Все мы так к ней и кинулись...
Села старушка на лавке, спрашивает, что у нас, всё ли ладно, всё ли хорошо. Я на неё смотрю — измарнела она чего-то сильно за то время, что мы её не видели.
— Да не так-то хорошо, — отвечает мать, — как бы сердечко моё желало!
— А что старый говорит про деток наших? Не смилуется ли он когда над ними?
Катерина, что всё возле неё сидела да дрожала, при этих словах как вскочит, как обхватит её руками, как зарыдает:
— Где он? Где Яков? — вымолвила.
Старушка её жалеет, — говорит, что он скоро к ней будет, что здоровый... Мать взяла Катерину за руки, я подала водицы...
— Когда он будет, скажите мне! — просит старушку Катерина.
— Да завтра бы раненько пришёл, кабы не твой отец...
— Нет отца!
— То раненько придёт.
— Завтра раненько! — промолвила Катерина, обняла голову свою и тяжко вздохнула.
— А что ж отец вам говорит? — спрашивает Чайчиха, — что он говорит?
Тогда ей мать всё и рассказала... Как всплеснёт Чайчиха руками, как заплачет!
— Господи милый! За что моему дитяти счастья нет!
Мать, сама в слезах, глядит на свою Катерину и промолвляет:
— Хватит! Что это вы!
— Уже вовек будет его доля горькая! Так ему пороблено! Не будет ему пары вовек! Не будет ему счастья!
Катерина вскочила; мать поднялась, всех словно волной прибило к Чайчихе.
— Как пороблено? Кто ему сделал?
— А та ж вдова, то моё горе жгучее! — говорит Чайчиха, мелкие слёзы проливая. — Не судил господь нам породниться, да вы мне как самая милая семья... Слушайте же всё горе моё!
— Знаете, что сперва мы в Хмельниках жили и была там у нас в селе вдова красавица, пышная... Терничихой звали. Такая уж живая, говорливая, такая — что и летучие слова ловит... такая-то к каждому приласкается, приладится, польстит... Я ещё с самого первого раза, как её увидела, подумала: непевные вдовьи глаза! Это же сердечко моё чуяло!.. С тех пор как познакомился с нею мой Яков, ни к чему стал парень — ни к работе, ни к хозяйству, и гулянки парубечьи бросил. Где она, там его и глаза, там и думы его...
Мать слушает, на свою Катерину грустно поглядывая, слушает и Катерина внимательно; стоит, губы сжаты. А Чайчиха всё рассказывает:
— Как я его просила: оставь, соколик, оставь, сизый! Не слушал: так она к нему привязалась, так пристала, что и весь мир ему завязала. Без неё, мол, словно неживой хожу. Уже как мне и за невестку не хотелось принимать, так уж бог с тобой, говорю, сынку, женись. Заслали старостов... А она что? Насмеялась над ним, матушка! Не пошла! А что, сынку, говорю тогда, не на моё вышло? Она всем одинаково глазами светит, как тебе... Оставь, забудь стыдливую! Он всё не оставлял. Дождался, что объявился богач из чужого села, и обручилась она с тем богачом, а его, как в воде, оставила. Что он тогда скорбел, что болел — я знаю! Да что вы думаете? Какая недобрая, какая необычная! Ходит и ходит к нам перед окошком — ему печали прибавляет. Идёт красивая, наряженная да весёлая и смотрит, нет ли его где; увидит, здравствуй скажет, о здоровье спросит... Такую покинуть бы, да ещё богу поблагодарить, а он всё любил... Дала она какое-то данье ему, — какими-то чарами заколдовала...
