С Варкой каждый день Павел встречался наспех. В разговор она не заходила.
Сойдутся.
— Что? — спросит она.
— То же самое... всё хуже! — ответит...
И довольно. Посидят, обнимутся, как на смерть, и разойдутся.
— Вот уже она не переживёт этой ночи, — говорят Павлу. — Это она сегодня такая перед смертью, это и сон её смертный.
Он посмотрел — она будто тихо спала.
Стемнело. Прибежал к Варке. Как он её обнял, она уже догадалась.
— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула. — Когда же я отдохну? Когда муки эти пройдут? Будет ли когда мне добро?
— Девушка! — сказал он ей. — Как оно нам само складывается... Я гадал... я думал — на всё пойду, а вот мне дорога гладкая.
VII
Входит в хату Павел, когда слышит:
— Это ты, любимый?
Хотел ступить дальше — качнулся.
— Не говори к ней, — шепчут ему молодицы в ухо, — стань так возле неё, постой.
Подвели его и поставили перед Ганною. Она как увидела — улыбнулась, смотрела на него взглядом своим светлым, тихим.
— Это бывает перед смертью, облегчение такое... — шепталось позади плеч Павла.
На ночь осталось молодиц две. Ганна вскоре снова уснула. Павел сел на лавке.
Молодицы шептались долго меж собой, а там и уснули. Он без сна сидел всю ночь тёмную до белого дня. На барщину не пошёл: "У меня жена при смерти", — отпросился тем.
К обеду Ганна проснулась, сразу позвала к себе Павла.
— Вот уже и легче мне, легко совсем, голубь мой! Когда б ещё в силу вбраться...
Улыбается ему, говоря.
Минул сей день, минула ночь — молодицы дивуются и радуются: выздоравливает Ганна. В хате загомонили веселее, не так уж часто набегают посетители...
Павел, не евши, не пивши, сном глаза не освеживши, сидел, дожидал.
Уже три дня он Варку не видел — не отходил от Ганны…
А оно молодое, то быстро и выправилось себе, оздоровилось; уже и в румянце, и весёлая — радуется тому, что он всё тут, неотлучно...
Молодички приходящие его обыкновенно на выздоровление Ганни поздравляют; слышит он снова тот голосочек весёлый в своей хате, да по каждой минуте сам себе признаётся, что она жива... она не умирала... не умрёт... И росло из того признания зло его на Ганну, охватывало его душу, будто она виновата в том была, будто её воля — умирать или жить...
— Вот уже я встану, мне уже совсем хорошо, — говорит ему.
Он смотрел молча на неё.
— Из меня уж прямо бездельница стала, а работы столько есть...
Он к ней подошёл и взял её за плечи обеими руками крепко.
— Ой пусти, пусти! — сказала, — как же ты сильно!.. У меня и в голове закружилось!
Он с какой-то злой радостью смотрел, что такая ещё она хиленькая, слабенькая...
— Ой, какой же ты сильный! Если б ещё чуть сильнее — задушил бы меня навеки!
— Задушил бы, говоришь?
— А то ж!
Он глянул ещё на неё — вышел, по двору ходить стал, думая, грустя, озираясь, будто какую-то себе добычу стерёг.
Позвала его Ганна обедать.
— Чего это ты так задумался? о чём всё думаешь?
— А всё думаю, кто кого одолевает — сильный бессильного или бессильный того?
— А уж конечно сильный бессильного!
— И правда же этому? Говорят, как имеешь в руке что дряблое, то пустить должен...
— А захочешь, то и не пустишь. Хочешь — изувечишь и удержишь, как удержать.
— Хорошо говоришь, Ганна! правду говоришь!
Засмеялся, а там снова задумался. Уже смеркалось во дворе — вечер хмурый надвигался. Издалека гром гремел раскатом; ветер гнал бурей.
— Друг мой, чего всё думаешь? Скажи мне, — снова Ганна заговорила к нему.
— Что сильней всего на свете?
— А нет над любовью! — сказала, прижимаясь к нему.
— Хорошо говоришь, Ганна! Правду говоришь! — так ей снова ответил и снова засмеялся.
