Одна – звали Катерина – уже девушка взрослая, а хороша и пышна, как королевна; другая – Татьяна, так себе подросток, невеличка; вертится, бывало, во дворе или в окошко выглядывает, как ясочка. Жили они у отца в роскоши.
Вот, бывало, как в полночь, так и плывут лодки Днепром да пристают под старой ивой; а пан Максим их ведёт в светлицу и принимает, что нужно. Забылось, как звался тот пан, что пересылал ему лодками всё то добро. Держался он в каменной пещере меж горами, над Днепром, и никто про то не знал, кроме горстки верных казаков.
II
Чаще всего приплывал молодой казак Семён, красивый парень, гибкий, как тростинка, смелый, как сокол, – и искренне полюбила его наша горделивая Катерина.
Сватают её богатые люди и хорошего рода – один, и другой, и третий. "Не хочу, не пойду".
– Слушай, дочка, – говорит Максим, – много ты гордуешь, рыбочка! Сватают тебя первые люди в селе, парни всё молодые и хорошие, – отчего ж не идёшь?
– Мне всё равно, что они молодые и хорошие, если сердце моё не к ним тянется.
– А к кому ж, дочка? Слушай же, дитя моё: я тебя не буду за них силовать, но и за бродягу не отдам; пусть хоть и месяц с неба схватит. Не отдам, дочка! как тебе говорю, так и будет. Слово у меня отцовское, крепкое, сама знаешь.
– Знаю, тату. А какого бы вы себе зятя желали?
– Вольного казака, дочка, чтоб сам себе паном был, никому не кланялся – вот какого!
– А если будет сам себе пан?
– Тогда с Богом!
– Ну, я буду ждать.
– Жди, сердце моё, не мешаю. Кто же он такой? Я что-то приметил.
– А зачем вам знать, батюшка! Пусть сперва освободится, тогда и узнаете.
– Хорошо, дитя моё милое, пусть!
Как услыхал Семён, так и говорит:
– Что ж делать, Катя моя любимая! надо ждать! Я у своего пана уже третий год служу, последний. Как послужит судьба, то в этом году будет большая добыча. Атаман меня не обидит: человек он уважаемый... Поблагодарю его за хлеб, за соль, подыщу где хутор красивый да и поклонюсь тогда твоему батюшке... Только люби меня верно, девица моя!
Ждут наши голубки. Не плавает – летает Семён Днепром, лишь лодка синюю волну рассекает.
Собираются казаки в путь; Семён с ними. Отправляются казаки за добычей.
– Сокол мой, казак! – говорит Катя, прижимаясь к нему. – Когда ж ты вернёшься? скоро ли?
– Скоро, рыбонька моя, скоро! Зацветёт первая вишня в садочке твоём, закует серая кукушка – я приплыву к тебе, приплыву не наймитом – вольным казаком, Катя!
Уходили казаки осенью, велели ждать весны.
III
Сидит Катя в светлице, вышивает шёлком рукава да рушники и всё в окошко поглядывает, то ли вьюга крутит, то ли уж снег тает, то ли скоро потянет теплом.
Сошёл лёд, прошёл. Шумит Днепр, сивеет, и чернеет, и плескает в берега; распускается ива, зеленеют камыши. Весёлая наша Катя ходит себе да поглядывает.
Зацвели вишни, закуковала серая кукушка. Красота в садочке! Разостлался зелёный барвинок, голубым зацвёл; краснеет звёздочка; вился мышиный горошек; волчья стопа пустила широкие листья; цветёт-процветает мак полный: и серый, и белый, и красный; разросся по земле синий ряст; расплелась зелёная рута. Среди того цветка сама, как самый лучший цветок, прохаживается Катя, прохаживается да с синего Днепра ясных глаз не сводит, а только взойдёт месяц и посыплет искорками в тёмную воду, Катя уж под старою ивой на берегу. Внимательно смотрит она, присматривается, не плывёт ли хлипкая лодка, не правит ли той лодкой статный да милый казак.
