ПОВЕСТЬ
I
Гнат сидел в корчме за столом, подпершись рукой. На столе перед ним стояла бутылка с двумя-тремя чарками недопитой мутной сивухи. Небольшая чарка из грубого зелёного стекла лежала перевёрнутая возле еврейского калача. Гнат угощал соседа Ивана; но Ивана кто-то позвал, и Гнат остался один.
В корчме было мирно, как в каждое воскресенье. В дверях то и дело появлялись фигуры мужчин в длинных свитках и высоких шапках, парней в коротких чугаях, красивых поясах и брылях. Молодицы, одетые в красные и синие юбки горячих тонов, в коротенькие байковые «гвавтики», развевали роскошные концы цветастых платков и побрякивали рядами кораллов. Шли пить в корчму, шли и за водкой, пряча бутылки в рукав или за пазуху. Шинкарь и не вылезал из своего загороженного деревянными решётками «ванькирчика». Он всё наливал из бочонка и подавал половнички, кватирки, пол-ока, ока. Пот крупными каплями катился на его рыжие усы, и он вытирал его рукавом рубахи, поглядывая на гостей хитрыми серыми глазами.
В корчме было душно, и висела дымка. Вдоль стены, за столом, сидело несколько мужчин и круглолицая полная женщина. Чарка ходила по кругу, беседа переходила в крик, движения становились оживлённее, лица разгорались. Полная молодица обмахивала красное лицо алым платочком и приветливо улыбалась во все стороны. Некоторые мужчины тянули трубки, и дым поднимался вверх синими струйками. Запах водки, смешанный с тяжёлым духом табака, насквозь пропитал чёрные стены корчмы. Несказанный гул широкими волнами вырывался из корчмы через открытые двери и выбитое окно. Чего только не было в том гуле! И громкий людской говор, и жалобный голос песни, и плач пьяной бабы, и писк еврейского ребёнка. Бодрые звуки скрипки и цимбал доносились в корчму из-за стены, где парни нанимали музыку для девушек, и смешивались с праздничным пьяным шумом.
А Гнат сидел, подпершись рукой, и ничего не слышал. Он смотрел на столб солнечного света, который, пробившись сквозь окно, лёг на стену четырьмя золотыми пятнами. Солнечный луч напомнил ему один счастливый день его жизни. Это было в прошлом году, в такой же весёлый майский день. Он стоял в саду под яблоней, покрытой белым цветом, и говорил с милой девушкой. Она улыбалась ему, говорила, что любит его… «Пойду за тебя, присылай сватов…» От радости он чуть не обезумел. И как было не радоваться, когда мир вдруг стал краше: и солнце веселее засияло, и ароматы садов покатились волнами, и озимь хорошо показалась на этот год, и сосед Иван и вправду добрый человек, — вот только, чёрт его знает, за что и поссорились… Счастье не вмещалось в сердце, счастье рвало грудь! Но долго ли он радовался этому счастью? Вот пришла беда и, словно корова языком, слизнула счастье! Такая уж его доля… щербатая, как говорится. Говорят — дети счастливы; мол, ребёнок не знает беды, не знает горя. Пустое! Сколько ни тянется его память в детство — нигде не видит он себя счастливым. Уже в семь лет начал он помогать отцу в хозяйстве. Ещё далеко до света, а отец уже будит вставать — то скотину пасти, то в поле идти пахать, погонщиком. Господи, как не хочется покидать нагретое место, как тяжело расставаться со сладким утренним сном! Но суровое отцовское слово, словно холодной водой, обливает и гонит сон… А в поле хорошо, когда сухо да тепло. Но в дождь, в ненастье, в осеннюю стужу так промокнешь, что ни одной сухой ниточки не найдёшь на спине, сядешь где-то под кустом, зубами клацаешь от холода, моришься голодом, потому что что за еда — хлеб с луком! А сколько раз били его отец и мать, возвращаясь из корчмы пьяные или озлобленные горькой нуждой? Да что об этом вспоминать! Худшее было то, что они умерли, оставив его на девятом году сиротой… Отдали его к пану в экономию пасти скот. Сколько там над ним измывались, сколько били! Правда — недолго пас он скотину: на зиму велел пан взять мальчика во двор, помогать лакею. Захочется панам погожей воды — лакей и пошлёт его к колодцу. Тянет он огромную, тяжёлую бадью, полную воды, а в глазах зеленеет от страшного напряжения… Руки и ноги дрожат, дух из груди не вытянешь… А слушаться надо, потому что лакей как раз угостит «пинками»! И каждый имел право обругать его, пренебречь им, потому что он сирота, мужичонка… Ещё тогда, сравнивая жизнь панов и мужиков, он глубоко убедился, что бог не дал доли мужикам, что для мужиков нет счастья на земле. Рос он, и росло вместе с ним это убеждение. И впрямь — где то мужицкое счастье, в чём оно? Не узнаешь его в детстве, не узнаешь и взрослым… Рано вставать, целый день тяжко трудиться на жаре, в пыли, морить себя голодом на постной пище и ложиться усталым без ужина, потому что некому сварить — все на работе, — вот она, мужицкая доля. А в голове — словно повязано, темно; ничего мужик не знает, не ведает, что делается в мире, как избежать беды, как заслужить лучшую долю… Ищет он порою этой доли на дне чарки, да и там находит одно лишь горе! А сердце, хоть и бьётся в мужицкой груди, всё равно жаждет счастья, всё равно рвётся к лучшей жизни, живёт надеждой.