Что-то стукнуло так по хате, что аж стёкла зазвенели. Ганна испугалась.
— Что это такое? Кто это так стучит? Господи! будто хату тряхнуло!
Вздрогнул и Павел! Отодвинул окошко — в темноте что-то мелькало, кидаясь, бегая, будто с земли хватало-собирало.
— Это так что-то, — говорит Ганне, — может, воротами ветер.
— Нет, нет! Пойди ты, посмотри, друг мой, что это такое...
— А вижу же, что ничего нет!
— Вот как я испугалась!
Отворила дверь — ветер как дунет, аж засвистел; она выпустила дверь из рук.
— Куда ты? — спросил Павел. — Не ходи!
— Я хотела до вёдрышка в сени, воды занести в хату.
— Я сам тебе внесу, не ходи!
Вышел в сени с кружкой, кинулся к дверям сенным, распахнул, выглядывает, а ему прямо два камня, один за другим, летят. Один камень мимо головы просвистел, а один в правое плечо ударил — он аж застонал от боли.
— Варка! Варка! — зовёт тихо. Никто не откликнулся, побежало что-то улицей.
Он занёс воды Ганне и берёт шапку.
— Куда это ты, Павел? — спрашивает Ганна.
— Надо мне!
И ушёл быстро.
Осталась Ганна одна. Села она шить. Шила и думала себе в тихой грусти. Отворяла время от времени окошко — всматривалась, прислушивалась — ничего не видно, ничего не слышно, кроме ветра бушующего...
VIII
Догнал Павел девушку возле двора уж барского.
— Варка! постой, погоди! — едва промолвил уже: дух в беге отнялся.
Схватил её обеими руками.
— Ну что? — вскрикнула девушка, — выздоровела? Зачем же ты дурил меня, водил; отчего не пришёл ко мне, не сказал мне? Я дни и ночи ждала, я гибла-пропадала, а ты возле неё упадал там... Почему ж не говоришь со мной? Скажи, заговори!
— Выздоровела, — ответил ей.
— Это я знаю!.. А скажи, что делать мне, скажи да научи! Ты меня с ума свёл: теперь научи, как быть мне, — я сама не знаю!.. Я себе смерти хочу!..
— Подожди, девушка, подумаем.
— Думать? Это ты будешь думать, когда у меня сердце тлеет! Я уж думала днями и ночами... Знаешь ли ты, что я выплакала? Мне было жалко её... было мне страшно... я грустила грустью по ней... вот и выплакала, что выздоровела утеха моя!
— Были и мои дни, были и мои ночи! — сказал Павел.
Она как упала возле него.
— Павел, любимый мой! — говорит. — Знаешь ли ты, как я увидела вас вдвоём, как я увидела, что она тебе улыбалась, — я б тогда вас обоих убила, если б смогла. Я тут спросить боюсь, жду, тебя нет, — я прибежала под окошко, не узнаю ли? думала, что уж гроб и кресты, — жаль мне, страх мне... Когда же вижу — вместе!.. Я тебя хотела убить насмерть... Вот же я теперь возле тебя, любимый, да кажется мне, что я возле врага своего первого... Я когда-нибудь тебя возненавижу... смерти пожелаю тебе... Убей ты её — пусть умрёт! За что я гибну? Я счастлива буду с тобой, убей её!..
IX
Поздно вернулся Павел домой. Ганна его ждала — сидела, шила.
— Как же ты задержался! — говорит ему. — Я уж думала, думала, ждала...
Всё тот же голосочек ласковый и те глазки любящие, тихие... Его сердце мстительно как-то дрогнуло в груди, как к врагу лютому.
— Зачем меня ждать было? — сказал сердито. — Почему ж не спала?
— И не дремалось мне — вот шила. Да как же мне было тебя не ждать? Заходил ли куда? — спросила — не сказал; попросила ужинать — не захотел.
Ходил по хате, будто чего искал. Потом сел у стола. Белый сидел, а глаза горели. Смотрел на Ганну пристально.
— Чего так на меня глядишь, сердце? — спросила его нежно.
Он встал, словно испугался, чтоб она к нему не приблизилась.
— Что шьёшь? — говорит.
