Люди, бывало, любуются ими, как сойдутся где на свадьбе или в танце вместе. Оба молоденькие и красивые, как полные цветы. "Вот когда б Господь свёл их в пару!" — говорили.
Вот и послал Михаил сватов; девушки уже в дружки прибираются да рассуждают, какая же свадьба у Натальи будет; а тут сваты со своим хлебом воротились: не отдают Наталью! Отец и рад бы, да мать и слушать не хочет, что не богатый. Опечалился Михаил, плачет Наталья, да ничего не поделаешь! Попрощались влюблённые, пошёл Михаил в чумаки. Такая, видишь, была у него думка: "Заработаю что-то, поднимусь да и возьму-таки Наталью".
III
Пока он ходил по дорогам да чумаковал, объявился другой, богач великий, Данило Гурч. Он хоть и из казаков был, да жил себе паном, имел свой хутор, и степи, и поле, только что ходил в свите, в серой шапке — не хотел в иное рядиться. Как-то торговцы, что наезжали к нему кое-что покупать, и говорят:
— Братишка Данило! всем бы ты человек, кабы только эту свитину снял да ходил по-нашему — в кафтане.
— А чтоб вы того не дожидались, вражьи сыны! — гаркнул на них. — Коли имеете мою одежду порицать, вон из моего двора!
Так еле-еле бедняги удрали от него.
Такой был яростный, что сохрани Господь! Как разъярится, так у него огнём искры из глаз сыплются, и побелеет, как мел. А был красив собой очень: высокое чело гетманское, брови так и говорят, глаза карие, ясные, как звёзды, и улыбнётся, бывало, так ласково, да разом и гордо и печально, что прямо за сердце кольнёт...
Он остался с малых лет сиротой: мать молодой умерла, а отца убили на войне. Рассказали старые люди, что была у него ещё сестра, красавица-девица, да полюбила ляха; брат того и не ведал, одна только старая бабушка знала, что у них жила и обоих вырастила. Как старая ни упрашивала Катерину — не послушала девушка, да как брата не было дома, и помандровала с ляхом в Польшу.
Приезжает [Данило] домой да и спрашивает старую:
— А где сестра? отчего меня не встречает?
А он сестру так жалел, как своё дитя родное; только и на мысли у него, что Катерина, чем бы то утешить сестрицу, как повеселить.
Спрашивает он, а старая заплакала да и говорит:
— Никто уж не встретит тебя, сокол мой ясный, кроме меня, старой!
— А что такое? Какая беда? Где сестра?
Старая и рассказала ему, как полюбила Катя ляха, как не слушала ни просьб её, ни мольбы, ни угроз.
— Вчера, — говорит старая, — вечером приехал ездок, она вышла, а я за нею побежала. Знаешь, молодая — быстрее меня добежала. Схватил он её на руки да и умчал. Только и видела!
— Не тот ли это лях, что в Максимовом хуторе жил?
— Тот самый, голубчик! Всё, бывало, куда мы ни пойдём, он на глаза попадается.
Ничего более не сказал Данило. Белый, как та хустка, опустил глаза в землю да и думает. А потом:
— Прощай, старая!
— Куда ж ты, орёл мой? Покидаешь меня в тоске и печали! Скоро ли мне тебя ждать?
— Скоро буду.
Упал на коня да и умчался, и не было его месяца два. Старая выглядывает да плачет: "Выкормила, вырастила, и оба покинули!" Когда вот, одним вечером, застучало во дворе; выбежала старая, а Данило коня привязывает.
— Ой сын мой! Цветочек мой! Где ж ты так долго был? Не слыхал о сестре? Где она, моя пташечка? Какую ей судьбу Господь дал?
А он молчит, ни слова.
Ввела его в хату, да аж испугалась: такой он стал!
— Данилушка мой! Да какой же ты страшный! Нездоров, видно? Или дорога тебя утомила?
— Утомился, — говорит, — хочу отдохнуть...
Да хмурый, невесёлый такой.
