Пришла прямо к зеркалу, повернулась дважды, так и зашумело по покою, как сухие листья; плюхнулась в кресло, аж её подбросило; тогда зырк на нас!
— Чего вам надо? — спрашивает.
— К вашей милости, — говорю, так и так — да низенько кланяюсь.
Она и стала тогда вроде как внимательнее на нас смотреть да и говорит, что теперь всё дороже стало, что у того-то да ещё у другого пана парни откупались, то по полтысячи за себя положили.
— А у какого ж это пана, добродейка? — спрашиваю да снова низенько кланяюсь.
— Тебе зачем, у какого пана? — а самой будто в ухе закрутило. — Зачем тебе?
— Да что, — говорю, — у того пана — дай ему Бог здоровья — такие люди богатые!
— А ты думаешь за сколько откупиться?
— Да мы бы то думали, вельможная пани, как по нашим деньгам... Да что! видно, Бог не судил.
— За сколько ж ты думал?
— Да что уж напрасно вашу милость тревожить! Бывайте здоровы, добродейка!
А сам к дверям.
Яков меня хвать за рукав:
— Дядьку!
Я ему моргнул — не мешайся!
— Слушай-ка ты, — кричит пани, — постой!
Повернула, снова спрашивает:
— За сколько хочешь откупиться?
А я всё-таки не говорю.
— Что, мол, вашу милость утруждать нам!
Дальше вижу, что она уже краснеет, как жар самый красный, говорю:
— Я, милостивая пани, думал за двести карбованцев.
Она мне:
— Да ты, видно, с рождения дурак! да ты это, да ты то!
А я всё кланяюсь молча, будто она дело говорит.
Выговорилась, встала:
— Если хочешь откупиться — откупайся скорее за триста; потому что впоследствии и за тысячу не откупишься.
Мой Яков обрадовался да, как дурень с печи, в ноги ей бух! Благодарит, видишь, что его ж салом да по его ж шкуре!
— Ну, а деньги-то принесли?
Сама чуть в глаза не вскочит.
— Нет, — говорю, — милостивая пани, имеем при себе немного, да не все.
— Мне сейчас деньги нужны! — крикнула, — сейчас же! Я, — говорит, — поеду в город сегодня, и вы чтоб там были, да всё и закончу. Идите заберите деньги.
Сама как схватила звонок! по всем покоям — дзень-дзень! Повбегали девчата и хлопцы.
— Коляску! — говорит, — да не мешкайтесь!
А сама мечется, как Марко по аду, — то бумажку из-за зеркала вытащит, то отпирает, то запирает; за ней и две девчонки мечутся, как те жеребята, что шарахаются.
V
Пока в панском дворе собирались да одевались, мы быстро перебежали к Хмелинцам, наделали там крику, смеха, радости и веселья и снова вернулись к панскому двору. Пани велела нам дать возочек; сама села в высокую коляску, да и поехали с Богом.
Городок наш — так себе городок, ничего. Мой отец говорил, что когда-то по нему проходили полковники да сотники, — так куда ни глянь, славное войско, как тот мак красный; а теперь засели евреи, как саранча. И паны живут. На базар — то и человека попадёшь, потому что в базар людей больше всего.
Заехала наша пани к старому Мошке-жиду. Покои высокие и хорошие, только так перцем и несёт!
Сразу послали по какого-то писаря Захаревича, а нам сказали возле дверей подождать, пока он придёт. Пришёл он быстро. Поганенький на лицо, рябой, как решето; штаны синие широкие, какая-то куца свиточка и на шее зелёный платок; под правицей шапка. Вошёл, согнулся, съёжился, будто и не ступает, а сапоги большие и хорошо смазанные.
Пани его к себе сразу позвала. Она у нас, как говорит с каким человеком, сидит себе прямо, как хороший кочан в огороде, и всё разглядывает, какие у тебя брови, какие усы, какая одежда на тебе. Разве что какой генерал, чтоб она головкой кивнула набок или взглянула в глаза любенько.
Подождали мы ещё немного, пока пани советовалась с тем Захаревичем. Вышел он от неё, моргнул на нас да и говорит: "За мной идите!" И пани из дверей говорит: "Идите за ним!"
