А ждала она так, как пташки сидят в клетке, — что уж некуда лететь, то бьются, где заперты.
VI
Обедая, отец будто не замечал, как мать бледнела, как Катерина плакала, — сидел такой, без дум, как и вчера.
После обеда мы с Катериной сразу вышли из хаты, стали вместе под дверями.
Долго в хате тихо было...
— Голубь мой! — заговорила мать: — нашу Катерину хотят сватать...
— А что ж! Пусть сватают, кто хочет, — в том упрёка нет!
— Это молодой Чайченко хочет сватать... Какова твоя воля?
— Я за Чайченка не отдам.
Я уж изо всей силы оттащила Катерину от дверей хаты:
"Катя! Катя! Всё пропадёт!.."
Затряслась она и стала недвижимо слушать снова.
— Дочь очень парня полюбила, — просит мать: — пусть же она у нас счастлива будет!
— Не на то я дочь вырастил, — грянул отец, — чтобы я её первому проходимцу имел отдать, который там ей в глаз попадёт!
— Чем они не люди? И добрые, и зажиточные; все их в почёте держат.
— За что уважают? Разве за то, что зашла она неизвестно зачем да и осела в селе чужом.
— Знали бы люди... слышалось бы непокорство на них, а то все уважают... Ты сам сперва с ними сходился...
— Я по всем битым дорогам скитаюсь и много людей встретишь всяких, что в ворота свои не пустил бы их никогда...
— Великую милость мне сделай, послушай!
— Довольно!..
Катерина как вскрикнет, рванётся в хату, — я её за пояс схватила, в сени назад откинула...
— Что такое? — спрашивает отец из хаты, бежит мать...
— Это мы идём к берегу по воду, — отвечу громко. Да вёдра на коромысло, да Катерину обеими руками за собой...
— Не печалься, — уговариваю её, — не печалься! Может, ещё отец смягчится — он же тебя жалеет! Как же набросилась на меня Катерина!
— Куда это меня тянешь? Что на меня замышляешь? Так я сама немного испугалась:
— Да что ж? с тобой, Катя, — говорю, — образумься хорошенько!
Залилась она слезами мелкими.
— Когда б же я хоть его увидела, своё сердечко хоть немного развеселила! Хима! Побежим в большой гай, — он сегодня в гаю дерево рубит.
— Побежим, — говорю, — утрись, не плачь!
Она тогда сразу отёрла глазки, и побежали мы в гай, спрятав вёдра свои вдоль рва в бурьяне.
До гая хоть близко видно, да далеко шагать: рассудительной человеку на добрый час ходу, а мы перебежали не останавливаясь. Слышим уж — топор стучит и голос ветер к нам приносит — песню кто-то поёт.
— Это он, — узнала сразу Катерина. Тут мы его и увидели обе разом, ещё издали... Уже тогда осень шла; лист краснел, желтел, вял и осыпался, и колючий ветер носился меж деревьями безлистными.
Громко и просторно стало вокруг, в свежем гаю душистом... Видим его, а он нас ещё не видит — поёт. Катерина остановилась.
— Что он такое поёт? — спросила, испугавшись того пения: — что он поёт?
— Послушаем, — говорю, — то и узнаем... Пойдём ближе.
— Тише! Постой! — шепчет мне.
Стала за куст да и слушает. Слушаю и я.
Чайченко обрубал ветки с поваленного дерева, и кругом его срубленное дерево и пеньки свежие; над ним ясное да холодное небо, игривое солнышко. Небрежно он своим топором блестящим стучал, — задумался сам тяжко и тихо и грустно пел.
Вот такая была его песня:
Пел он, что любил когда-то искренно и верно, а ему измена случилась неожиданная, — и уж навек несчастный он будет жить; любят другие — да к другим сердце уж не приляжет, ни к кому:
Хоть какая ласковая, хоть какая чернобровая,
Не заменит той, что была мне милая!
— Какие это ты песни поёшь? — вскрикнет Катерина, словно себя не помня.
