Но кум удерживал его, унимал. Максим кричал на всю избу. О! он найдёт способ совладать с упрямством зятя! Он пойдёт к старшине, подаст в суд!.. Пусть добрые люди рассудят, можно ли бросать жену, ломать то, что священник соединил…
Гнат был спокоен. Ему всё равно! Пусть хоть голову снимут, не то что судят, а он с женой жить не будет…
Максим выругался, хлопнул дверью и вышел из избы. За ним поплёлся и кум.
В среду рано Гнат нанял подводу и отправил Александре её сундук.
В воскресенье к вечеру, когда Гнат внёс сухих веток и принялся разжигать на ужин, в избу не вошёл, а словно влетел десятник. Ни усы, ни борода не росли на его тёмном, как юфть, лице. Вместо них торчали какие-то клочья тёмных волос. Вся его небольшая фигура была взъерошена, выражала испуг, словно он только что вырвался из рук какого-то чудовища. Рыжая шапка плохо прикрывала растрёпанную голову, волосы торчали из-под шапки и из дыр в шапке. Сквозь протёртые рукава обтрепавшейся свитки виднелись локти. В руке он держал в знак важности длинный посох. Старшина из корчмы послал его к Гнату, и он бежал как безумный, потому что в корчме ждал его человек с полуведром.
Десятник затараторил что-то так быстро, что Гнат не сразу понял.
— Пришла бумага в корчму… то есть к старшине… велят, чтобы завтра с утра непременно пришли в корчму… как его… во волость… Дело есть… Глядите, не мешкайтесь…
Он зачем-то потряс бородой и так же быстро, как вошёл, исчез из избы.
«Наверно, в суд! Что ж, пусть судят», — подумал Гнат.
Солнце уже стояло высоко, когда Гнат отправился в дорогу. До волости было добрых восемь вёрст. Гнат рассчитывал дойти туда к позднему обеду. Ветер толкал его в спину, колыхал зелёные нивы, поднимал пыль с дороги. Было немного холодно. Гнат шёл и думал о суде. Он задавал себе вопросы от лица старшины и сам же отвечал на них. Он прикидывал, что скажут тесть, Александра, и готовил им свой ответ. Не заметил, как дошёл до леса. Сначала был кустарник с лещиной, а за ним, как стена, стоял густой грабовый лес. Здесь, на опушке, ветер гулял вволю. Орлом налетал он на зелёную лещину, обнимал её, словно казак девушку, а лещина, стыдясь, отводила ветви и как бы шептала круглым мягким листом: «Пусти! Не трогай, несносный!» Высокие деревья на краю леса махали ветвями навстречу ветру, словно заигрывали с ним. Гнат вошёл в лес. Ему захотелось отдохнуть; он лёг на траву и оглянулся вокруг.
В лесу темно. Молодой стройный клён, покрыв корни бархатным мхом, тянется рябым стволом ввысь, чтобы зелёной верхушкой улыбнуться голубому небу, искупаться в золотом свете, жадно взглянуть на широкий чудесный простор, побеседовать со свободным ветром… Тихо в лесу: воздух не дрогнет, ни одна ветка не шелохнётся, ни одно растение не склонится, не спугнёт крошечную букашку. Будто всё стихло, словно зачарованное. Зато над верхушками идёт громкая беседа ветра с лесом. Вот слышно, как ветер несёт какую-то весть из далёкого леса, синего за холмами. Издали доносится глухой гул; он приближается, крепнет, охватывает верхушки, и кажется, что каждое дерево каждым листочком шепчет какое-то волшебное слово, а эти слова, сливаясь в чудесную гармонию лесного шёпота, волной катятся дальше, замирая в просторе… За первой волной идёт вторая, третья…
Мелодичный шелест листвы, чарующая красота молодого леса навели на Гната сладкую грусть. Он вспомнил Настю. Ему даже привиделось из-за зелёных ветвей её ласковое лицо с полными устами и большими серыми глазами. Сердце снова затосковало по любви, по тому тихому раю, о котором он так долго мечтал. Гнат лежал, и сладкие грёзы качали его сердце… Вдруг он вскочил и сел. В голове его, как молния, мелькнула новая мысль. Мысль эта поразила его необычайной простотой. Так он и сделает. Он уговорит Настю жить с ним вольно… Ведь не он один будет так жить! Ведь в их селе можно насчитать больше десяти домов, где мужчина и женщина не венчаны! Лишь бы любили друг друга верно!..
Лицо Гната разгорелось, глаза словно увеличились и смотрели куда-то далеко, сквозь деревья, на губах под чёрными усами играла улыбка. Вспомнив, зачем он здесь, Гнат тяжело вздохнул. «Скорей бы конец!» — громко сказал он, трогаясь в путь. Всю дорогу Гнат думал о Насте. Разгорячённое воображение рисовало ему картины тихого, незамутнённого счастья…
Ещё издали Гнат узнал немалый дом под зелёной железной крышей, с обитыми дождём стенами. Это была волость. Несколько молодых акаций цвели перед окнами, бросая густую тень на крыльцо. На ступеньках крыльца, в тени, сидели люди и о чём-то гомонили. В стороне стояла чья-то телега. Распряжённые кони, изредка фыркая, мирно хрупали овёс.
Гнат подошёл и увидел тестя. Старый Максим что-то рассказывал мужикам. Александра сидела поодаль и щипала гроздья белых цветов акации. В волости велели Гнату подождать; он устроился под частоколом в тени и закурил цигарку. Тесть беседовал с людьми, но всё поглядывал, не подойдёт ли Гнат, не заговорит ли с ним. Но Гнат и не смотрел в ту сторону, где сидел тесть. Максим размышлял, как бы разговорить зятя. Он взглянул на свою трубку и подошёл к Гнату.