Мы и пошли.
А весёлый человек был тот писарь Захаревич! Едва мы вышли, он начал смеяться и говорить, чуть ли не танцует. Дальше хватил меня со всей руки по плечам да и говорит:
— А что, захотелось на волю? И хорошо!
— Так-то хорошо, — говорю, — что лучше нам и не надо до какого времени!
— То только беда, — говорит, — что дело-то ваше очень трудное. Не знаю, как оно и будет.
— А что же там такое? — спрашиваю, а Яков так и побелел.
— А то, что надо вам теперь особые приметы писать; это трудно! Я б то и написал их, да что скажет пан Биркач? Надо ему читать их.
— А если хорошо напишете, сохрани вас Бог, пане, то, верно, ничего не скажет; разве поблагодарит.
— Разве ему подарочек дадите, а? А я отнесу. Это можно. А?
Яков сразу и вырвался:
— Какой же подарочек надо? научите, пане!
— Можно и деньгами, хоть и сто рублей, то возьмёт: он добрый человек! — говорит писарь, а сам смеётся.
— Нет, пане, вы нам скажите, как надо, — это уж я ему. — За что деньги давать? Или мы пани свою спросим.
— Это не обязательно. Вольному воля, а спасённому рай. Можно и без денег.
Это уж без смеха говорит.
Сел конец стола, а стол у него кривой; да и вся хатка на боку; по углам дыры мусором завалены. Написал что-то да и говорит:
— Я не смогу тут ничего; так и пани скажите. Ничего писать!
— Как ничего? А другим что-то пишете, пане!
— Пишут особые приметы, мужичье! — говорит тот Захаревич, обругав нас. — А у него какие приметы? совсем такие, как и у всех.
— Так это, слава Богу, что и мы на людей похожи! — я-таки отзываюсь.
Так ни да ни! нет особых примет, нечего писать!
Мучились-мучились, таки вынуждены были дать два рубля с копейками! Тогда приметы нашёл и быстро их начеркал в бумаге. И весёлым снова стал, каким и был прежде.
Проводил нас да и говорит:
— Не бойтесь, всё будет так, как должно быть: на то и голова, и приятельство. Нам бы только маленький подарочек; как говорят: с миру по нитке — голому рубашка.
— Чтобы не пришлось миру нагишом остаться! — говорю я, — потому что, сохрани вас Бог, очень уж много ниточек тех тянете, да со всех сторон.
VI
Всё, как пообещал Захаревич, закончилось хорошо. Поклонились мы пани да и, не теряя времени, к Хмелинцам. В Хмелинцах рушники были готовы, только нас и ждали. Сделали сговор, а там и свадьбу справили.
Хорошо погуляли и старые, и молодые. По всему селу пошла молва, что у нас свадьба; музыканты играют, в бубен бьют, — весело было, шумно!
Правду говорят: из красивой девушки хорошая и молодица; красиво завертится, красиво и посмотрит. Что за молодица вышла из нашей Марты! Девушкой как была, бегает, смеётся, щебечет; а теперь как-то вроде умнее стала: двор пройдёт тихо, величаво, в глаза взглянет с уважением. Очипок красный, намётка белая, длинная, — и гетману лучшей жены не надо, ей-Богу!
Живут они и до сих пор с отцом вместе и искренне любят друг друга. Мальчик у них родился, такой чернявый, в отца пошёл и здоровый, слава Господу, растёт.
СВЕКРОВЬ
I
Жила когда-то в нашем селе вдова Орлиха. Я ещё была маленькая девочка, не очень-то что помню, а слышала это от покойной матери — дай ей Царство Небесное! Они были соседки с Орлихой, забор в забор. Мерещится мне та Орлиха, словно в тумане, — высокая, в красном очипке, всё чёрные брови сдвигает.
Муж её давно умер; старшего сына в Турции убили; младший при матери был, хозяйничал. Парень на всё село красивый, хоть с лица воду пей, живой, весёлый и работящий. Мать уважал, а старая глядела и берегла его больше, чем глаз в лбу.