Я, матушка моя, реки слёз пролила — просила: сынку, женись, — милый, женись! Пусть же она над тобой не смеётся. Долго он меня не слушал, — а дальше сам одумался. Была у нас девушка, что его давно уже любила, мы к ней сватов — девушка не хочет... Видно, уж прознала что-то или уж то так было наколдовано: с другим парнем девушка обвенчалась... А та безбожница ему, стоя под нашим окошком, выкрикнула: "Бродяжничай всю жизнь, Яков, да люби только мои глаза ясные!" И с хохотом пошла себе — в ладоши хлопает; а он за ней вслед бежит, как дитя, а он, как дитя, плачет... Она вышла замуж за того своего богача, уехала с ним, да скоро с его роднёй всей пересорилась, с людьми повздорила — не захотела там жить: уговорила мужа в Хмельниках дом купить и снова в Хмельники ввернулась... Тогда уж такое горе пришло, так она Якова сводила, что он и хворал, и чах. Люди уже стали качать на него головой... Я всё продала своё, и жильё, и товар, какой был, да в Любчики мы перебрались от неё... И бог мне помогал: Яков поправился, стал будто забывать немного, на вечерницы стал ходить, — когда-то он у меня среди всех парней так и сиял! Вот он вашу дочку полюбил... Я уж и доли ему надеялась, — надеялась, что старый ваш таки смилуется — как Яков: "Не хочу жениться! Не буду!" Я плачу, я спрашиваю, я падаю: "Не хочу!" И услышала я, что у неё муж умер: где уж с нею на свете удержишься! Внезапная его, говорят, смерть настигла; а она сразу Якову знать дала, чтоб к ней ехал... Он и поехал... Я за ним; просила, ночей не спала, дней не унимала — он не слушает, он ради неё и мать старую, и самого себя забывает... Смотрю, что по ярмарку за нею толпа гонится и мой Яков среди прочих... Я уж хотела домой да к вам, всё горе сказать, — как Яков ко мне пришёл да и упал на лавке... Что такое?.. А это вчера опять уж обручилась с каким-то шинкарём!.. Стала я тогда Якову говорить, уговаривать — и он слушал меня... Думали — как вашего старого умилостивим, так и свадьба будет... Да, видно, уж такая судьба! Видно, уж ему не будет счастья! Маяться ему, одинокому бедняге!
И стала Чайчиха сильно плакать, и мать плачет. Катерина быстро из хаты вышла; я — за Катериной...
— Катя! Катя! — зову, — не откликается, идёт улицей быстро. Догнала я её, беру за руку, останавливаю: — Да куда ж идёшь, Катя?
— Не знаю... куда-нибудь подальше от хаты... Так вот почему он такую песню пел! Вот почему он грустил! Он не меня любил — её.
— То было, да уж теперь прошло — и ты не думай... Хорошо, что опомнился он, — смотри ему: нет того дерева, чтоб птица не садилась!
— Боже мой, боже! Он меня не любил и не любит!
— Да ну тебя, Катя! Разве и так у нас с тобой на беду, на печаль недостатка? Ты уж лучше с Яковом поговори, — пусть сам он всё скажет, любит ли он тебя...
Она оглянется на меня, — как схватит меня за руку:
— Ты мне не вспоминай его по имени. Я его уж не увижу! Не хочу!
Да и слёзы ревные её слова прервали... Господи! Как она плакала, как рыдала! Какими укоризнами жгучими, какими горькими его упрекала! Меня не слушала — не слышала...
Тут утерла слёзы и снова быстро вернулась в хату. В хате мать с Чайчихой горюют вдвоём.
— Я не пойду за вашего сына, — промолвила громко Катерина.
— Как? Что? — спрашивает Чайчиха, испугавшись то ли её голоса, то ли её фигуры. Испугалась и мать.
— Не пойду за вашего сына, — ещё громче говорит Катерина, — не хочу. Хоть и отец отдаст — не пойду!
Мать аж руки к небу простёрла, а Чайчиха слезами обливалась.
— Чары, — говорит, — чары! Я знаю! Не даром она ему крикнула: "бродяжничай вовек!"
Все плачут; Катерина стоит недвижимо у стола, только дышит.
То ли так уж была уверена старица Чайчиха в тех чарах, то ли что Катерина так свои слова произнесла непоколебимо, Чайчиха только сказала: "такая уж доля!", — ещё поплакала, погоревала, ласково попрощалась с нами (Катерину как обняла она, Катерина аж вздрогнула) да и пошла себе домой горюя.
