Бабам позарез нужен дождь для картошки, для огурцов. Вчера набежала тучка, словно чумацкое рядно, да только покропила сухую землю… Разговор шёл вяло. Мотря вышла из хаты и вскоре привела с собой Гната. Затопили в печи, поставили кипяток для теста и горшочек с приправами. Мотря и София месили тесто, хлопотали возле печи. Дверь скрипнула; в избу вошла Явдоха, мать Насти. Семён скосил на неё взгляд. «Эта богомолка с другого конца деревни носом почуяла оказию», — подумал он. В небольшой избе стало уютно, даже тесновато. Беседа пошла живее. Все уже знали, что Семён сватает Мотрю жить с ним на веру. Все советовали Мотре идти к Семёну: он человек добрый, хозяйственный, имеет своё поле, свою хату. Мотря соглашалась, но не выказывала этого явно, хотя ей самой хотелось избавиться от одиночества и снова стать хозяйкой, какой она была когда-то.
Ужин поспел. Мотря положила галушек в миску и поставила на стол возле тарелочек с приправами и нарезанным салом. Горячий пар от галушек поднялся над миской, и стол словно повеселел. Гости с интересом посматривали на большую зелёную бутылку с водкой.
— Прошу, угощайтесь! Сестра, кума! Семён, Гнат, садитесь, прошу вас, подкрепитесь, — приглашала Мотря.
Семён налил чарку и обратился к Мотре:
— Дай же нам, боже, дожить век вместе, в любви, в согласии… Дай, боже, начать это дело в добрый час, а ещё в лучший завершить, чтобы и нам хорошо жилось, и хозяйство ладилось… Пошли тебе, боже, в моей хате тихую старость, как чистая вода в колодце…
Семён осушил чарку и пил медленно, словно прислушиваясь, как водка струйкой стекает в желудок. Допив до капли, он налил Мотре.
Мотря взяла чарку, бросила взгляд на гостей, не зная, с кем чокнуться.
— Пейте за куму Явдоху, — подсказала София. Мотря отпила половину, сжала губы в ниточку и, вытерев их рукавом, допила остальное уже без гримасы. Чарка пошла по кругу. Гости поздравляли, желая Семёну и Мотре счастья, добра и достатка. Закусив салом, гости подались к миске и стали отправлять еду в рот, подставляя под ложку хлеб, чтобы не запачкать скатерть. На минуту в избе воцарилась тишина, лишь деревянные ложки цокали о глиняную миску. После второй чарки разговоры оживились. Говорили все, перебивая друг друга.
— Идите, сестра, к Семёну, идите, голубушка! Вам будет лучше, не будете так горько бедовать, как теперь…
— Думаете, голубки, мне эта нужда не надоела? — отвечала Мотря. — Встану на заре, затоплю печь, поставлю еду… Эх, какая там еда! Знаете — больше ради людей: сварить, не сварить, лишь бы было что с соседями перекусить… Поем кое-как и бегу на подёнщину, как на барщину. Одно утешает: хоть не наемся досыта и натружусь допьяна, так никто не укорит, ни от кого не услышу докорного слова, — говорила Мотря, наугад помешивая буряки и поглядывая на Семёна.
— Ах, господи! Да я не такой человек, спросите кого хотите, — горячился Семён.
— Нет, грех сказать иначе, — загомонили все разом. — Семён не таков! Он своих жён жалел, хоть вторая покойница была такой крутой, что иной раз искры сыпались, если что не по ней.
Выпили ещё по чарке.
— А если люди начнут смеяться надо мной, тыкать пальцем, что я живу на веру? — будто сама с собой сказала Мотря.
— Эх, ну что вы придумали! — загалдели бабы. — Кто над вами смеяться станет, с чего? Вы ведь не какая-то, простите на слове, падшая женщина, у вас не пустое в голове, не разврат! Ведь живут же на веру и Николай Казачишин, и Иван Бондарь, и Елена Сидоручка, а Андрей Муржак уже девятый год с Марией живёт — и никто их не осуждает, все уважают как людей. Случается праздник — зовут их, угощают; они сами принимают гостей, как бог велел. Тут каждый поймёт, что вас свела необходимость, что живёте вы на веру лишь потому, что поп не обвенчает четвёртый раз! Правда, есть такие, что сходятся из распутства, но ленивому ленивый и конец: проживёт мужчина с такой немного да и выгонит, а она опять пойдёт искать мужа на пару дней… А уж как там насмеются, наглумятся да обесчестятся — про то сами знаете… Бывает и так, что от большой любви, от настоящего чувства идут жить на веру, потому что повенчаться нельзя: то ли она замужем, то ли он жену оставил. Это нехорошо, но всё же другое: мужчина таким образом подтверждает свою настоящую любовь. Старики, конечно, противятся этому, ведь раньше такого не бывало, им непривычно; но молодёжь смотрит иначе: «Если живут на веру, значит, мужчина женщину больше любит и жалеет, потому что она может его в любой момент оставить». Или так: «Всё равно, обвенчал поп или нет, лишь бы любили друг друга…»
— Такой теперь свет настал, голубушка! — вздохнула Явдоха. — Ведь и в песне поётся:
Ой, господи милосердный,
Какой теперь свет настал:
Свою жену покидает,
А с чужой он жить помчал!.
— Так и будет! Лучше уже не станет на свете из-за тяжких грехов наших! — плакала Явдоха. Она уже была навеселе, и пьяные слёзы текли по печально искривлённому, морщинистому лицу.