— Здравствуй, сынок! А дай-ка огоньку — трубку закурить.
Гнат молча подал свою цигарку.
— Ну, зятёк, что же будет с нашим делом? — начал Максим.
— А что будет?.. Ничего не будет!
— И к чему нам грызться да судиться? Дом — крыша; зачем выносить из него сор, зачем выставлять всё напоказ?
— Не я выношу, не я показываю, не мне и стыдно будет!
— Вот лучше помирись с Александрой да живите, как люди, в согласии! Не рви моего сердца на старости лет, не укорачивай моего века, он и так недолог… — Старик чуть не плакал.
— Вот ещё, господи! — выскочила из-за крыльца Александра. — Нянчат его, как кота с салом! Долго я вам буду твердить, что не хочу с ним жить? Не дождётся он, чтоб я ступила на его порог! Лучше пойду доить коз евреям, чем есть его хлеб! Я ему не жена!..
Александра говорила с жаром, словно ругалась. Мужики замолкли и обратили внимание на эту сцену. В это время из канцелярии вышел десятник; он позвал Максима и Гната с женой к старшине.
В просторной комнате с четырьмя окнами посередине стоял стол, накрытый красным сукном. Сукно было всё в пятнах от чернил. На столе валялись бумаги — большими и малыми кучами. Бумаги были всюду: и на столе, и на полках, и даже стены были обклеены ими. За столом три писаря, согнувшись дугой, скрипели перьями. На скамьях вдоль стен сидели мужики и бабы, дожидаясь своей очереди. Старшина, статный красивый мужчина, стоял возле стола и всё засучивал рукава своей застёгнутой на крючки свиты, будто собирался к какой-то работе. Рыжий писарь в парусиновом коротком кафтане и вышитой рубахе стоял возле него и что-то говорил, показывая пальцем на бумагу. Старшина заметил Максима; он нахмурился, как человек, которого отрывают от важного дела.
— А, это вы, кум Максим! А где же ваши дети?
Гнат с Александрой беспокойно пошевелились.
Максим поклонился и поспешно заговорил:
— Вот они, господин старшина! Это зять, а это дочка… Я к вам, как к богу! Рассудите их, как ваша милость, по правде… Я полагаюсь на ваше слово: как рассудите, так и будет…
Старшина засучил рукава, погладил длинный ус и грозно взглянул на Гната.
— Вот оно что! Ты Гнат Музыка?
— Я.
— Так это ты, голубчик, выгоняешь жену из избы да ссору чинишь, забывая закон и бога? А?
Гнат молчал и нервно мял шапку. Лицо его побледнело.
— Ты что, оглох, голубчик, что не отвечаешь, когда тебя спрашивает старшина? Почему не живёшь с женой, говорю? А?
— Я… я не могу с ней жить… она мне не по любви…
— О-го-го! Сможешь, голубчик, когда мы тебе поддадим охоты! Нет такой статьи в законе, чтобы муж жену из избы гнал. Вот оно что!
Писари, услыхав интересный разговор, повскакали из-за стола и, позаткнув перья за уши, встали за плечами старшины. Они подмигивали друг другу и показывали пальцами на Александру. Злая ухмылка растянулась по их жёлтым, лихорадочным лицам.
Александра выступила на два шага вперёд и поклонилась старшине, теребя в руках красный платочек.
— Господин старшина! Лучше мне с моста да в воду, чем с ним жить! Он меня побил, побила бы его святая пятница… Он водится с молодицами… я докажу, что он ходит к той слюнявой Насте…
Писарчуки захихикали и, чтобы удержаться, закрыли рты кулаками.
— Цыц! Разболталась, как пустая телега на дороге! Слышь, сейчас же мне мирись с женой, — обратился старшина к Гнату, — чтоб между вами не было раздора! У меня недолго! Раз-два — и конец! Вот оно что!
— Как хотите, старшина, я с ней не буду жить! — сказал Гнат.
— И я с ним! — подхватила Александра.
— Посмотрим! Эй, десятник!
На этот оклик вбежал, расталкивая людей, десятник. — Дай-ка им лопаты, пусть днём роют окопы вокруг волости, а вечером запри их вместе в холодной, может, там скорее помирятся! И постели соломы в холодной, чтобы им было мягче!
Писари прыснули в кулаки, но не смогли удержаться, и громкий хохот прокатился по комнате.
Смущённых Гната и Александру вывели из волости.
— Вот так-то, кум! — обратился старшина к Максиму, засучивая рукава. — У меня всё быстро! Увидишь, до завтра как голубки будут ворковать твои дети. А в холодной, как в амбаре, никто не помешает.
Писари скалили жёлтые зубы и хохотали, пока рыжий писарь не прикрикнул на них. Тогда они метнулись к столу, вынули из-за ушей перья и заскрипели по бумагам.
Максим благодарил старшину, но ему было немного неловко. Он не ожидал такого суда. «А может, и вправду будет лучше, — подумал он, — может, они скорее придут к согласию, если их свести вместе»…
Десятник завёл Александру и Гната в сад и дал им лопаты. Они принялись копать ров. Десятник, усмехаясь в усы, вернулся в волость. Александра принялась бранить мужа; она плакала и приговаривала сквозь слёзы: где та смерть, что не приходит в лихой час! Почему мать не утопила её в детстве, купая в кадушке, почему гром не убил или земля не разверзлась под ней, когда она стояла под венцом! Нет, сберегла её от смерти какая-то нечистая сила и всучила мужу, этой погибели, из-за которого она теперь должна столько терпеть!..