Она так и вспыхнет, и тоску забудет свою по покойнику.
— Мне благодаря? — ухватится за то слово: — за что мне?
А отец ей спокойненько да хитровато:
— А что, говорю, вы ему вымолили у бога место в раю...
И всегда, как только они вместе, — всё вот так заведутся ласковыми словами друг дружку поддевать. Попадётся иной укол и такой, что Пилипиха не стерпит, — разгневавшись, уйдёт, высоко голову свою гордую неся. Да это не на долгие времена: скоро снова нас посетит и снова так же спорами да уколами, а ссор настоящих никогда не бывало.
Была у вдовы дочка Маруся, наша подружка, — тоже ровесница с нами, — и добрая, и милая, не сказать какая. Была круглолица, ясноглазая, уста румяные, как вишня; и высокая, и статная; брови ниточкой; а голос... бывало, только заговорит, то кажется, уже тебя пожалила. Тихая была девушка, такая уж тихая, что будто она чем-то грустненькая. Никогда она так быстро румянцем не вспыхнет, как вот Катерина наша, не вскрикнет так никогда, не кинется, не заплачет, до упаду не затанцуется, не рассердится до ссоры; не утомлённая весельем, горем не измученная, ясная была сама по себе, как тихое лето.
Мы с Катериной очень ту Марусю любили, и бывало так: только у нас часик свободный — бежим-летим к ней, хоть вдовы мы и побаивались немного: Катерина и та смешивалась перед вдовьим взглядом. Бывало, как забежишь к Марусе в рабочее время, — вот, скучаешь, — так словечко какое наскоро перемолвить, а тебя встретит сама Пилипиха и станет перед тобой, словно стена медная.
— А что, голубушка? Уж, видно, у вас по работе?
— Да нет, я это к Марусе прибежала на минутку, захотелось проведать.
— Спасибо, голубушка, спасибо! Нас ещё господь до какого времени милует!
И так вот она тебя, будто и лаской, из хаты выгонит, только перед тобой стоя да тебе в глаза глядя.
Пилипиха была мать своей дочке не податливая, не снисходительная. Она как порицала мужчин-охотников, так ещё хуже ей было хозяйку, мол, непутёвую видеть в семье.
— Хозяйка — советчица в доме, — бывало, доказывает, — а коли она плоха, то какой будет совет? С плохих людей нет совета. Семью свою надо хозяйке так держать, как мак в горсти: а то рассыплется всё, прахом пойдёт за ветром.
Так она и делала, как говорила. Дочку свою куда пошлёт, или гулять пустит, дочка у неё не опоздается, не задержится. Вот было, как наша Катерина где загостится, да мать дивится — "что ж это дочери нет?" — тогда уж вдова головой качала! Качает да и глаза аж зажмурит.
Нам с Катериной было житьё свободное, потому что отцу некогда было нас стеречь — работаем ли мы, гуляем; а мать — у матери, бывало, отпрашиваемся, когда захотим; задержимся, то она за нас дело наше сделает, а нас только спросит: "Ну что, хорошо ли гуляли?"
Бывало, в добрый часок, вместе бы нам с Марусей погулять, а Марусе — нельзя...
Колотила Пилипиха у нас в хате, а наша Катерина так же у неё.
— Жизнь же твоя, Марусю! — прикрикнет Катерина, рассердившись (вот не пустит вдова дочку с нами или что там), А Маруся ей:
— А что моя жизнь?
— Да как ты живёшь — горюешь! Ни пойти тебе, ни погулять, ни чего пожелать! Хуже ты покоряешься, чем наёмница!
— Да это тебе так, Катя, а мне, дочери...
— Говори! Разве я тебе поверю, что ты по своей охоте всё на угоду ей делаешь? Она же такая уж чересчур своенравная!
— Когда, правда, что и погрущу; а всё лучше, если я её утешу...
— С таким утешением я б в могилу рада. Ещё выдаст тебя замуж за какого-нибудь гайдамака старого, — вот увидишь, если не отдаст!.. Ох, Марусечка милая! Марусечка любая! Бедная ж твоя головушка!
— Вот ведь, — смеётся Маруся, — эта Катя то заранее меня оплакивает!