Гнат внимательно слушал разговоры. Каждое слово глубоко западало в его душу, болезненно задевало тонкие струны сердца. Он думал и взвешивал, что ему предстоит вынести, если он будет жить с Настей на веру. Конечно, не стоит прислушиваться ко всему, что несёт людской язык. Люди — божьи собаки: и лают, и кусают. Ему-то, может, всё равно, но бедная Настя вряд ли выдержит. Сердце его сжималось, будто кто держал его в горсти, но он не мог остановить желания хоть раз в жизни испытать это счастье.
На дне большой бутылки почти ничего не осталось. Гости разговаривали весело. Богомольная Явдоха рассказывала, как ходила на отпуск в Браилов, что слышала от монахинь. Одна монахиня говорила, что скоро бог накажет людей за грехи. Наступит страшное бедствие, люди начнут умирать, но не все умрут от болезни. Выпадет крупный град величиной с баранью голову и побьёт тех, кто не ходит на паломничество, кто ругается до службы, не подает милостыню. София тяжело вздыхала, но слушала вполуха, потому что ей самой хотелось рассказать о недавней ссоре с кумой Одаркой: как они повздорили и что Одарка говорила о ней перед кумой Марией. Они говорили одновременно, одна об одном, другая о другом, и их беседа сливалась в какой-то смешной гомон… Гнат заискивал перед Явдохой, ведь она была матерью его Насти.
Семён и Мотря сидели рядышком. Они вели дружескую беседу. Семён был весёл, слегка под хмельком. Его вздёрнутый нос цвёл, как полная рожа. Горилка разогрела Мотрю, и она словно похорошела и помолодела. Пухлая, крепкая, здоровая, она казалась ещё более внушительной рядом с невысоким сухощавым Семёном. Семён говорил, что, как только Мотря переберётся в его хату, он починит старый сарай, ведь нужно купить жеребят… Может, удастся подзаработать извозом, а к сроку пахоты под озимь не придётся нанимать скотину. Мотря говорила, что сарай нужно непременно чинить, но лучше купить корову, ведь за Петров пост можно накопить масла и сыра — и будет доход, и самим будет что есть. Они разговаривали, не обращая внимания на гостей. Из их беседы то и дело вырывалось: «Будут бычки — продадим… купим поросёнка… сделаем новую зернодробилку… без коровы не обойтись!..»
Договорились, что завтра Мотря придёт осмотреться у Семёна, а потом и совсем переберётся к нему.
Было поздно. Гости начали прощаться.
— Ой, я у вас пьяна, кума, пьяна, аж петь хочется! Бедная моя доля, как же я доберусь до хаты? Придётся где-нибудь под рвом ночевать! — сокрушалась Явдоха.
— Не беспокойтесь, тётушка, — сказал Гнат, — я вас провожу.
Гости попрощались, разошлись. София осталась ночевать у сестры.
На следующий день солнце уже клонилось к закату, когда Мотря с Софией вошли во двор Семёна. Рыжий пёс с пушистым хвостом кинулся на них и чуть не сел от восторга, громко лая. Семён колол дрова у сарая. Он отогнал Рябка и пригласил гостьей в дом. Мотря смотрела на потрескавшиеся, местами осыпавшиеся жёлтые стены. «Вот разбухла глина, словно скотина объелась, — думала она. — Надо всё сбить и наложить свежей глины…» Пол в избе был чёрный, с ямами, потолок потрескался. В доме было темно, как в дымоходе. Чёрная смятая постель лежала на полатях. Свертки за образами и кресты из ласковца почернели от пыли. «Ох, будет работы на мои руки!» — подумала Мотря, но охотно взялась бы за этот труд, лишь бы свить себе уютное, чистое гнёздышко. Семён извинялся, что нечем угощать гостей. Они и сами прекрасно знают, что хата без хозяйки — сирота. Пусть лучше сами что-нибудь приготовят: вот дверь в кладовку, а он тем временем сбегает за горилкой.
Как только Семён вышел, молодицы — любопытные, как все бабы, — кинулись осматривать каждый уголок избы, каждый закуток. В кладовке стояла кадка с мукой, а возле неё горох в расколотых ночвах; в бочонке на дне — несколько кусков сала, на жерди висела одежда. Во дворе пёстрая наседка, надувшись и распушив перья, водила шестерых цыплят. Бабы сварили ужин. Семён вернулся с соседом. Началась беседа, угощение.
— А что если я вам не угожу, а вы взбеситесь, побьёте меня, и мне придётся уйти от вас, да только позору наберусь от людей! — тревожно спросила Мотря, опершись рукой.
— Да что вы, Мотря, господь с вами! Я ведь вас и пальцем не трону, пусть святая земля меня покарает, если солгу. При свидетелях клянусь…
Мотря поверила и облегчённо вздохнула.
На другой день Мотря перевезла сундук к Семёну и устроилась в его доме как настоящая хозяйка.
IV
Гнат томился. Он до сих пор не говорил с Настей, всё не решался предложить ей жить с ним на веру, пока не уляжется несчастная история с женой. Неуверенность и тревога, словно огонь, пожирали его сердце, он даже побледнел от постоянного волнения. Молодые усы ещё резче чернели на бледном лице.
Однажды тёплым розовым вечером они встретились на улице. Гнат шёл с покоса, Настя — с буряков. Они разминулись, пожелав друг другу доброго вечера. Но случилось так, что оба обернулись и остановились. Настя улыбнулась Гнату уголками алых губ. За последнее время Настя похорошела, округлилась. Мягкие, нежные линии её лица стали ещё ласковее. Здоровые серые глаза излучали мягкие лучи. Она была полна и свежа, как спелая ягода. Гнат не мог отвести от неё взгляда.
— Есть у меня к тебе разговор, Настя, — решился Гнат, подойдя ближе.
— Говори!
— Тут как-то неловко, везде люди ходят.