Приглушённая, подавленная событиями энергия Гната вырвалась наружу, словно река, прорвавшая плотину, и между мужем и женой снова началась бы драка, если бы любопытная писарша не позвала Александру в пекарню — расспросить о её бедах.
Оставшись наедине, Гнат немного успокоился.
Он собрал разбушевавшуюся энергию и решил молчать. Он переживёт беду, победит её терпением и упорством. Чёрная земля летела с Гнатовой лопаты на вал, а он копал и копал, не разгибаясь.
Александра вернулась из пекарни чуть повеселевшая.
Она тоже взялась за копку, но больше стояла и осматривалась. Они молчали.
Вечером десятник отвёл их в холодную. Холодная находилась под волостью, в земле. Там было темно, сыро и холодно. Чёрные стены небольшой комнатки были скользкими от плесени. Местами облупившаяся мокрая глина обнажала липовую обмазку, белевшую, как рёбра скелета. В углу у двери стоял кадка с капустой; тяжёлый запах гнилой капусты наполнял воздух. На кирпичном полу лежали обломки кадки и куча мокрого мха. Гнат взглянул исподлобья, выбрал суше место и лёг на него, отвернувшись к стене. Александра нашла трёхногую табуретку, придвинула её к стене и села. В холодной стало тихо, как в гробнице. Немного спустя от окна послышался шёпот и тихий смех. Александра взглянула на окно: из-за решётки выглядывали лица писарчуков. Писари показывали пальцами на Александру, шептались и смеялись. Гнат лежал неподвижно, будто ничего не слышал. Панички подумали, что он спит, и стали отпускать в адрес Александры сальные шутки. Постепенно они становились всё смелее и хохотали уже во весь голос, не стесняясь Гната. Александра сперва молчала, а потом и сама вставила словечко в их шутки, украдкой поглядывая на Гната. Но Гнат лежал как мёртвый. Александра придвинулась к окну. У окна начались шутки, смех, разговор…
Гнат всё слышал и закипал. Он старался отвлечься. «Чёрт с ней! Пусть вертится непристойная! Лучше подумаю о своей Насте… или хоть о хозяйстве, что так осталось без присмотра…» Но ухо невольно ловило отдельные слова из их разговора, и на сердце у Гната становилось всё хуже, горче, больнее… Он закрыл уши и так лежал, пока не заснул.
На другой день их снова погнали на работу — копать рвы. Они копали, не обмолвившись друг с другом ни словом. В полдень приехал старшина. Он велел позвать Гната и Александру. И Гнат, и Александра решительно ответили «нет», когда старшина спросил их, будут ли они теперь жить вместе. Старшина рассердился. Они упрямы — а он тоже не из мягких. Пусть копают рвы, если охота, да ночуют в холодной. Они и копали, и ночевали в холодной, но согласия между ними не было. Они стали словно чужие. На третий день старшина снова вызвал их к себе. Они стояли на своём: их никто не заставит жить вместе. Старшина внимательно посмотрел на них.
— А идите вы себе на все четыре стороны, потому что, ей-богу, прибью! — крикнул он. — Вот так-то дело! Что поделаешь с такими упёртыми?..
Гнату и Александре не нужно было повторять дважды: они вышли из волости и разошлись по разным дорогам домой.
III
Стоял чудесный утренний час. Свежая зелень сверкала под голубым небом навстречу солнцу. Зелёной лужайкой бежала тропинка прямо к пруду. По тропке шёл Семён Караташ. Он только что подбрил бороду обломком старой косы, и подбритая седина белела на загорелом лице. Семён шёл купаться.
Дул лёгкий ветерок; по пруду бежали маленькие волны и серебрились на солнце. Казалось, что на дне пруда кипит серебро, что горячие брызги расплавленного серебра вырываются вверх и прорывают ровную гладь воды. Пруд сиял так, что больно было смотреть. Ласточки вились над водой и чуть не касались крылом блестящей глади. У берега, под ивами, вода отливала зеленоватым. Маленькие волны ровно накатывали, ласково омывали берег. Хлюп-хлюп! хлюп-хлюп! Семён начал раздеваться. Борода чесалась после бритья, и он, пощупав жёсткую щетину, вспомнил, почему сегодня так принарядился. Ведь он нынче сватается в четвёртый раз! Да, в четвёртый. Он похоронил трёх жён. Когда умерла первая, он решил, что больше не женится, потому что не найдёт столь верной и любимой супруги. Однако как-то женился во второй раз. Когда умерла вторая — зарёкся снова жениться, чтобы не взять себе в беду другую сварливую. Но всё-таки женился и в третий раз, ведь нужна была мать малой сиротке… Похоронив третью, писал он прошение архиерею, чтобы тот позволил ему жениться в четвёртый раз. Ответа от архиерея не было, а между тем рушилась неотштукатуренная хата, некому было сварить ложку еды, некому сказать слово. Переезжать к зятю в другое село не хотелось, ведь зять — чужой человек, а чужой хлеб горек; да и к чему тот чужой хлеб, когда есть свой, есть хата, огород, поле — целое хозяйство. Но что толку, если хозяйство это плачет без хозяйки! Уже и самому Семёну доходило до слёз, но добрые люди советовали жить «на веру». Может, и вправду так будет лучше. Бог простит, что без венца, ведь дурного умысла нет, а погибать человеку понапрасну нельзя. Да и славную женщину он себе присмотрел — Мотру Левкову. Не столь уж она стара, хоть и похоронила трёх мужей, лет сорок пять-шесть будет, но работящая, домовитая — и сказать трудно. Правда, любит пропустить чарку… Ну что ж? Это не беда, будет с кем выпить, будет кому сказать: «Дай, боже!» Семён был в хорошем настроении. Раздевшись, он подошёл к воде и взглянул в тихую заводь, спрятавшуюся меж зелёных зарослей низкой ивы. Из заводи на него глянуло небольшое круглое лицо с подстриженными седыми усами, красным носом и добрыми серыми глазами, что приветливо смотрели на мир из-под густых длинных бровей. Седые волосы лежали кружком, по-казацки. Семён улыбнулся себе. «Чем не казак?» — сказал он вслух. Ух, какая холодная вода! Семён плюхнулся в пруд, и вода широкими кругами пошла навстречу волнам. Он выплыл на середину. Солнце залило светом весь пейзаж, играло на его белом теле. На берегу купались дети, взбивая воду так, что на ней стояла пена. Семён, одевшись, сидел на берегу, когда с другой стороны, по плотине, подошла молодица. Семён прикрыл глаза от солнца рукой. «Похоже, Мотра, — подумал он. — Она!»
