Не довести ли этого Катерине?
— Да что же мы ей должны доказывать, коли сами толком не знаем, — говорит Маруся.
А я уже знала, что Чайченко не любит Катерину искренно; пусть и она ведает. Когда-нибудь эта правда всё равно откроется, — лучше уж теперь. Скажу ей, и конец! А поверит ли она мне? И чем доказать? И как она это примет?.. Если бы на меня, то горькая правда лучше сладкой лжи, — оно и полезнее, — да не все ж такую натуру имеют.
Думала я и передумывала долго себе... Нет, всё-таки я ей скажу!.. Я такую минутку подгадала, когда она не плакала, а уже после слёз, устав, сидела тихо.
— Катя! — говорю ей. — Ты знаешь верно, что Яков тебя любит?
Она взглянула на меня, как на малое дитя, — улыбнулась.
— А что, — говорю, — если он тебя да покинет?
Она ещё веселее засмеялась.
— Ты ещё ничего не понимаешь! — промолвила.
— Может, понимаю лучше, чем ты, — говорю ей, — со стороны всё виднее!
Привожу ей примеры многих, что любили, да и покидали; что покидали, да ещё и насмехались; другие ищут того чувства только ради забавы; а есть и такие, что требуют искренности лишь затем, чтоб оставить навеки несчастными тех, кто поверил!.. Всё житейское я ей доказываю складно, берусь рассудительно, как могу, — да жаль моего мудрого труда! Когда кто кого любит, то любимый и есть лучший в свете, и всё от него уже добро. Не думается нам, что он поступает, как и другие люди, — нехорошо; а думается, что как бы он ни делал, то всё будет хорошо. Так-то Катерина мне отвечала, что ей расскажу — какую измену, — она и ответит: я бы в жизни такого парня не полюбила!
— А почему твой Яков сам не идёт и не хочет, чтобы ты приходила? Почему его мать хоть не навестит?
— Это он знает; он мне скажет.
Я уж тогда и доказывать ей, и говорить перестала. Хоть бы она рассердилась за что-нибудь, а то принимает мои слова так, словно я ей говорю, что Чайченко — птица, а не парень, — и надо мной ещё смеётся: ничего, мол, не понимаешь!
В хате у нас разлад, сум. Отец хмурый ходит, мать плачет да печалится... Катерина со своей тоской да с любовью и не обращала внимания на материнскую скорбь.
— Мамочка! Хватит вам плакать! Или вы Катерине не потакайте, или не плачьте уж!
— Вам, скорым таким, лучше на свете, — ответит печально, — вы себе как уж положите — "так будет!" — да и ведёте к тому. А я, несчастная, я не знаю, что мне прежде делать: нехорошо Катерине потакать, да жалко и удержать — как я вспомню, как она, моя голубка, убивается! Химочка, дитя моё! Кто ж его знает, что тут и лучше! Тут Катя моя гибнет, а тут муж взъярился против меня, — уж и на глаза не хочет показываться...
Кроме Шеляха, никто ещё Катерину не сватал; а Шелях, в ту же неделю, как Катерина им отказала, засватал другую девушку да и женился. Так наряжает он свою молодую жену, словно купчиху богатую, — там-то ожерелий дорогих, там-то дукачей; а сама жена маленькая, коротенькая, да аж задыхается под теми нарядами, — а он всё её мимо наших окон в праздник проводит — сам в такой шапке, как решето, в поясе шёлковом, красном, что аж в глаза бросается. Идёт и поверх нашей хаты поглядывает: "что это такое стоит, что я его не вижу как следует?" — таким, бывало, взглядом смотрит.
Поздно под осень того года отправился наш отец в дорогу. Как выходил: "бывайте здоровы!" промолвил нам всем разом да и пошёл... Мы за ним идём провожать его за слободу. Заплакала мать горько, — он немного остановился и говорит:
— Вы себе делайте, как знаете; любитесь, коли хотите, — а я на своём слове стану: я за Чайченка дочери не отдам, пока жив. Бывайте здоровы! — Поднял против нас шапку да и пошёл дорогой, — а мы вслед ему смотрим, стоим, как холодом прибитые.