Он вздрогнул; быстро поднялся, кинул топор, взял Катерину за руку, — снова отпустил и снова топор поднял.
— Спасибо, — говорит, — спасибо, что пришла, а я не ожидал...
— Боже милый! Какую ж грустную ты пел! Какую милую вспоминал? Была уж, верно, первая, а я — вторая?
Он так как будто немного смутился...
— Лучше, — отвечает, — лучше пожалей меня, моя рыбонька!
Она румянцем вся залилась, как то слово услышала, — она всё своё горе забыла...
— Нет, — говорит, — я знаю, что ты меня верно любишь, а я только пошутила, — прости мне то... Да и снова вприпрыжку:
— А зачем такую грустную пел? Против чего пел такую?
Тут уж я из-за куста отозвалась:
— Или забыла, — говорю, — голубушка-громкоголосая, зачем бежала сюда?
— Ой, горе же моё великое! Беда моя!
— Что ты говоришь? — спрашивает её Чайченко, поклонившись мне. Все мы уселись на поваленное дерево.
— Отец за тебя выдать меня не хочет!
— Есть другого зятя на примете?.. Кого это? — спрашивает он, да странно мне то, что спрашивает он ни весело, ни грустно, будто за хлеб-соль благодарит.
— Кого-то там думает на моё безголовье! — говорит Катерина, заплакав.
— Уж зять назначен! — говорит тогда Чайченко. — Вот оно что! Лучшего нашли! Нечем утешаться да и жаловаться не на что; напрасно ж из сухого колодца воду брать...
Видно, досадно ему стало, что немного как бы пренебрежён остался... уста сжал и голову поднял гордо, и глаза блеснули... Да всё то скрыв в себе, будто с покоем медленно встаёт...
— А тебе ж как? Ты что думаешь? — спрашивает Катерину.
— Зачем спрашиваешь? Зачем сердце моё ранишь? — ответит она.
— Да кто вас знает, кто и разберёт! — промолвил Чайченко горько: — полюбите утром, забудете вечером!
Зарыдала-заплакала Катерина, а я против него головой качаю.
Он тогда взял её за руку.
— Не плачь! Ещё ты молода, ещё твоя доля тебя ждёт!
— Как? Без тебя? Разве ж ты кого ещё полюбишь? Так ты и счастлив будешь с другой?
— Уж мне не было того счастья от роду, да и вовек не будет!.. Прощай, девица! Будь здорова и счастлива!
— Да что же это вы, — говорю я, — так вы ж сядьте, посоветуйтесь: как его, что тут делать, как предотвратить? Может, ещё и не за что будет на судьбу жаловаться. Садитесь же!
Они послушненько возле меня уселись; он грустно смотрел, она ж будто все пути потеряла, только всё к нему ближе прижималась.
Вот и стали мы советоваться.
— Не надо отцу докучать слезами, — говорю. — Не надо теперь к нему и подходить.
Чайченко всего дослушает, сложив руки.
— Я отцу в ноги упаду, — хвалится Катерина, послушав моего слова разумного. — Как не отдаст меня отец за тебя, я умру!
— Ты и в ноги пока не падай, — молвлю ей, — и умирать пока не спеши: может, ещё и так переменится; а пока что, — говорю, — не трогай отца, пусть он сам немного утихнет.
— Да как же вот так и не знать — жить мне в мире или лежать в гробу? Ой беда моя! Беда моя!
— А ты думала! Это оно, жизнь людская, это оно и есть: терпи-терпи, надейся да уповай, — толкую Катерине.
— А то ещё и надежду оставь да живи себе так, как без неё живётся! — добавил Чайченко. Знал, видите, парень советом утешить...
— Умный не утратит надежды, — я ему: — надо надеяться, живя...
— Пока не изменят, — снова вставил он. А Катерина тогда к нему прижалась.
— О, — говорит, — это я тебя изменю?
И он на такое милое словечко улыбнулся.
— А нам пора домой, — напоминаю, — чтоб часом не нажить себе беды!
— Иди, Хима, голубушка! — говорит Катерина. — Я вот только ещё два слова скажу, я тебя догоню.