— Добрый день вам, Мотра! Куда идёте?
Молодица остановилась. Некоторое время она приглядывалась.
— Дай, боже! К куме! Отношу борщ, что брала взаймы. — Мотра показала Семёну чёрный горшочек. — А вода холодная?
— Сначала холодная, а потом ничего… — Он хотел ещё что-то сказать, но не знал что и только смотрел на Мотру из-под ладони.
Мотра тоже стояла, словно чего-то ждала. Потом повернулась и пошла мелкими шажками, будто вспоминая молодые годы.
Когда Мотра возвращалась от кумы с пустым горшочком, Семён всё ещё сидел на берегу и курил трубку.
— Подождите, Мотра, хочу сказать! — окликнул Семён. Он подошёл к рву и опёрся на сухой хворост. Мотра стояла на улице, по другую сторону рва.
— Не знаю, — передавала ли вам Софья, ваша старшая сестра, что я… чтобы вы… — Язык у Семёна заплетался.
— Она передавала, — Мотра плотно сжала губы и опустила глаза на горшочек.
— Так что же вы скажете, Мотра? Выпьем ли мы за согласие, или нет?
— А я знаю… — Мотра нашла на донышке горшка кусочек присохшей глины и начала тщательно отколупывать его ногтем.
— В самом деле, обдумайте да приходите ко мне жить на веру. Ведь сами знаете, как плохо, когда мужчина один, как перст… Разве я не понимаю, что и вы бедствуете, скитаясь по чужим хатам. Что толку, что зарабатываете, если на эти деньги не знаешь, какую дыру залатать. За хату заплати, купи дров, купи хлеба и к хлебу. А у меня всё своё: и хата, и хлеб, а хозяйствуя вместе, будет и к хлебу. А если заработаете копейку — сложим вместе, вот и денежка на случай беды… И веселее будет: вы будете хозяйкой на своём дворе, а не вечной работницей. И муж будет, хоть и без венца, но всё-таки муж… Детей нам уже не надо, да и зачем эта забота — теперь и так тесно, земли мало, а людей как саранчи… А уж как я буду вас уважать, никогда и пальцем не трону, потому что и мне эта одиночество за три года в печёнках сидит! Так мне опостылела пустая хата, так надоело вечное молчание, что хоть стариком живьём в землю ложись…
Старый Семён говорил долго; его речь текла всё свободнее и быстрее, как вода по лоткам, и размывала последние сомнения Мотры. Она всё стояла, плотно сжав губы и вертя горшочек.
— А я знаю?.. Ещё люди смеяться будут… — произнесла она несмело.
Вот уж диво! Люди будут смеяться! Ведь каждый знает, что не любовные прихоти их сводят, а насущная нужда. А то, что будут жить они на веру, без венца — не их вина! Ведь он писал архиерею, просил позволить жениться в четвёртый раз! Архиерей молчит, а без жены мужчине нельзя, без хозяйки не обойтись…
— Может, как-нибудь да будет! — вздохнула Мотра.
— Авось! Почему бы и нет! — подхватил Семён.
Пухлое, полное лицо Мотры с отвисшими щеками зарделось. Из карих, чуть помутневших глаз выглядывали тревога и раздумье, будто она утратила душевное равновесие. Маленькое лицо Семёна тоже покраснело, а красный нос горел на солнце. Они распрощались, а Семён ещё долго следил глазами за высокой, крепкой фигурой Мотры. «Будет кому работать!» — подумал он и направился домой. Семён был весел. Проходя мимо накренившегося старого сарая, он подумал: «Надо непременно разобрать и поставить новый. Разживусь коровой или овцами — некуда будет загнать на ночь…» Три года смотрел он на тот сарай, но никогда раньше не приходила такая мысль. Хата стояла пустая. Дождь оббил стены, жёлтая глина везде потрескалась и осыпалась. Только вверху, под стрехой, укрылась от дождя полоса белой стены. На одной половине дома не было в окнах рам, и жёлтая стена глядела на задворки двумя чёрными дырами. Двор зарос спорышем и зеленел, словно луг весной. Семён вынес из хаты топор и принялся за сарай, бормоча что-то себе под нос.
Вечером того же дня Семён пришёл к Мотре. Он застал в избе Софью, старшую сестру Мотры, ещё нестарую, разговорчивую женщину. Бабы о чём-то совещались. Семён вынул из-под полы пол-литра водки и поставил на стол. Завели разговор о засухе, о хозяйстве. Нет дождя и нет. Яровые всходы выглядят плохо, на озимые мало надежды.