— Катя! Катя! Дитя моё! — промолвила мать: — в какую же ты пору влюбилась! Господи боже! Ушёл, едва попрощался — когда это бывало? — Глядела вслед отцу, обливаясь слезами, а он всё дальше да и за гору зашёл, только ещё слышали, как окликал: "Гей! гей!"
Ещё слушались — стояли, да уже тихо — домой тогда возвращались:
— Катя! — спрашивает мать. — О чём задумалась?
— Я хочу Якова видеть!
— Ой, дитя моё! Разве не слышала, что отец говорил?
— Я хочу Якова видеть!
Не тужила она, не плакала и на всё, что её просила мать, и останавливала, и жалела — на всё она отвечала:
"Я хочу Якова видеть!"
IX
— Катя! — говорит мать, — пусть я лучше сама туда схожу, — сама всё разведаю...
— Нет, мамо, нет! Разве вы сами не видите, что мне не до жданий, не до обещаний... Не запрещайте мне, мамо! Я вас не послушаю... я несчастна — я на всё пойду...
Отправились мы в Любчики, не теряя времени. Нам тяжело было, а Катерину охватила какая-то радость безумная: всё она вспоминала и говорила без умолку. Вспомнила, как мы были на новоселье у Чайченка, как танцевала у Булаха на свадьбе; припомнила знакомых девчат любчицких и парней, все наши весёлые шутки и выдумки, — вот словно она была где-то в тесной земной неволе, да теперь освободилась, и снова ей мечтается жизнь весёлая и милая, и забегает она уже мыслями заманчивыми...
Зашли мы сперва к своей родственнице; обрадовались нам, принимают. В хате у них всё так, как и было, тихо да смирно. Муж её приветный, сама весёлая да спокойная. Он сани ладит, она шубы проверяет; осень им удалась, доброй и зимы ждут... Здоровенный кот серый, на солнце потягиваясь, мурлычет — от своего доброго счастья; волы высокорогие пегие смотрят из загона во двор важно; белые гуси спешат на воду с горы; а чёрно-пёстрые утята, крякая, в сад идут во двор; куры разнопёрые по всему двору разбредаются, а петухи неугомонные кукарекают, будто хвалятся. Сад уж безлистый, а не пустой, белеют полотна, расстеленные по земле, и нитки развешанные по деревьям; сушатся на солнце груши да яблоки на тонких прутьях; в огороде огурцы, оставленные на семена, желтеют да тыквы...
Стали мать прощаться, потому что Катерина давно уж у дверей стояла, а родственница просит: погуляйте у нас ещё, погуляйте!
— Да я хочу ещё Чайчиху навестить, — говорит мать.
— Её же дома нет.
— Где же она? — спросили мы все, а Катерина громче всех.
— А поехала в Хмельники ещё позавчера, к сыну.
— А сын чего там?
— Кто его знает! Он уж давно всё где-то слоняется... Наши люди его видели в последний раз в Хмельниках, а теперь и мать туда к нему доехала; они ж сами из Хмельников, у них там какие-то родственники...
И хаты белые, и хозяева милые — словно пылью припали после той новости для нас... Слушаем, как они рассказывают да хвалятся и жизнью, и людьми; да кто ж не знает, как слушать лёгкие речи беззаботного счастливца, при своей беде? Это как тяжело больному припадают весенние ароматы, что и хорошо их вдыхать, и мучительно в то же время...
Пошли мы себе домой, а Катерина сворачивает к Чайченковой хате; оперлась на плетень и посмотрела во двор тихий и пустой, сама бледная, как платок.