Катерина вслед за ней посмотрела. Села на лавке и глядела по хате, смотрела на нас пристальными и быстрыми глазами, будто она что похоронила — да не обдумала ещё толком.
— И хорошо, дочь моя, — обратилась к ней мать, — отцу покорилась... пройдёт тоска, найдёшь себе в пару... — да и хотела её пожалеть...
Как же зарыдает Катерина, как затоскует! И не унимается плачем своим. Мы возле неё ходим, мы возле неё падаем, а то уж руки сложили да и не шевелимся.
Минуло утро, минул день, минул вечер, ночь проходит — у нас в хате рыдание громкое, горькое, отчаянное. От усталости переставала плакать, а как только донесётся ей голос человеческий, дневной шум, как только в тишине ночной вздохнёт мать или я шелохнусь — всё то, каждый отзвук словно пробуждает, словно придаёт тоске силы — и тужит она снова, и рыдает, и убивается.
Пришла к нам Маруся. Сидим все тихо себе в печали. Никто не хлопочет, не делает ничего. Так и сидим.
Брались заговорить с ней, когда Катерина как крикнет на нас:
— Ну, скажите мне, что вы скажете, — скажите, мёртвые ли вставать будут? — Да отталкивая нас от себя, да не слушая нас, жаловаться станет, сетовать: — Хоть бы попрощаться пришёл — хоть бы ещё раз его увидеть! Как я взгляну на него? Да мне из-за его плеча вдовье личико красовитое мерещится... мне их ласковые слова слышатся, я их любовь ощущаю, у меня сердце сохнет!.. Оставила его!.. Вот чего он грустил! А я, чтоб вы знали, я его ещё больше за ту грусть любила, я его ещё сильнее жалела, я его как утешала!.. Ох, тяжко, тяжко же мне!..
— А чем он виноват, что прежде любил? — вымолвила Маруся.
— Кто виноват, что я погибаю? Кто виноват?
— Когда ты его верно любишь... — что-то снова начала Маруся...
— Разве я не любила верно? Разве я не кохала искренно? А теперь мне что? Лучше бы я его похоронила!
XI
Время шло; тоска как-то потихоньку утихла — да на всё разлеглась. Пошли тогда для Катерины те утренники долгие, а те вечера ещё длиннее, те дни, никак не переживные, — что всё сидишь да думаешь, какое твоё горе, и как пришло оно к тебе, и как не покинет тебя никогда.
Ночью она мало спала; встанет — ни о чём не заботится; сядет у окна, сложит руки, сидит да в окошко глядит. Так недели проходили, что она, живая, была словно мёртвая. И мы ходим — словно что в хате умерло. А вместе, в какой-нибудь весёлый лучистый утренник или тихий тёмный вечер, она как оживёт, — такими жгучими, горькими слезами обливается! И тоскует, и рыдает, и бьётся до усталости... — и снова стихнет, и снова словно ничего ей не доходит в жизни. Хотела с ней мать говорить, хотела спрашивать, — просит: "не говорите ничего и не спрашивайте ничего". Ни со мной, ни с Марусей разговора не хочет; иногда вроде бы с нас смеётся.
Мать печалилась очень. Пилипиха всю правду нашу знала, а совета не находила, хоть какая была рассудительная себе. Она только судила да бранилась, что мать подчиняется мужу, что от того всё горе и поднялось, — да больше она доводила то гневом своим, а не словами. Дождались мы отца с дороги. Вернулся он такой, каким ушёл — неласковый. Обгорелый солнцем да обветренный, казался он ещё мрачнее, чем был. Вернулся домой вечером; мы ещё не ложились, а уж всюду было тихо, как его голос грозный послышался. Мы кинулись, я и мать, ему навстречу, зовём Катерину за собой: "иди отца встречать". Он во двор вошёл, нас минуя, только молча поклонился, — мы так и стоим; он управил всё, — тогда в хату, сел на лавке в стороне от всех.