— А это тебе рубашка.
— Хорошо, пошей её быстрее.
— О, я уж поспешусь-потораплюсь! — ответила.
Он всё по хате снова ходит-ходит.
— А что это ты всё ходишь?
— Болит у меня голова.
— Ох, наше горюшко! Может, я тебе воды холодной подам?..
— Зачем? Само пройдёт: переболит, и всё. Ведь ты же говоришь, что всё злое проходит, всякое горе — говорила или нет?
— А как же не говорила? Говорила.
— И всё ещё добра надеешься и теперь?..
— Надеюсь, мой голубь!
— А как ещё хуже станет? Погоди же. Я не хочу надежд этих слушать; а ты мне отвечай, я спрашиваю тебя: как всё хуже будет?
— Что тебе, моё кохання? Чего это спрашиваешь так меня?
— Ты мне отвечай... как будет хуже?
— Терпеть буду, — говорит, глядя на его лицо побледневшее, хмурое, с жалостью и тревогой.
— Терпеть будешь? — сказал горько. — Ты скажи, тебе, может, кажется сладко терпеть? Легко? На голову хорошо, что ли?
— Тяжело терпеть, да я с тобой забываю, что оно тяжело... И не чувствую того, ей-Богу моему!
— Спасибо тебе, — крикнул, — спасибо!
— Что тебе, Павел? — спросила она, жалея его голоском своим тихим.
— Ничего! шей себе, шей! А тебе не хотелось никогда лучшей доли, жизни веселее, Ганна?
— А я, мой друг, я никогда не мыслила, не гадала об этом. Какая ж мне иная жизнь, какая другая доля, как не с тобой, не при тебе? Это и есть самая любимая!
— Так и не желаешь себе ничего на свете? имеешь добра всякого вдоволь? ничего себе не хочешь?
— Когда б ты спокойнее да веселее стал — того я желаю, любимый!
— Лучше ты мне смерти попроси, — её вымаливай, жалельщица моя!
— Защити, Мати Божья, сохрани! — крикнула печально. — Что это ты наговорил?
— А умирать разве не хорошо? Тебе разве не хочется умирать?
— Не хочу умирать! — ответила.
— Почему не хочешь?
— Как это ты спрашиваешь, Павел? Тебя оставить? И свет красный, и я молодая... Так как тебя покинуть? Как больная лежала я да об этом подумала — Господи, свет!.. Как жалко стало. Я не хочу тебя оставлять, я не хочу умирать!
— А как умрёшь?
— Я уж выздоровею, я молодая... я Бога буду просить, чтоб в мире жить с тобой.
— Спасибо! Спасибо! — глухо ей сказал, сам всё по хате ходя, всё что-то ища, по всем углам заглядывая.
— Чего ты ищешь? — спрашивает Ганна.
— Ничего. Шей мою рубашку — поспешайся!
— Так шью ж... Что это так тебе надо рубашки той?
— Обновки захотелось.
Она оглянулась на него с улыбкой, да как взглянула — уронила и шитьё из рук — такой он стоял у неё за плечами, как с того света.
— Что тебе? — вскрикнула, схватилась.
— Что мне? Ничего! — ответил, придерживая её рукой крепкой... — Голова болит... Шей!
— Уже, видно, поздно очень.
— Нет, ещё не поздно.
А сам смотрит ей в лицо, в глаза... Какие ж тихие, какие любящие!
Начала снова Ганна шить.
Павел на ходу взял топор, что из-под лавки железом блестел.
Снова подошёл от угла перед глаза Ганни, снова смотрит на неё пристально: она подняла от шитья головку, глянула ласково, улыбнулась. Он весь затрепетал. Стал ходить, нося топор, пряча.
— Шей, шей! — говорит Ганне.
— А я же шью, любимый!
Под ошёл он от пола да сзади как ударил её по головке топором, рукояткой, — только блеснул топор, угодив ей в головку, а она и не вскрикнула, только вздохнула тихо и скатилась с лавки, как сидела, с тем шитьём в руках побелевших.
Павел её поднял, и положил на лавке, и сел сам возле тела.
X
Ночь шла; тучи разрывались — звёзды сияли...