Убрала её панночка в чепчик с ленточками пёстренькими да и посадила на креслице посреди комнаты. Приедут гости — она наготове, встретит их.
Старая уж светом мается, а панночка радуется:
— Как славно, бабусечка, как славно, как у нас величественно да пышно!
VIII
Нас, девушек, всех за вышивку посадила. Сама и учит, да раз по раз набегает, шьём ли. И обедать идём, так она хмурится и ворчит.
Дальше уже что день, то она сердитее; уж и ругается; иной раз ущипнёт или толкнёт тихонько... да и сама покраснеет, как жар, — засоромится.
Пока только не привыкла; а как осво́илась, обжилась, то узнали мы тогда, где оно в мире горе живёт.
Приду, бывало, её одевать, то уж какой только обиды я от неё не натерплюсь!.. Заплетаю косы — не так! Снова расплетаю да заплетаю, — опять не так! Да целое утро на том пройдёт. Она меня и щиплет, и пихает, и гребнем меня скребёт, и шпильками колет, и водой поливает, — чего только не выделывает над моей бедной головушкой!
Один раз дожидали у нас полковых из города. Двор подмели ещё с вечера; в доме прибрали, как к Пасхе. Села панночка причёсываться... Лишенько моё! Лучше бы жара красного в руку набрала, чем мне пришлось маяться возле её русой косы!.. И так, и этак, и вон туда пошла, и опять сюда приступай; и толкает меня, и налетает на меня, — аж я испугалась! И бурчит, и звякает, и топает-топает, а потом как заплачет!.. Я в дверь, а она за мной в сад: "Я тебя на куски разорву! Задушу тебя, гадина!" Оглянусь я на неё, — страшная такая сделалась, что у меня и ноги задрожали. Она меня как схватит за шею обеими руками!.. Руки холодные, как змеи. Хочу вскрикнуть, — дух мне перехватило, так и рухнула возле яблони, да уже от холодной воды очнулась. Гляжу — девушки возле меня столпились, белые все как мел. Панночка на стульчике развалилась, плачет; а старая над моей головой стоит и так-то уж меня ругает, такая уж лютая, — аж у неё во рту чёрно.
— Что ты натворила, бездельница! Как ты смела панночку гневить? Я тебя в Сибирь сошлю! Я тебя со света сгоню!
А панночку уговаривает:
— Не плачь, не плачь, ангелочек мой: слёз твоих она не стоит! Ещё занеможешь, не дай бог, чего! Глянь, рученьки холодненькие. Будет же, будет! Зачем сама берёшься? Мне внось, что тебе не угодно.
— А тебе, бездельнице (снова ругается на меня), — а тебе будет!..
Так и не знаю, как ещё другой беды избежала, что меня не били. Видно, потому, что уж очень я слаба была, — так барыня только ногой меня подтолкнула да тут же велела девушкам в дом отнести.
Девушки подняли меня и понесли, а в избе так и упали возле меня, плача:
— Устина, сердечко! Оплаканный час твой!.. Матерь Божья! За что же это над нами такое безголовье?
IX
Всю весну меня тёплым молоком поили, пока я чуть-чуть не окрепла.
Лежу одна, — все на барщине, — лежу да всё себе думаю:
"Такое молодое, а такое немилосердное, господи!"
В избе прохладно и тихо; стены белые и немые; я одна со своей душой. Ветерок шелестнёт да прихилит мне в окошко пахучую сирень. В полдень солнечный луч горячий кинет через хату ясный стяг дрожащий... будто меня жаром осыплет. Душно мне, дремота, а сна нет. И так всё сама-одинёшенька со своими думками — как жить на свете! Радуюсь, бывало — боже мой, как радуюсь! — когда зашумит сад, стемнеет свет и загремит дождь о землю!.. Вот, слышу, что-то затопает... смех и гам... в избу ко мне гурьба ребят вбежит. Весёлые, румяные; приветствуют меня; брызгают меня дождём с себя; лезут к окну, нетерпеливые, когда тот дождь утихнет; поют, выкрикивают:
Взойди, взойди, солнышко,
На попово полюшко,
На бабушкины травки,
На наше подворьице!