Похлопотала старая возле него — всё молчит, да и отошла.
Живут они вдвоём. Данило и не вспоминает о сестре, будто сроду её и не было, а старая очень скучает да и говорит однажды, тяжко вздохнув:
— Где теперь Катя моя милая? Хоть бы ещё мне увидеть мою любимицу! Как-то она на чужбине живёт?
Данило будто и не слышит.
— Данилушка! Ты ли отрёкся от сестры, тебе ли не жалко, что и не вспомнишь о бедной девушке? а я заговорю, так ты из хаты уходишь. Сколько уж просила тебя поехать поискать, где она. Может, тот лях её бросил; может, несчастная где-то скитается да боится вернуться. Неужто ты своё родное отдашь на поругание людям?
— Не тревожься, старая, не будет твоя Катя в поругании!
— Где ж она? Где ж она? Ты её видел?
— Помяни её душу!
— Боже мой, Боже! Это ты сестру с света сгубил! Катя моя несчастная! пропала твоя молодость, как маков цвет! Данило! великий тебе грех!
— Хватит, — говорит, — бабушка, плакать: не поможет!
— А он где?
— Спроси у чёрного ворона, что его кости разносит.
IV
Вот такой жених был Данило Гурч, что посватал Наталью. А Евге только и на уме, что зять богатый.
Бедную девушку будто молния поразила: сама не своя.
— Мамочка моя! — плачет, — не губите меня, молодую, не топите за Гурчем. Лучше мне умереть, чем за ним быть!
Не слушает Евга дочку, присиловала. Повенчали, сыграли свадьбу, проводили молодых к хозяйству. Встретила Наталью старуха хлебом-солью:
— Хозяйка моя молодая! да благословит тебя Господь счастьем и здоровьем! чтоб была здорова, как вода, а богата как земля, а красива как рожа! Ты нашу хату развеселишь и меня, старую, омолодишь!
Так-то уж старая приветствует молодую да радуется, аж плачет.
И Данило другим стал, как женился: уж не насуплены чёрные брови, и на устах ласковая улыбка. Полюбил искренно молодую жену. Только молодая пуглива, как пташонок из лесу: заговорит он — она и глаз не подымет; возьмёт её за руку — побелеет на лице, и рука дрожит.
Живут уж полгода; всё молодая не привыкает. Стал насуплять снова чёрные брови Данило и пристально, и грозно порой глядит на молодую жену.
Похоронили старую; ещё печальнее в хате стало. То, бывало, старая и заговорит, и спросит, и пошутит, потому что очень любила Наталью; а теперь иной раз, то целый Божий день сидят, не промолвят и словечка; она что-нибудь делает, а он, подперев рукою кудрявую голову, не спускает с неё глаз, да так пристально и невесело глядит, что аж сердце холодеет.
Однажды просится она к матери в гости, потому что давно не виделась. Данило молчит. Подняла глаза, а он белый-белый, только глаза сверкают. Словно опалил её своим взглядом, аж отшатнулась. Он улыбнулся.
— А не вернулись ли глыбовские чумаки домой? — проговорил, да так глухо, будто не своим голосом.
Наталья едва устояла. Хочет сказать и не вымолвит словечка. Он встал и вышел из хаты.
V
А чумаки и вправду вернулись домой; вернулся и Михаил. Только Наталья того не знала и не ведала; а когда уж он, и как, и от кого узнал, что она любила Михаила, то Господь святой ведает.
С того времени так-то уж пристально следил Данило за Натальей, что и шагу из хаты не выпускал. Работает ли она где в саду и развлекает себя, напевая тихонько, или во дворе хозяйничает, — он повсюду появлялся и глаз сверкающих не сводил с Натальи, так что ей и страшно, и грустно.
Собрался как-то он в город. Наталья провожает его, стоит бледная и печальная, аж он сам ужаснулся, как взглянул. Обнял её крепко и искренно:
— Горе моё, Наталья! Не любим я тобою! Погубил я и тебя, и себя!