Задумала Орлиха своего Василя женить, стала искать людей. Где соберутся девушки на улице или на могиле балуются, — Орлиха тут как тут, прислушивается, присматривается...
— Не бери, — говорит, — мой сынок, богатую: и сами мы не богачи; ищи, чтоб была покорная да добрая.
— Хорошо, мамо, найдите, какую надо, я и женюсь.
Пока мать искала, он себе сам нашёл. Был в Вишеньках на ярмарке и с того времени стал туда захаживать каждый вечер. Мать заметила скорее всех и узнала: ходит Василь к Ганне Королевне.
— Сын мой, сын, — говорит, — не бери ту богачку: будет она очень гордиться; это отцовская дочка, вычурная и важная, — откажись от неё!
Василь аж до земли припадает — просит.
Нечего делать. Послали сватов; взяли рушники; справили свадьбу; привезли молодую к свекрови.
А приданого у неё было! Боже мой, свет мой! На девяти возах везли, и в каждом возе по четыре серых вола шло. Запаски шёлковые, пояса — как жар, тулупы шёлком вышитые...
Молодая в золотом очипке; намётка, как дым, тонюсенькая; красные кораллы аж до пояса. Все засмотрелись на неё: как полная роза! Только старая Орлиха, встречая хлебом-солью, как-то невесело глянула невестке в глаза.
II
Пожили они год. Сначала молодая Орлиха на улицу выходила. Бывало, как заговорит или засмеётся — и старому веселее станет; а потом и всё, и не увидишь её, всё в хате, в хозяйстве. (Видите, они себе хату построили на двоих, в одной молодые, а в другой мать.) Кто спросит старую Орлиху:
— А что ваши детки? Хорошую невесточку имеете?
— Конечно, как отцовская дочка, — ответит или и ничего не говорит, будто не слышит.
Как-то моя мать хлопотала в хате. Вошла Ганна. Мать видит — очень печальная; села возле неё да и говорит:
— Что это с тобой, моя Галочка, глазки ввалились? отчего загрустила?
Ганна всплеснула руками, а слёзы покатились, как жемчужные зёрна:
— Не любит меня свекровь! оговаривает меня, из Божьего света гонит, укоряет, что я отцовская дочка!.. Батюшка мой! если б ты знал, какая моя доля несчастная будет, ты б меня был ещё в пелёночке в глубокой колодезной воде утопил!
Мать расспрашивает, что, как там у них, за что ссора вышла.
— Она с первой минуты меня невзлюбила. Запаски мои лучшие шёлковые испортила, что возьму — они в руках тлеют: это она, она, я хорошо знаю! Чего-то мне в сундук напорошила... и золотые очипки мои потемнели, и пояса красные выцвели... она всё добро моё переводит! Всё к Василю: "Продай да продай тех волов!" (что от моего отца). А я говорю: "Не хочу! зачем продавать?" Василь, правда, таки и не повёл их на ярмарку, а она на меня накинулась: "А, вражья дочка! ты меня осиротила! Мой Василь от меня отрёкся! Подожди, подожди! я тебе хорошо отплачу!"
— Покорись, Галю, — говорят ей моя мать. — Что же делать!
— Зачем я должна ей покоряться! — крикнула Ганна, — не хочу! как кто зовёт, говорят, так и откликается!
III
Одной ночью не спится матери. Слышит — в соседском садочке что-то шепчет; открыла она окошко — прислушивается.
— Галю, моё сердце! — говорит Василь. — Чего это ты снова заплакана?
— Не оставляй меня одну, Василёк! Я не помню, как без тебя и день провела бы! Тяжко и грустно мне!
— Что ж тебе, моя рыбочка? Может, мать? Я её просил, как собирался, чтоб тебя не обижала.
— Она мне и словечка не сказала, Василёк, целый день в глаза не взглянула. Тоскливо, грустно было в хате.
"Что та Орлиха вытворяет? — подумала себе мать. — А ведь, кажется, рассудительная женщина".
IV
Пришли жнива, созрела Василева пшеница & mdash; такая красивая, колос к колосу! Наша нива возле их, и мать вместе с Ганной в поле выходили.