Как только солнце из-за тучи заиграло, они так и выметнулись из избы. А мне ещё долго-долго слышится то в том углу смех, то в другом, словно кто в колокольчики серебряные звенит.
Вечером, в сумерках уже, возвращаются с барщины люди, утомлённые и зноем солнечным, и тяжёлым трудом; все молчат — разве кто тяжело вздохнёт или запоёт печальной, печальной тихо...
Иногда вдруг какая девушка вбежит ко мне из дома.
— Устина! Голубушка!
— А что там у вас делается, сестрица? — спрошу её.
— Хоть не спрашивай, Устина, — горе! Анну сегодня били, вчера Параску, а завтра, видно, уже моя очередь. Ой, матушка, лишь бы там не доглядели ещё за меня! Ох, Устя, бедная наша головушка!
— Про меня ничего?
— Как же не быть!.. Почему не идёт к своему делу? Что она негается, словно барыня из Бассани? Вот что, коли хочешь знать... Ой, задержалась же я! Будь здорова, Устинка!
X
Одного утра лежу я да думаю, когда в избу вбежала Катя.
— Иди, иди, скорее иди, Устя!
— Куда идти?
— К панночке, к барыне! Да скорее же, Устя! Послали за тобой, чтоб сейчас шла. Панночка пожаловалась на тебя старой, что ты уж совсем оправилась, да не хочешь работать, служить. Иди же, иди!
— Как же идти, Катя, не могу я по земле ступить!
— Я тебя доведу, голубушка! Сможешься, чтоб ещё хуже тебе не было. Пойдём же, пойдём!
Еле я доплелась до дома. На пороге встретила панночка.
— Чего это негаешься? Почему не идёшь служить? Бездельница ты! Постой! Я тебе такое наказание выдумаю, что ты и не видела, и не слыхала.
Так кричит же, боже! Аж захлебнулась, толкает меня, за рукав дёргает... Час же мой! Как она озверела, какое страшное сделалось у неё то хорошее личико!..
На тот крик и барыня не замешкалась прибежать... Давай меня ругать. Ещё нахваливалась и бить. А мы, слава богу, того не знали от неё, пока не вселилась панночка. Начались тогда у нас наказания ежедневные, ежедневный плач. Кто улыбнётся (не часто улыбались!) — панночка бежит к старой: "Бабушка, меня не уважают!" Кто заплачет: "Бабушка, дела не делают, да ещё и плачут!" Да на всех так понемногу и клевещет наша доносчица. А старая злится, нас наказывает, — молодую жизнь загубила!
XI
Только и дышим, бывало, как наедет гостей-панычей да немного забудет про нас панночка. Выйдет к ним — щебечет по-птичьи, приветная, любая — и что то? — не узнать!.. А уж как те панычи возле неё... Тот рядом с нею вертится, а тот из угла на неё глазами светит; сей за нею по следам точится, а тот снова сбоку взглядом берёт. А она меж ними, как та перепёлочка, извивается.
— Который-то из них попадётся? — говорим, бывало, девушки... — Узнает бедняга, почём кувшин горя!
Сперва старая барыня радовалась сильно тем гостям, а дальше, как начались между ними ссоры, стала думать да гадать: — не рада уж им, да не отвяжешь. Наедет их сила одна, да каждый же добивается панночкиного внимания себе; один другого унижает, да и ссорятся и грызутся. Стала уже их старая барыня собаками (за глаза) звать. Да так под осень судьба панночкина пришла — и шарахнулись они все прочь врассыпную, себя самих стыдясь.
