Калеки несчастные, детки-крошечки, и те у неё не гуляли. Дети сады подметали, индеек пасли; калеки в огороде сидели, воробьёв, пташек пугали, да всё ж то как-то умела барыня приправить упрёком и презрением, что впрямь казалось — любое дело каторгой. Сотоглазая будто она была, всё видела, всюду, как та ящерица, по хутору вилась, и бог её знает, что ей такое было: только взглянет, так будто за сердце тебя рукой сдавит.
А паны-соседи нашу барыню хвалят-величают: вот хозяйственная! Вот умная! Даром что молоденькая, — хорошо бы нам всем у неё учиться!
Сперва люди на пана надеялись, да скоро отказались от надежды и думки. Он был добрый душой и милостивый пан, да слабый совсем, — ничего с него. Пытался он жену вразумлять, да не такая-то она. Дальше уж и намекнуть на эту вещь боялся, — словно не видит ничего, не слышит. Не было в нём ни духу, ни силы. Сказано: добрый пан — не бьёт, не ругает, да ничем и не заботится. Как начнёт барыня умирать да стонать, да в крик выкрикивать, то он руки и ноги её выцелует, и плачет, и сам людей ругает: "А чтоб вас! А бодай вас!.. Вот уморят мне подругу!"
— Не будет с него ничего, — говорит Назар. — Я сразу увидел, что квашня, ещё тогда, как он Устину обедом накормил... Кабы такую жену да мне — я б её в муравейник сунул, — пусть бы пыхтела!
Да и расхохочется на всю избу. Такой уж человек был тот Назар: всё ему шутки. Кажется, хоть его на огне пеки, он шутить будет.
А что Катерина слёз вылила, то где уж те слёзы брались. Возьмёт своё дитя на руки да плачет-плачет! А дальше и зарыдает вслух.
И Прокоп тоже очень загрустил. Всё что-то себе думает и со мной уж не пошутит.
— Вот вы какие печальные! — говорю ему раз (это было вечером, в сумерках). — Отчего вы такие грустные?
А он меня за руку, — прижал и поцеловал. Пока я опомнилась, его уж и нет.
XXXII
Все люди повяли, измарнели; только бабушка величавая, как и была. Как ни ругает, как ни кричит на неё барыня, — бабушка не пугается, не суетится: идёт тихо, говорит спокойно, смотрит ясно своими глазами ясными. И не заметишь, бывало, как к ней прижмёшься да и заплачешь, — вот как дитя к матери своей родной прижимается.
— Не плачь, дитя моё, не плачь! — промолвит бабушка тихо, ласково. — Пусть недобрые плачут, а ты перетерпи всё, выстрадай беду!.. Разве ж не вынести?
Господи! Как же грустно и тоскливо жилось! Не слышно смеха, не слышно человеческого голоса. Во двор душа живая не заглянет, — разве по делу, — да так боязно оглядывается, так спешит уж, словно ему из чащи вырваться от зверя лютого надобно.
Опоздала как-то, поужинав, да и бегу поскорей. "И отчего хоть Прокоп не пришёл ужинать!" — думаю. Когда он так и возник перед глазами моими! Перехватывает меня и обойти не пускает.
— Устина, скажи мне правду: любишь ли ты меня? Убежала б я от него, да ноги меня не несут. Стою, горю... Он тогда меня за руку!.. Обнимает, прижимает, да всё спрашивает: "Любишь?" Такой чудной!..
Сели, поговорили, полюбились, — всё горе забылось. Весела душа моя, и свет мне мил, и так всё на свете красиво, так прекрасно!.. Что уж, коли и барыня приметила: "Что это тебе? — говорит. — Чего ты так разрумянилась, будто кто побил? Или, может, что украла?!"
XXXIII
Боже мой милостивый! Как же я того вечера заветного, тёмного дожидаю!.. Прикажет барыня на ужин идти — Прокоп меня дожидает. Перехватит да постоим вдвоём, погорюем оба... А днём, хоть и встретимся, — только взглянемся, словечка не перемолвим, разойдёмся.