А сама меня выводит на дорожку... Я пошла... Что и говорить! Я ещё под гаём немалый час прождала тех двух слов... Да уж хорошо и то мне, что она пришла немножко спокойнее и веселее.
Добрались до колодца да скорее, наполнив вёдра, домой отправились. Нас встретил отец.
— А к какому это колодцу ходили? — спросил.
— Мы ещё и прогулялись себе немного, — отвечаю ему. Он посмотрел мне в глаза и посмотрел на дочь... А у дочери слёзы наворачиваются...
— Батюшка! — промолвила.
И пошёл себе, будто он не заметил и не слышал слова её просьбенного...
VII
Время идёт, мчится; мы ждём себе лучшего, бедуем, боимся. Отец не упоминает о Чайченке.
Подняла ж шум Пилипиха, как узналось отцовское решение...
— Как, — говорит, — как! Так разве ты не родная мать своему дитяти? Разве не ты страдала, разве не ты её выкормила? Пусть бы так меня кто застил перед моим дитём! Я — мать, вольно мне её за кого угодно отдать, хоть за пана, хоть за наймита, за того, кто мне по нраву.
Так уж тогда она поссорилась с нашей матерью и долго к нам не ходила.
А в селе свадьбы ладятся да ладятся; приходят к нам, приглашают. Не гулянки у Катерины в голове, да ходит, — надежда, видишь, такая: его там увидит.
Этой осенью и наш отец на всех свадьбах гулял... Замечаю я, что Чайченко стал больше к Катерине склоняться: то было прежде она его ищет-ищет, пока-то он явится, а то уж сам он её глазами заметит среди девушек и нарочно тогда к ней горнётся, хоть старый отец тут будет, — как бы его волю имел пренебрегать.
"Голубь, голубь! — думаю, — этого тебе не пересилить так, — жаль и труда!.."
Ну, отец ничего себе, — только смотрит — не на Чайченка, а через его голову, сверху...
А Чайчиха и наша мать сидят, словно те голубки сизые, что видят, как их гнёздышко разрушают...
На одной свадьбе Чайченко уж слишком осмелился: от Катерины чуть ли не отходит... Мать уж в такой тревоге была, что забыла и молодых поздравить.
Прежде всех гостей наш отец отправился домой и нам велел идти; а ещё самое веселье; сами танцы... пошли мы домой; пошла Катерина плача.
— Не плачь, Катя! Что поможет? — уговариваю.
— То что? Я плачу, а всё я счастлива! Счастлива, счастлива! Он меня любит, и я его любить буду, пока моей жизни... пусть отец знает! Хоть горюю, — я счастлива — пусть и то знает!
— Катя! Лучше будет, как отца не гневить; лучше, если б Яков тихонько обходил его. А то ж какой вам будет удел, как отец не смягчится... Уважай, какая мать грустная, да и в какой она тревоге... Не горнись ты уж так к нему — и девушки смеяться будут над тобой.
— Пусть смеются! Я его люблю! Я счастлива!
— А как отец обиделся, — как не пустит больше по свадьбам ходить — где тогда Якова увидишь? Утром выйти запрещает, вечером сам двери замыкает...
Залилась она слезами ещё мельче.
— А всё же я счастлива, — промолвила. — ей же богу моему, счастлива!
Вскоре снова нас на свадьбу звали. Может, и не пустил бы отец, да родичи. Идём туда все вместе, да уж нас улица широкая теснит... Приходим. Зырк-зыырк по хате, по комнате, по всем углам и закоулкам — бегом Чайченка.
— Ещё рано, ещё он придёт! — говорит Катерина. Ждём и ждём — нет. Уже поздно вошла старая Чайчиха. Катерина только её заметила, сразу оказалась возле своей мамы: знает, что Чайчиха уж не минет. Или Чайчиха не заметила — села она себе в стороне. Наша мать сама к ней добралась — села. Сидят молча. И Чайчиха и наша мать неспокойны, вижу. Вот будто и хотят спросить, да не решаются; хотят говорить, да не догадаются.