Ничего ей не мило. Одевается, не глядя, что на себя берёт. К девчатам не ходит; до гулянья ей безразлично... Теперь сватается Похиленко — "не хочу!.." А как ты, говорю, не хочешь добром, то я тебя силой отдам. "Отдайте, да вы мне, мамо, свет завяжете, — и мне, и ему. Не будет у нас в хате ни любви, ни ласки... Я его не знаю и не люблю, и не буду... Сжалитесь хоть над ним, зачем доброму парню жизнь портить!"
Что ж, говорю, и ты хочешь в монахини? И ты меня думаешь при моей старости покинуть? "Нет, мамо. Пока вас господь на свете держит, я вас никогда не покину"...
— Может, кого любит да боится признаться, — говорит мать, — может, какого сироту бедного полюбила.
— Спрашивала я: кто тебя с ума, с разума сводит? — "Никто меня с ума, с разума не сводит".
Замолчит Пилипиха; задумается, не склоняя головы; мать с Чайчихой про судьбу да про бездолье мировое начнут, а сведут всё на деток своих...
— А что, Марусь, голубушка, — бывало скажу ей, — что это в мире делается?
Она улыбнётся мне.
— Как ты живёшь, Марусь? — спрашиваю. — Всё так же любишь?
— Так же, — ответит.
— Может, он скоро женится — его мать всё плачет: женись да женись... хвасталась, что обещался: женюсь...
— Пусть ему хорошо будет! Пусть счастливо!
Так вот и разговаривает со мной, иногда поёт, ласковая да вежливая.
Чайченко снова между нашу челядь объявился... Такой же хороший, может, ещё лучше... потому что как хороший да милый поболеет или потерпит, крепче к нему глупое сердце привяжется... Снова он со всеми приветлив, снова со всеми говорит и снова никого не любит... Вдова его любимая тогда уж обвенчалась с каким-то шинкарём.
Маруся видит его... Разговора с ним не искала, на глаза ему не показывалась — кто бы узнал, что любит его! Только румяниться стала, как стал он бывать...
— Вот ты румянеешь, — говорю.
— А мать всё говорит, что чахну. Пойду — пусть увидит меня румяную.
— А чего ж ты всё грустная?
— Невесело, Химка.
— Ты всё им печалишься, — а зачем? Ему в мире не хуже, чем другим, живётся!
— Ему нехорошо! — скажет и на лице побелеет.
Как-то беседовали да советовались у нас в хате Пилипиха, Чайчиха и мать, — когда Чайчиха и говорит вдове:
— Очень мне ваша дочка Маруся мила: когда б мне такую невесточку господь послал!
А Пилипиха говорит:
— Вянет моя Маруся!
— Да ей, кажется, немного получше стало: будет здорова!
— Не говорите — получше: она вянет!
— Мой Яков — добрый парень, — снова Чайчиха говорит, — я таки ему от господа надеюсь судьбы. Теперь уговариваю его: сын мой, женись! — "Хорошо, моя мать, — ответит, — женюсь, авось повезёт мне с хорошим человеком!" Зачем же мне лучшей искать ему, как ваша дочка? Скажите мне, голубушка, скажите мне к вам сватов слать!
— Моя Маруся не захочет, — я силовать не хочу.
— Да хоть спросите её, любушка, хоть спросите! А мы всё то из комнаты слышим с Марусей. И слышим, как Пилипиха сказала: "хорошо, я спрошу!" Как вышла в сад и зовёт Марусю.
Маруся тогда встала от своего шитья, идёт... Я её за руку:
— Марусь! Вот диво!
— Какое диво, Химка?
Вошла в хату.
— Марусь! — спрашивает её мать, — Ты пойдёшь за Чайченка за Якова?
— Пойду, — ответила.
Пилипиха аж руки подняла кверху, — удивилась. Чайчиха радуется так, господи милый! Всех обнимает, целует, плачет да благодарит. И мать поздравляет, добрит, а грустнее ей, видно, стало, — видно, вспомнилось...