Катерина уж и сама смеётся.
— А так, так, — говорит, — знай же меня, искреннюю подружку!
— Катя, — спросила я у неё, — а как тебя отец отдаст за того, мол, гайдамака?
— Разве ж я пойду? Я сроду не пойду!
— А если отец принудит?
— Меня? Меня принудит? — крикнула, покраснела до самых волос. — Я сама отцова дочка!
— Ну уж, ну! Хватит тебе! На себя лихо не накликай.
— Вы все меня той бедой пугаете, как волком! Может, и есть оно где-то в лесу, а может, и нет! Теперь у меня то стоит за беду жгучую, что мне слова промолвить не вольно при отце: только заикнусь, все моргают и кивают, что надо мне за язык укуситься! Да когда-нибудь всё-таки я с батюшкой поговорю!
Мы того очень боялись, разговора того. Уже как бывало мать мою Катю увещевает, как просит:
— Доченька моя, доченька! Берегись, голубушка, береги отца. Не урази ты его каким словом или взглядом пустым, — слушайся покорно!
Катерина матери обещает уже, а скоро отец в чём ей в помехе станет — или там на ярмарке не велит купить какой-то одежонки, или воза не даст поехать куда — уже Катерина просит назад своего обещания. "Я скажу папе, мама! Я папу ещё поспрошу, мама!.." — и уже носится по хате, уж покраснела, разгорелась, уже в глазах слёзы... Мать, бывало, её за руку из хаты выведет. Катерина очень мать любила, — для матери уж терпела, её слушаясь.
III
Выдавала одна Булахова родственница дочку замуж. Молодая из богатой семьи была, и пышную свадьбу справляли.
Мы себе на ту свадьбу собираемся, трое нас вместе с Марусей.
Ещё когда начали к нам забегать девушки, то одна, то другая — о той свадьбе говорить: и кого ждут там, и каких людей там приглашено.
Молодая в другое село выходила замуж, в Любчики, — от нашей слободы то село недалечко — на час хода, — то оттуда, славили, все будут, а уж что девушки да парни любчевские, то непременно, — разве б не дожил кто, то из могилы не придёт. Вот уж наши девушки только ахают рассказывая да аж за голову хватаются, что какая-то уж та свадьба будет богатая, да людная, да весёлая.
И прошёл ещё слух такой между нами, что будет какой-то родственник молодого, какой-то казак Чайченко, да такой уж хороший, да такой уж красивый — и не сказать, и не списать!
— А кто из вас его видел? — спрашивает девушек Катерина.
— Елена Чугаевна видела, как из церкви шла, — аж вздыхает, как вспомнит. Да Маруся, кажется, тоже видела? — говорят.
— Марусь! — крикнет Катерина, — ты видела?.. А молчит!.. Когда же ты его видела?
— Как была с мамой в Любчиках на свадьбе, — тогда видела, — ответила Маруся.
— Ну, хороший же он вправду? Какие глаза? Какие брови?
— Он чернявый.
— Разговаривал ли с тобой? Что говорил он тебе? Вежливый ли, или он гордый?.. А к кому больше тянулся он?
— Хватит вам, девушки, хватит! — говорит Маруся.
— Расскажи, расскажи, да расскажи всё! Окружили её, схватили — не пускают.
— Что ж мне вам рассказывать?
— Какой он, — вежливый ли, разговорчивый?
— Он вежливый и не очень разговорчивый.
— И немного не гордый?
— Не знаю.
Да вопросы Марусе за вопросом, да спрашивают каждое по десять раз, пока аж Маруся домой пошла.
Не было девушкам покоя: Чайченко — как на уме, как на языке; далее уж так стало, что только и речи, что о нём: да как на свадьбу придёт, да как его увидят. Одна узнала, что у него есть мать старая; другая болтает, что он хочет в Любчиках поселиться — хату себе там ценит; третья снова вылетит на улицу, как воробей со стрехи: "Чайченка Яковом зовут!"; четвёртая снова, услышала, что у него на руке такой перстень, такой!.. Да ни одна без вести не придёт.
