, — говорю, — как у нашей Катерины? У девушек, как сердце наболит, то сразу на голову свалят...
— Я что-то нездорова немного, — промолвила Маруся. Присмотрелась я к ней пристально, да аж в крик вскрикнула, — так сильно она измарнела. А в глазах какой смуток!
— Марусь, голубка! — говорю ей: — как ты измарнела! И чего у тебя такие глаза грустные?
— Да того, может, что нездорова, — сказала в ответ. — А как там Катя? — спрашивает.
— Да нет её дома давно: видно, в дубах сидит да думает думу. Уж, — говорю, — и мать давно заметила, уж и спрашивала саму Катю и меня. Катя не признаётся... А я что скажу? Разве свою догадку? А вижу уж, что беда какая-то творится: отец на Катерину поглядывает, — вот как он её спросит!..
Маруся рядом со мной сидит и слушает, а сама словечка не молвит.
— Боже мой! И что это за беда такая приключилась неожиданная? И ты, Марусь, уж не та, как прежде была!
Вот так мы сидим, а вечер темнеет, — когда и Катерина вбежала. Обняла Марусю, стиснула меня, поцеловала, села возле нас. Молчим все долго.
— Ну, будь здорова, Марусь! — говорю. — На добраніч! Уж пора домой. Пойдёшь и ты, Катя? Тебя, — говорю, — мать, видно, давно ждут. Уже и спать пора.
— Химочка, голубушка! Марусь, голубушка! Я не хочу спать... Я, — говорит, — я того Чайченка полюбила!
— Да разве не знаем! — весело я ей отвечаю: — вот уж новость большая!
А Маруся так-то всерьёз её спрашивает ещё:
— Так ли это, Катя? Правда ли, Катя?
— Зачем ты меня так спрашиваешь, Марусь? Я его люблю.
— Искренне? Сильно, сестрица? Подумай!
— Да боже ж мой, боже! — ответит Катерина: — да я его с первого раза полюбила. Уж я с той свадьбы за ним пропадаю. Только ты не заметила, а с меня уж все девушки смеются...
— Нет, — говорит Маруся, — я заметила да думала: авось... Я думала — забудешь...
— Разве только как глаза закрою!
— Так поможет тебе бог, Катя! — промолвила Маруся.
— Дай тебе бог, Катя! — говорю и я. Кинулась нас целовать, жалеть Катерина.
— А он же полюбит ли? — стала тогда гадать. — Может, посмеётся! Скажите, Марусь, скажи, Хима! Полюбит ли он?
— Ой, чуть ли не больше ты от нас знаешь про это, Катя, — говорю, — где-то ты его видела, или что, потому что ты что-то словно заново на свет родилась сегодня. Признайся же и нам, любая, чтобы и мы знали.
— Я его видела, — рассказывает. — Была я в гаях и забрела очень далеко, аж туда к чужесельским левадам; шла себе, когда слышу: "Здравствуй!" Глянула — вижу его, не верю. Это, говорю, моя дума ежедневная, ежечасная ожила... А он всё говорит со мной, всё говорит...
— Что ж он тебе говорил?
— Спрашивал меня, зачем зашла, отчего невесёлая...
— Что ж ты ему сказала? — я всё её спрашиваю; Маруся только слушала.
— Так зашла, — говорю, — гуляю себе, и я, — говорю, — весёлая... Тогда он спрашивал меня, скоро ли мы будем в Любчиках, и говорил, что в Красном церковь сгорела... И что был он на ярмарке тогда, как мы ходили в церковь, а его не было — он-то на ярмарке был, — говорил, что тоска его обнимает... И проводил меня аж до самого нашего тына. Шёл всё рядом со мной... Спасибо тебе, вечер тёмный, и ты, долюшка моя счастливая!..