— Завтра я снова приду, — промолвила, будто сама к себе. Только мы немного вышли за село, на перекрёсток, навстречу нам мужик на возу едет, волов погоняет — сразу мы узнали Михаила Иваненко: как его не узнать? Очень он был светловолосый, а обветренный, опалённый солнцем — то брови и ус словно известью побелели. К тому же, высокий ростом, худощавый, суетливый, живой... Этот Иваненко до безумия был влюблён в ярмарки, в куплю да в продажу: сеял ли хлеб: "это повезу на ярмарок", жнал ли, косил ли, откармливал что: "будет чем поторговать!" Порой он и терялся здорово, а станут ему то доказывать: "то что, что потерялся! абы свежая копейка!" Жена его горевала за ним: как женился, так он уж третью хату перепродал. Как нет его, то всё жена жалуется людям: "Какие хатки были куплены, какие славные — распродал; теперь обустраиваю эту, да и эту, видно, продаст; меня не жалеет, лет моих не считает!" А как он дома гостит, то снова она, как ни хочет поссориться — не за что с ним ссору начать. Он ей привезёт и чепец, и серьги, и платок всегда; он свою покупку так красно покажет, а продаст — умело, так словом перед женой переменится, столько ей новинок расскажет, — а была жена любопытна из любопытных, — что она его слушает да и заслушается, — а тогда туман спадёт, как уж он снова из дому вырвется куда на ярмарок.
— Откуда бог несёт? — спрашивает мать Иваненко...
— С какого ярмарка? — говорю.
Катерина идёт впереди, не слушает, только поклонилась Иваненко, по привычке.
— А это, — говорит, — был в Зайчиках, был в Лебедёвке; в Хмельниках был...
— Должно, ярмарок хороший в Хмельниках, — подхватила мать, — вот и Чайчиха туда поехала, — не видели её?
— Как же не видел? Ходит и она по ярмарку, словно деньги потеряла.
— Почему же так? Там же они с сыном?
— А сын ходит, как будто ум потерял. А красивая вдова веселится, будто найденное обрела.
— Какая вдова?
— Хорошая, молодая, свежая... Вот если б таких продавать или покупать, — были бы торги, говорю вам...
— Не знаете ли, как её зовут?
— Видя, — говорит, — чудо и не спросить, откуда взялось? Она Терничихой зовётся.
— Разве Чайченко её сватать хочет?
— Там их, ухажёров, возле неё такого, что за день не пересчитаешь; кто сватает, а кто возьмёт — это уж она знает.
— Бывайте здоровы!
— Счастья божьего!
Катерина ничего того не слышала...
— Боже мой, боже великий! — промолвила мать с горечью, идя дорогой. — Боже мой добрый!
Думали-думали, как лучше Катерину известить о том, что слышали, да, сравнявшись, прямо всю правду сказали. Мать плачет да уговаривает: "не печалься" да просит "забудь!".
— Зачем меня обманывать? — говорит Катерина с грустью. Мы клянемся, что слышали от Иваненко.
— Хватит! Хватит уж! — только отвечает.
Как в хату вошла, припала на лавке, склонившись на уголочное оконце, — смотрит да думает; а потом как поднялась — бледная, бледная!
— Что с тобой, Катенька, что с тобой?
— Ничего! Я подумала: что если бы правда была, что он другую полюбил... я только подумала, я веры не беру... и не возьму...
На другой день она опять пошла в Любчики; была и на третий. Что мать говорила, бранилась — не слушала... всё она себе думала и частенько бледнела на лице...
На следующий день она снова в Любчики и на послеследующий — каждый день идёт. Когда я за ней иду — она меня будто и не замечает; а заговорю с ней, "хватит, хватит!" — перебьёт меня... в Любчики войдёт (я уж всё вела её огородами, как с ней, тайком), подойдёт к Чайченковой хате, посмотрит на двери запертые, на двор тихий, постоит да и домой возвращается...
Х
Однажды утром Катерина уж собиралась идти в Любчики, как сама Чайчиха к нам в хату.