— Девочки мои, голубушки! Смотрите ж только не перехвалите его, — смеётся Катерина девушкам: — славные бубны за горами, а вблизи — кожаные!
— Ну, вот уж свадьба близко, — увидим, — гудят девушки: — уж узнаем верное, уж увидим его — какой.
— Да даст же вам бог! А то уж он немного и прискучил мне: только и речи, что он, только и дум! надоел!
Дождались девушки: зовут на девичник; зовут на свадьбу.
Мы убрались, увенчались, бежим смеясь, говоря с Катериной. Маруся чего-то задумалась. А мы, говорю, смеёмся с Катериной, шутим. И про того же Чайченка толковали, что, может, такой он, что и взглядом девушек поражает.
— Да почему ж это Маруся нам не скажет ничего? Скажи же, Марусь! — говорит Катерина, — а то будто для себя прячешь...
— И вправду, отчего ж не скажешь толком, Марусь? — обратилась и я к ней.
— Да что я должна сказать?
— Какой он?
— Молодой, чернявый...
— Вот и всего! — смеётся Катерина. — Разве мало ж на свете тех молодых да чернявых! Как же его меж ними узнать?.. Как назло ж любчевские парни все чернявые... Как его узнать? А может, у него на челе — месяц, а на затылке звёзды сияют?
Вот уж людей на улице и возле хаты — негде и иголки воткнуть. Как-то мы пробились, вошли. Тут — наши девушки, чужие девушки, здороваемся, спрашиваем, — с молодой словечко перемолвили...
Заиграли музыки, посыпались девушки во двор. А во дворе парни — стеной стоят! Да то всё незнакомые, чужие. И куда ни повернись — всё на тебя незнакомые глаза блестят...
"Где же тот Чайченко, — думаю себе, — тот прославленный?" Да и смотрю украдкой, не узнаю ли его где, — когда слышу: "Ой, горе мне!" — ахнула Катерина возле меня. Оглянусь я: "Что с тобой?" Она стоит, вот как бы она, без мысли и думы, вдруг перед каким дивом очутилась — так то она стояла, смотрела куда-то... Я сама туда зыркнула: меж парнями высокий, статный, чернявый казак в чёрной свите, в чёрном шёлковом поясе... Засмотрелась и я на него... Немного опомнившись, спрашиваю:
— Не знаешь ли, Катя, кто это такой?
— Не знаю... не знаю...
— Не Чайченко ли!
— Нет... может... не знаю...
Я к Марусе, нашла её; она задумалась — не взглянет...
— Марусь! — зову: — кто это стоит он там? Чайченко?
— Он, — говорит.
"Что ж то за краса! Что ж то за парень!" — шепчут девушки меж собой.
Маруся только взглянула в ту сторону, где он стоял.
— Разве тебе не по душе? — спрашиваю.
— Хороший, — промолвила тихо.
— А что уж Катерина, — говорю Марусе, — то, верь, добром таки в него влюбилась!
А Маруся мне так-то уж важно выговаривает: "Ты, сестрица, любовью не шути!" — мол, она гадалка старая, или что.
— Ну, хорошо, — говорю, — иди ближе, сама погляди, где тут в шутках беда? — Взяла её за руку, подвела к Катерине.
— Катя! — начну, а Катерина как стиснет мне руку.
— Идёт, идёт, прямо к нам идёт! — шепчет, а сама так и трепещет.
Чайченко стал возле Катерины и взял её в танец. Она, та смелая резвая Катерина, будто испугалась чего, побелела...
— Марусь, видишь?
Маруся им вслед смотрела своим взглядом тихим. Скоро Чайченко отпустил Катерину, все девушки так и жмутся к ней:
— Ну что? Знаешь ли, с кем танцевала?.. Это Чайченко! Чайченко Яков! А что ж молчишь? Почему не говоришь? Не понравился? Понравился?
— Да я ещё его толком и не рассмотрела, — отговаривается Катерина перед девушками, сама оглядываясь кругом, будто она в диком лесу очутилась.
Некоторые и поверили ей: "Так смотри же, смотри хорошо: другого такого нет!" — а которые — так из-под бровей на неё глянули.
А свадьба, а танцы не стихают; во дворе всю траву зелёную подковами выбили.