XII
Познакомился с панночкой полковой лекарь да и начал каждый день захаживать. Такой он был тихий, простой, ко всякому приветливый, — и на паныча не похож!.. А как с нею познакомился? Ещё давненько панночки приезжие переносили, что какой-то уж там лекарь полковой хороший: и брови у него чёрные, и уста румяные, и стан высокий, — такая уж краса, что и не сказать! Только что гордый очень, — ни на одну не глянет, не заговорит, хоть как к нему ни заходи...
Панночка, слыша такое, бывало, часто говорит старой:
— Если бы вы, бабусечка, того лекаря к нам пригласили, — пусть посмотрю, какой!..
А старая, бывало, на то:
— Моё дитя, наговорили те верхоглядки пустые, а ты веру приняла... Велико диво — полковой лекарь! Это нищета, беднота! Что тебе с такими знаться?
— Да пусть я только его увижу, бабушка! Правда ли он такой, как хвалят.
— Пропади он! Ещё увяжется! И так уж много возле тебя вьётся, а ни один не сватается. Один другого перебивает да ссорятся, — чтобы вас разнесло!
Вот как старая отговаривалась! А внученька как на своём стоит: лекаря да и лекаря! Первого же наезда, как завернули полковые, пришлось старой через них передавать, что лекаря к себе в гости зовёт. Те живо согласились: "Привезём, привезём", говорят.
— А когда же вы нас навестите? — спрашивает панночка, туда-сюда оборачиваясь да в глаза им заглядывая, словно лисичка. — Скоро ли?
— Если вы так ласковы, то мы и послезавтра будем, — говорят гости, едва на ногах стоя от радости. И поехали, радостные что безумные.
XIII
Так уж и нарядилась того дня панночка красиво! А старая хмурится да всё ворчит:
— На что нам та голытьба несчастная понадобилась! Панночка будто и не слышит тех слов. Старая только тем вымещает, что нас давит.
Когда наехали полковые, а лекаря нет. "Благодарит, — говорят, — за милость, да нет у него времени ни часа: больных у него много, — лечит".
— И не силуйте его, — говорит старая, — пусть лечит с богом!
Панночка только покраснела и губы закусила.
Да и было ж нам, как гостей проводили! За всё мы отстрадались!..
В тот же таки неделю сама занемогла панночка. Охает и стонет, и кричит. Старая испугалась, плачет, за лекарем шлёт. А полковой знающий, говорят, да и живёт ближе всех, — за ним!
Тем временем панночка убралась как можно лучше да и лежит в постели, как нарисованная, — дожидает.
Приехал он, посмотрел, расспросил. А она уж то и головку клонит, и говорит, будто поёт. Побыл часок да и прощается: "Завтра навестю".
Старая спрашивает у внучечки, внучечка задумалась, — только ей на вопросы головкой кивает. А как старая спросила: "Что, как лекарь? Показался как?", то она встрепенулась: "Гордый, — говорит, — такой, как пан вельможный... И что он себе думает!"
Лечил-лечил тот бедняга да и влюбился. Полюбила его и панночка. Учухали панычи, куда потянуло, — подметили сразу, что оно есть, да и ускользнули.
Старая барыня только что головой о стену не бьётся, да ничего не поделаешь: "Как вы мне, бабушка, помехой станете — умру!.. И не говорите! Не отговаривайте! Смилуйтесь!"
Старая и не стала, только охает.
XIV
Опустело барское подворье; не топают кони, не гремят коляски. И панночка тише: не ругает, не бьёт, не жалуется, — всё сидит да думает.
Бывало, скоро солнышко выглянет, лекарь и мчится на паре. Панночка уж дожидает у окошка, красивая да наряженная, и румянится, как красный маков цвет. Он быстро вбежит. Какая из нас в ту пору мелькнётся: "Здорова будь, девушка! А что панночка?"
Целый день прогостит, бывало. Всё возле панночки сидит, не отступает и шагу. А старая барыня то из тех дверей глянет, то из других глянет, да прислушивается, что они там меж собой говорят вдвоём, да уж так её досада берёт, что они вместе, а разлучить нет сил: и она унучечки побаивалась.
Вот уж и сватает он панночку.