Она хотела что-то сказать, да только заплакала. Упал Данило на коня и умчался не оглядываясь.
Осталась Наталья одна, всё на хозяйстве устроила, вышла в лес (а хутор их в самом лесу). Тихо и пусто кругом. Дорога вьётся лесом... Только шумят листья, щебечут и трещат пташки да шуршат ящерицы в траве. А зелено, и душисто, и свежо! С липового пня молодые ростки пустились, поднялась высокая берёза, и шелестит осина тонким листом; из-за тёмного дуба то калина ветку протянет и красная гроздь ягод горит, как жар, то колючая дикая роза покажет мелкие листочки и душистый цветочек; поднимаются хвойные, как стрелки прямые, и рябина раскинула зелёный шатёр, и густо на ней ягод красно-золотых. А всяких трав, цветов! и копытень крестатый, и папоротник разросся кучей; душистая берёзка возле сухого дуплистого пня вилась, и синий живокост, и венчик красной смолки... Аж в глазах рябит!.. Сверху солнце так и льёт тёплым светом в тёмную гущину, а из гущины веет на тебя холодком...
Оглянулась Наталья вокруг, и облили её мелкие слёзы: "Ой, свет мой ясный, свет мой прекрасный! — промолвила песней, — какой мой жребий несчастный!"
Склонила голову на белую руку, плачет да вспоминает свою девичью пору: как-то весело было и вольно! И вспомнился ей ясноглазый Михаил... какой он тихий был, любящий...
"Пойду я хоть навещу матушку, — думает. — Данило вернётся разве завтра — не узнает. Может, в последний раз попрощаюсь... Хоть увижу свою деревню, пройду по улице. Опоздаю, так мать проводит".
VI
Схватилась да и побежала дорогой; а уже вечерело и роса падала. Бежит, бежит Наталья, сердце бьётся, вот-вот выскочит... Месяц взошёл; ночь тёплая и тихая... Вот и Днепр блестит синей волной, и лодки по берегу разбросаны, а там и перевоз; за малый час перебежать можно — недалеко.
Когда слышит Наталья — за нею гонятся. Оглянулась — это Данило мчится... Уже настигает... Не помня себя, кинулась Наталья в воду и поплыла Днепром, как рыбка.
Примчался Данило... "Не уйдёшь! — крикнул, — не уйдёшь!" Скинул лодку на воду и поплыл за нею; нет весла — гребёт острой саблей. Лодка летит... да всё не догонит Наталью. Уже она и далече. Красный платок пошёл по течению; длинная коса распустилась по воде. Данило и схватил её за ту косу шёлковую... как замахнулся блестящей саблей, только кровь тёплая окрасила седую волну днепровскую.
Погубил жену Данило, да и сам пропал... самохотя ли, или так уж Господь его покарал. Нашли обоих рыбаки утром. Она усталая и печальная, а он гневный да грозный, Боже! Как схватил крепкой рукой за длинную косу, так рука и застыла навеки. Вместе и нашли.
Кабы такую гордую душу да на добро! Потому что был он искренний и правдивый. Сам никого не обижал сроду, только себя погубил.
ИНСТИТУТКА
Т. Г. Шевченко
I
Люди дивуются, что я весёлая: видно, горя-беды не знала. А я с рождения такая уродилась. Родись, говорят, да и удайся... Бывало, меня и бьют (лучше бы не вспоминать!) — не удержу сердца, заплачу; а задумаюсь немного — и смеюсь. Бывает беда, что плачет, а бывает, что и скачет, — так и моё горюшко. Когда б мне за каждой бедой моей плакать, давно б и глаза выплакала. Отца-матери не знаю: сиротой выросла я, при чужих, в людях. Хоть и не было дела тяжёлого, — так забывали про меня, сыта ли я, не замёрзла ли, жива ли...
На десятилетиях взяли меня во двор. Старая барыня была не что, смирная себе, — может, потому, что уж слабенькая была, едва ноги волочила, а заговорит — только шам-шам, сразу и не разберёшь; так куда ж уже драка! не на уме.