Минает неделя, минает и другая... Как-то сидит она под ивой, а ночь звёздная да тихая; только соловей свищет, да гудит Днепр. И замигало что-то вдали, будто чёрная чайка... ближе... Это лодка! Летит, словно на крыльях ветра. Она даже рученьки к ней протянула... Какой же это казак правит лодкой?.. Это не Семён... Вот он уже и возле берега, склонился на весельце, свистнул раз и другой. Из хаты вышел отец. Катя притаилась за ивой.
Вышел старый Гримач да и спрашивает:
– Какие вести?
– Беда, пан Максим, – говорит казак, – беда!
– А что там такое?
– Позавчера перед бурей, в полночь, горела берёза (а казаки, бывало, как надо дать весть, что идут, так и зажгут берёзу или другое какое дерево над Днепром); вот мы заметили да вчера и выехали навстречу... Никого нет... только Днепр изломанные лодки носит...
– А велика ли была буря?
– Я и сроду такой не видел! Дубы так с корня и выворачивает; дождь камыши посек, как саблей; Днепр – аж песок со дна выбрасывает... Ночь тёмная-тёмная, только молния сверкает. А как гром грянет, то будто все горы надднепровские треснут.
– И никакой весточки?
– Нет весточки, пан Максим. Мы уж рассудили, да и атаман с нами решил, что все наши хлебнули днепровской волны.
– А живые были хлопцы, братец! О, живые хлопцы! Ну, пойдём в хату.
– Теперь уже вольный казак мой жених, тату! вольного себе зятя дождались!
Старый – глядь! это его Катя стоит против месяца, белая-белая.
– Господь Бог с тобой, дитя моё! – крикнул он, схватив её за холодную руку.
Она посмотрела ему в глаза, освободила руку и пошла, не сказала ни словечка.
IV
Повёл он казака в светлицу, почтил, проводил и снова к дочери.
Она сидит в саду да венок плетёт из красного и белого мака, зелёным барвинком перевивает. А солнце как раз всходит из-за днепровской кручи.
– Дитя моё, Катруся! – говорит старый, садясь возле неё, – послал тебе Господь великую скорбь на сердце. Подними же головку, дочка, да взгляни на старого отца!
Она подняла головку и взглянула на него.
– О дочка! какая ж ты стара стала!
– Нет, тату, я ещё молоденькая, – вздохнула она и снова за венок.
Как уж он её утешал, как уговаривал! А она, знай, плетёт свой венок и словечка ему не скажет.
Пошёл старый, позвал меньшую дочку:
– Танюшка, иди, рыбка моя, к сестрице; она в большой печали – утешай её.
– А что там? А где ж она? Прибежала в садочек:
– Сестричка Катруся! сердечко! Отчего вы грустите? Вот уж и лето на дворе...
А сама обняла её за шею ручками.
– Сестричка моя маленькая! щебетушка моя глупенькая! – жалеет Катя малую.
– О, да какой же венок ваш красивый, сестра! да какой же красивый! Сестричка-голубушка, когда ж вы его наденете?
– Вечером надену.
Повесила венок над водой да и гуляет по саду, водя сестричку за ручку; а та щебечет себе.
Зовёт отец обедать. Пришла и села в конце стола; своими белыми руками мёду отцу наливала и разговаривала. Только как старый ни заходил, ничего не говорила про себя.
Вечером вошла к отцу и поцеловала его в руку. Старый схватил её за голову:
– Катя, дочка моя несчастная! да сохранит тебя Матерь Божья!
И малую сестру пришла обняла и прижала к сердцу.
Вышла снова в садочек. Так-то красиво убралась! Сорочка тонкая и плахта шёлковая, пояс серебром узорчатый, башмачки высокие; мелко, мелко русую косу заплела, и золотой перстень блестит на правой руке.
Пришла к воде и сняла свой венок, что сплела утром, сняла да и говорит: "Не завял ты, мой маковый венок!" – и надела тот венок себе на голову. А на самом берегу ива – аж совсем опустила ветви на воду. Она и села возле ивового корня дуплистого, склонила головку на белую ручку; взяли её думы да мысли. Там, под кудрявой ивой, и осветил её месяц, красивую и печальную, в маковом венке.