— Это ты мне коришься, дочка, или по своей любви за него идёшь? — спрашивает Пилипиха.
— По своей любви, мамо.
— Давно это ты его любишь?
— Сколько его знаю, мамо.
Больше Пилипиха дочку не спрашивала, только сказала:
— Я не запрещаю тебе, дочка!
Стали договариваться да стали советоваться... пошло за приданое, за свадьбу...
Обручились они. Гуляло много людей на обручении. Он был к ней приветлив, как к другим, чуть грустный, равнодушный... Она была спокойна и ясна...
Стал он к ней ходить каждый вечер... Идёт к ней — не торопится; прощается с ней — не задерживается...
— Марусь! — говорю. — Вот ты за него замуж идёшь — разве тебе не приходит на мысль, что берёт он тебя не по большой любви?
— Знаю, — говорит, — что он меня не любит; это я давно и хорошо знаю, — да он меня и не чуждается. Он ко мне приходит, говорит... Я его утешу, я ему угожу, — веселее ему в хате будет со мной, чем теперь одному.
— Трудно так жить, Марусь! Чтобы ты когда-нибудь не каялась!
— По чему мне трудно будет? Чего каяться? Я никогда не думаю, трудно ли или тяжко мне будет: как будет, так и будет; я выдержу: я делаю, как мне моё сердце чует, что лучше...
XVI
Повенчали их осенью.
Мне тогда было тяжело. Всё говорю себе: дурная, дурная голова, неразумная! Всё думаю и обдумываю хорошенько, — а не помогает... Стала я тогда чаще к Марусе ходить — легче будто мне стало... Одно, что Маруся была мне всегда добра, а другое, что любопытство моё; как они живут между собой? Стала я к ним наведываться.
И бывало, как ни придёшь к ним — смирно и согласно, да только чего-то очень уж порядком, — вот скажите, гости всё сидят, а хозяев и нет. Нет, как то бывает порой, муж и жена гостей приветствуют: "Ну-ка, муж, вынеси из кладовой, что там!" — "Ну-ка, жена, угощай дорогих гостей!", что видишь, живут они, как свои, и всё у них вместе: и горести, и радости, и думы, и заботы, и шутки, и разговоры: заговорит один, другой перехватит — докажет... А молодые Чайченки хоть и рядом сидят, да была между ними как стена железная. Лишь тот встанет, другой отходит в сторону, место уступает, — дотронуться остерегается; она к нему заговорит, как дочь к отцу, — он к ней, как зять к теще.
Пилипиха грустила, выдавши Марусю замуж; от грусти той чахнуть стала.
— Как бог милует? — спрашивала её мать.
— Сама живу, — ответит; того не скажет, что грустно одной жить, ни в свете.
Ходит к дочери, и завидно ей видеть, что там без неё своя семья.
— А как ваши детки? — спрашиваем.
— Была у них в гостях, то всё хорошо.
— Свекровь вашу Марусю очень любит, — как свою родную дитину.
— Маруся угождает свекрови, как мне угождала... С Чайченком Пилипиха вела себя обыкновенно, внимательно, только как с чужим-чужущим человеком, что ничего ему не скажешь, ни о чём не спросишь.
— Мой зять, — говорила бывало, как вот говорят: "далёкий уезд".
— Вот теперь у вас двое деток: и дочь, и сын, — думает кто польстить, говоря.
— У меня одна родная дитина!
Как уж старая Чайчиха её уважала, как уж угождала ей — у неё будто и глаза и уши занавешены. Никому она так низко да гордо так не кланялась, как той бедной Чайчихе, что та бывало ночей не досыпает, — думает, за что ласки лишилась да как снова под ту ласку подойти? Сама так нам признавалась. Потом потеряла надежду умилостивить Пилипиху: как Пилипиха к ним в хату — она тихонько из хаты, — где-нибудь хоть под тыном перебудет. "Дождусь, что она попрощается, тогда и войду — не могу ей докучать собой, не хочу собой её сердить — бог с ней! Если б не она меня смутила, то мне бы так хорошо жилось с ними. В хате у нас любо, мило! Я уж не знаю, кого я больше люблю, своего ли Якова, или Марусю? И вот так думаю: разве это её дитя, что так она любящая да привязанная, эта Маруся!"