— На беду вы полюбились! — говорила бывало Катерина.
— С больно умна ты, милая моя! — подшучивает над ней Назар. — Кабы теперь ты снова меня полюбила, то и лапки б облизала!
— Любовь у меня на уме!.. Мне и они двое сердце сушат, как подумаю-подумаю...
— Чего же вы девушку мучите да пугаете? — скажет бабушка. — Коли уж полюбила, пусть любит: то ей судьба такая судилась.
XXXIV
А барыня чем дальше, тем всё злее, всё лютей: стоит мне чуть опоздать, задержаться: "Где была?" — да и встретит меня на господском пороге лихая година.
Сперва тугой тужила я тяжко, а потом всё мне стало не в диковинку, всякое унижение безразлично. Сказано: встань, горе, да и не ложись!.. Бывало, пока ругает, поносит — сил моих нет, слёзы текут, а наплачусь хорошенько, утрусь, — и такая себе весёленькая, шучу, резвлюсь!.. И коса заплетена меленько, и сорочка на мне белая, — никому, бывало, и не хвалюсь. Что мне помогут? Только своё тяжкое горе вспомнят!.. А Прокоп будто ночь тёмная ходит, и уж тогда ни до еды, ни до питья, ни до разговора.
Господи милый! Своё горе, чужое горе, — не знаешь, что и делать, что начинать. У Катерины дитятко заболело: а тут обед панам свари, ужин свари да огород вскопай, засеяй, — да ещё барыня гримает: "Ничего не делаешь, лентяйка! Даром хлеб мой ешь! Вот я тебя научу работать!"
Всю ночь Катерина не спит над дитятком. На день благословится, — за работу. Бабушка тогда присматривает за малой, утешает Катерину; то дитятко к ней вынесет, то сама выйдет да расскажет: "стихла малая!" или "спит малая!" И так, словно благодать божья, помогает, неутомимая, неусыпная.
— Отчего вы, Катя, так надрываетесь, без отдыха? — говорю ей.
— Буду работать, работать, пока силы. (А глаза у неё так и горят ввалившиеся). Может, угожу, может, умилосерджу!
Однако не угодила и не умилосердила. Работала и не спала, пока уж беспамятный сон её обнял возле колыбели. Проснётся, — к ребёнку, а дитятко уже на божьей дороге. Только взглянула на него бедная мать, только прижала к сердцу, — оно и перестало дышать.
И убивалась же Катерина, и мучилась, и радовалась:
— Пусть же моё дитя, моё любимое-дорогое, будет ангелочком божьим, — горя не узнает моё родненькое! — А дальше и заголосит: — А кто ж ко мне ручонки протянет? Кто меня развеселит на свете?.. Дитя моё! Покинуло меня, моя доченька!
Назар — будто и ничего, утешает свою Катерину, молодым её веком успокаивает, а у самого уж смягчился громкий голос, — тайком от всех грустит.
После той печали совсем исхудала, зачахла Катерина. Не то чтоб работать, уж и по свету ходить не может. А барыня всё равно:
— Почему не работаешь? Я тебе это! Я тебе другое!
— Теперь я уж не боюсь вас! — ответила Катерина. — Хоть живьём меня съешьте теперь! Дала ж ей себя знать барыня!..
— Прокоп! — говорю я. — Что ж это с нами будет!
— Устина-сердце! Связала ты мне руки!..
XXXV
Прогнала барыня Катерину со двора на барщину: не пожалела и её мужа-извозчика.
Пан, тайком от барыни, дал ей рубль денег, да не взяла Катерина; он положил ей на плечо, — она сбросила с себя, будто жабу, те деньги. Как упал тот рубль на двор, — и затаился там, аж почернел; никто не прикоснулся. Да уж сама барыня, прохаживаясь по двору, заметила и подняла.
— Это, верно, ты деньги сеешь? — говорит панови. — Ой, боже мой, боже мой!
Пан на то ничего не ответил, только сильно покраснел.
А Катерина не захотела на свете жить. Что-то ей приключилось после того унижения. Бегала по гаям, по болотам, ища своё дитя, а потом как-то и утопилась бедная.