Как заискрился месяц в воде. "Уже ясный месяц взошёл", – говорит (а то, бывало, как любились с Семёном, месяц взойдёт – он и плывёт к ней) да и ступила на ивовую ветвь... Взошла, как на шаткий мостик, оглянулась во все стороны да и кинулась в самую глубь.
V
Утром шум и тревога по двору. Танюшка плачет, старый Гримач без шапки ходит, растрёпанный да всё спрашивает:
– Где моя Катя? Где моё дитя любимое?
Кинулись к воде – только венок маковый плавает, кружится.
Закрылся старый Гримач, аж пять лет не выходил за свои ворота. Отрёкся и от атамана, и от добычи. Поседел, как тот голубь серый.
Дал Господь дождаться второй дочки. Высокая, да статная, да чернобровая! Засватали её хорошие люди – сотник молодой и лицом очень красивый. Пышную свадьбу справили: от её двора и до церкви красной китайкой устлали; серебряными кубками гостей угощали. Да и понаходилось же их немало! в хате и во дворе, и у ворот – аж всю улицу вдоль украсили. Целую неделю гуляли.
После свадьбы благословил старый молодых, проводил до хозяйства... Грустно старику Максиму одному в хате; глянул тогда на Днепр да и вспомнил старшую дочку, а слёзы ему потекли на седые усы.
ДАНИЛО ГУРЧ
I
Казачья деревня Глыбовое при самом Днепре, да обложили её высокие горы. Ехать будешь, так путь тебе вьётся бором, густым таким, что и не проглянешь: только над тобою свет Божий, вокруг мгла душистая; издали что-то гудит-гудит; когда вот пахнул свежий ветерок — и засинеет старый Днепр среди зелёных камышей да красного верболоза, и встанут крутые седые горы. Тут и деревня как раз. Белеют хаты, цветут огороды. Вот каменная церковь с высокой колокольней, давняя уж; мур даже позеленел; мощёное кладбище проросло травой.
Сразу за церковью стояла себе когда-то хата славная, и садик, и огород при ней был хороший! Жил в той хате Охрим Полищук с женою. Она была издалека взята, и такая-то уж красивая, чернобровая, а гордая и пышная — Матерь Божья! Идёт, бывало, себе — как нарисованная: глаза в землю опущены и не смотрит.
Сперва они очень богаты были. Что есть лучшее ожерелье, или очипок, или что, то уж Евга себе наденет. Имели всякого добра, что и не сосчитать. Да недолго роскошествовали. Охрим был человек такой добряк; лишь увидит кого в беде, сразу выручит, хоть и сам потеряется. Раздавал деньги то тому, то другому, ещё к тому и погулять любил, так и не спохватился, как подворье опустело и кованые сундуки опустели.
Опечалилась тяжко Евга, аж красота её увяла, постарела. Ходит хмурая, и дитя её не утешает. Какая уж была у неё девочка хорошая! "Родилась, — говорит, — дитя моё, на горе да на беду! Век бедой погубишь, дочка; беду и в могилу с собою положишь". Всё, бывало, грустит да грустит, а дитятко смотрит матери в глаза мило и весело да в ладошки хлопает — не понимает.
II
Время не стоит. Немало лет прошло. Евга хоть и привыкла немного, но уж не та стала, что прежде была! А девушка выросла у неё красивая, как маковка полная, свежая, как ягодка луговая, а весёлая, словно птичка певчая; а уж правдивая да искренняя душа! С рождения не слыхали, чтоб кого обговорила или осудила; такая уж любящая натура была! Чтобы там поссориться с кем, как другие, то ни за что! Хоть на вечерницах, хоть в танце, хоть дома – со всеми приветлива и весёлая, как ясочка.
Сватал Наталью Михаил Бруй, парень добрый и рода хорошего, а что уж любил её искренно, то все то видели.