Старая недолго ещё пожила: на второй год после свадьбы умерла. Не очень и болела.
Как её похоронили, Пилипиха начала день за днём к дочери ходить, домой только на ночь, а когда, то и ночует у дочери. Смотреть веселее стала.
Завистливая да радостная, что снова сама с дочерью, она многого недосматривала долго. Она не замечала, что Чайченко, почти, дома и не жил, только наведывался; что какой он грустный, да нетерпеливый, да неспокойный ту редкую минуту, как посидит дома... Куда он всё спешит? Почему он, как на угольях? Всё то видела Маруся... Чего ж не заметишь, когда любишь! Маруся никому не говорила — я хотела как-нибудь разговор на то навести; она молчала, слушая мои любопытные подступы, а тихая, добрая да ясная в своей хате.
Чем больше забывалась покойница Чайчиха, тем снова Пилипиха становилась мрачнее — тяжёлым духом стала дышать она на зятя. Сперва радовалась, что он из дому часто уходит, а потом заметила, как его ждёт Маруся, как навстречу ему выходит... По ниточке к клубочку, как говорится, и Пилипиха уж замечать начала, что дома он не говорит и грустит, а идёт — выбирается из избы — так и глаза блестят...
XVII
Как идти от нашей слободы к Любчикам, то при дороге шинок стоял и шинковал там жид Гершко. Давно уж всё он держал тот шинок, сам очень старый. Известно, как те жиды живут долголетние: поседеет, побелеет, пожелтеет да и тогда ещё живёт, — хоть лопни! Так и тот Гершко жил-жил... а тут вдруг и умер. Вот и получил шинок другой шинкар из наших людей, — богач, славили люди, сам шутливый и злой, а жена у него прекрасная, писаная, весёлая такая, что и время незаметно с ней.
Это было как раз тогда, как умерла старая Чайчиха. Видим, что уж Пилипиха недель с два не выходит из своей хаты и шагу никуда, — не бывает и Маруся у неё...
— А что это вы всё дома? — спрашиваем. — Как же господь милует?
— Спасибо, хорошо.
— Вы уж давненько у деток своих не были, — здоровы ли они? Почему Маруся не бывает?
— У неё дитя нездорово.
— Да как же она, молоденькая, без вас там управляется?
— Пусть сама себе живёт, — сказала Пилипиха.
— Что это вы, бог с вами, голубушка! Разве у нас с вами деток поле засеяно? Мне уж господь послал беду да горе — его божья воля, а вас господь милует, так и берегитесь!
— Я своей дитя ни за что... Она меня не уважает, не почитает! Она меня променяла на свекровь, она меня променяла на своего мужа... Разве они когда любили её, как я, мать родная, питимая мать! Он её не любил — хотела за него, а теперь он к другой ходит.
— Да, может, это неправда...
— Неправда? Я уж давно вижу, как он из дому рвётся, как она его ждёт, встречает, а он мимо идёт — иль глянет; я стала наблюдать. Вот и дозналась, что ходит он в шинок. Я сперва думала: пьёт тайком. Говорю Марусе: "Знаешь ли ты, что твой муж всё в шинок ходит?" Она побледнела, как мел, молчит. "Не пускай его из дому, говорю ей, скажи ему". — "Как я его могу не пускать, — отвечает тогда: — может, ему дело какое..." "Скажи ему", — настаиваю. Она таки ни словечка ему не сказала, как он пошёл. Я её упрекала — она стояла передо мной и молчала. "А ты веры, говорю, материному уму не придаёшь?" Пошла я за ним по тропе и назирцем аж до шинка дохожу, чтоб увидеть своими глазами и при людях, — может, дочка веры поймёт тогда.