Пан очень загрустил; а барыня:
— Чего тебе печалиться неведомо чем? Разве ж ты не заметил по ней, что она и испокон навязчивая была! И глаза какие-то страшные, и заговорит, то всё невпопад...
— И вправду, — ухватился пан за то слово, — не всё у ней в уме было!
Навязчивая да и навязчивая... На что и лучше! Порадовались меж собой такеньки да и спокойненькие себе...
XXXVI
Сговорили как-то москаля из города в повара. Так он и впрямь чудной был! Как сварит панам есть, сам пообедает, то ляжет на лавке да всё свищет, да свищет, да свищет, да вдруг как запоёт! — звонко-тоненько, вперемешку с петухом перекрикивается. Этому всё равно было наше горе; только, бывало, спросит: "Сегодня били? — да и добавит: — Иначе и нельзя: на то служба!"
Назар уже не тот стал, уж и он как-то поник, а всё шутит:
— Кабы мне хоть один день кто послужил, век бы помнил!
Барыня того повара очень хвалит, что, мол, такой человек хороший, так меня уважает! А он, бывало, как стоит перед барыней, то будто стрела вытянется, руки опустит, глаза таращит на неё: "Ловил я пёстрое поросёнко; убежало пёстрое поросёнко в бурьян; то я к чёрному поросёнку; поймал чёрное поросёнко, ошпарил чёрное поросёнко, испёк чёрное поросёнко..." Так всё чисто оттараторит и ждёт, что барыня ему скажет; сам только глазами хлоп-хлоп!..
А барыня ему раз по раз:
— Хорошо! Хорошо! Всё хорошо!.. Только ты смотри у меня, — не ленись среди моих волкодухов.
— Никогда того не осмелюсь, ваше высокоблагородие!.. Поклонится ей низко, вправо, влево ногами чирк! Да и из избы, да на лавку — и снова свищет.
— Чтоб вас! — говорю ему раз. — Когда уж вы прекратите тот свист! Тут горе, тут беда, муки живые, а вы...
— Не горюй, не горюй, девка! На то она служба называется. Вон гляди, сколько у меня зубов осталось... На службе потерял!.. Был у нас капитан... ух!
Да только ухнул.
— А ты что думала? Как в свете жить? Как служить? Как выслужиться? Тебя бьют, тебя рвут, морочат тебя, позорят, а ты стой, не моргни!.. И! Упаси, боже!
Сказавши то, снова свистеть! А Прокоп с сердца аж трубку об землю грохнул.
— Волы в ярме, да и те ревут, а чтоб душа христианская всякое поругание, всякую обиду терпела и не отзывалась! — грянул на москаля, аж тот свистеть перестал. Смотрит на него, как козёл на новые ворота. — Не таков у меня нрав! — говорит Прокоп. — Я так: или выручись, или пропади!
— А у меня таков опять нрав: убеги! — зареготал Назар. — Мандрёвочка — родимая тётушка.
— Поймают! — вскрикнул москаль, вскочив. — Поймают — пропал!
Что там у кого было на сердце, а все засмеялись.
— Не каждый капитан быстрый удастся, — говорит Назар, — иной побежит, да и споткнётся. А ты вот что лучше скажи: куда убегать?.. От какой убежал, такую и встретил. Из драки так и в перепалку..."
Да всё паны, да всё богачи... — запел, как в колокол ударил.
XXXVII
Через год старая барыня умерла. Не хотелось очень ей умирать! Всё молитвы, святое писание читала, по церквям молебны справляла; свечи пред образами невгасимые горели. Как-то девочка не досмотрела, да погасла свечечка, — велела девочку ту высечь: "Ты, грешница, и моему спасению мешаешь!"
XXXVIII
Наша барыня тужила и плакала по старой очень.
— Уж теперь я сама на свете осталась! Обдерут меня теперь, как ту липку! Моё око всего не усмотрит; а на тебя, — говорит панови, — какая мне надежда? Ты мне не добудешь, разве разнесёшь и то, что имеем. Ты и не думаешь, что скоро уж нам бог дитя даст.