Однажды — он уже тогда был парнем — ему показалось, что он разгадал эту жизненную загадку. Вот, если бы иметь верную жену, тихую, кроткую, чтобы перед ней можно было раскрыть своё сердце, показать, что там наболело, что гложет мужчину; чтобы она пожалела и своим тихим, ласковым словом, словно рукой, сняла всю тяжесть с души. Тогда и сухарь сладок, тогда и труд не в тягость! Кусок хлеба с водой — лишь бы, сердечко, с тобой! С тех пор мысль о верной, тихой жене скрашивала его невзгоды. Женится он, возьмёт жену по душе — и горе навеки утонет в волнах семейного счастья! Надо только присмотреть девушку. И он нашёл девушку совсем неожиданно. Он косил ячмень, она рвала коноплю. Поля их были рядом. Девушка пела какую-то песню. Ему понравился её голос, и он подумал, как было бы хорошо слушать такую песню в долгий зимний вечер дома. Они разговорились. Она рассказала ему, что её зовут Настей, что живёт она далеко от него, на другом конце села, со своей старой матерью Явдохой. Ему понравились здоровые серые глаза, тихо светившиеся из-под длинных ресниц и широких, как покосы, русых бровей. И личико было красивое — немного продолговатое, но полное, с полными красными губами. Смехались только глаза да губы: поднимутся уголки красных губ — и возле них набегут две короткие морщинки. Лицо оставалось спокойным и задумчивым. Настя сразу пришлась ему по сердцу. Он уже не чувствовал себя таким одиноким, как прежде, словно появилась у него близкая родня. Он начал ходить за ней по пятам. Где Настя — там и Гнат. Жнут на поле пшеницу — он подносит и складывает в полуснопы её снопы. Копают у пана свёклу — он своими свёклами досыпает её мерку. Ему так приятно было брать на себя её работу, помогать ей чем возможно. Всё чаще он замечал, что в его сердце пробуждается любовь, тихая, добрая любовь, что она обнимает всю его сущность. И он не сопротивлялся этому новому чувству, он охотно, с радостью отдавался ему. Ему казалось, что до сих пор он не был целым человеком, а лишь половиной, что он нашёл свою вторую половину и потому начинает жить новой, полной жизнью. Представить себе жизнь без Насти он не мог, не умел…
А Настя всё была добрая, тихая, кроткая. Много говорить она не любила. Всё слушала, что говорят другие, и улыбалась глазами и уголками губ. Но как скажет слово — то так и влетит ласточкой то слово в сердце и, словно крылышками, разгонит тоску. Тиха, как ягнёнок, нежна, как голубка. Гнат начал ходить к ним в дом. Ходили и другие парни. Среди них был здоровый и весёлый парень Петро. Не раз сжималось Гнатово сердце, не раз хмурились тонкие брови, когда беззаботный Петро отпускал всякие шутки, весело, по-детски смеялся. Настя охотно слушала шутки разговорчивого Петра и порой даже забывала о Гнате. По природе молчаливая, она с удовольствием слушала весёлую и красивую беседу. Досада брала Гната, что он не схватывает живое слово, как Петро. От досады Гнат становился ещё более молчаливым. Только в сердце копилась ненависть к Петру и жалость к Насте. Но скажет Настя ласковое слово, выйдет к нему под яблоню — и он снова уносится счастливой мыслью в будущее. Настя, казалось, любила его, но как-то не решалась сказать ему решительное слово. Что ни спросит он: «Пойдёшь за меня? присылать сватов?» — она одно: «А я знаю? Я тебя и так люблю…» Уже и подруга Настина, весёлая черноволосая Александра, смеясь, говорит: «Ну и ну! Мяучит, будто кошка замерла! Так ты скажи, пойдёшь за него или нет, а то водишь парня — ни себе, ни людям!» И вот однажды в весёлый майский день сказала Настя, стоя под яблоней: «Пойду за тебя, присылай сватов!» Он не помнил себя от радости. На третий день после этого разговора Гнат со сватами шёл к Явдохиной хате.
Хорошо помнит он, как билось его сердце, когда сваты взялись за скобу и открыли дверь. В избе стоял говор. Петро со сватами сидел на лавке. Старая Явдоха угощала гостей водкой и желала дочери и Петру счастливой доли. Настя стояла у печи, подпершись рукой. Гнат понял всё и вдруг почувствовал, что внутри у него что-то оборвалось, кровь ушла из тела, и он похолодел, как мертвец. В голове путались вопросы: «как? что? за что?» Сваты что-то говорили, он даже не разобрал толком, о чём, наверное, утешали его; потом взяли под руки и, словно пьяного, вывели из избы. Нежданное горе ошеломило Гната. Ему всё казалось, что он спит, что ему приснился тяжёлый сон, и он силится проснуться. Холодный вечер немного отрезвил Гната; первая его мысль была — увидеть Настю и узнать от неё, что это такое случилось, что она делает с ним. Он вскочил и побежал к Явдохиной избе. В Явдохиной хате было темно. На белой стене чернели маленькие окна. Гнат стал под окном и начал насвистывать песню, на которую Настя всегда выходила. Но дверь не открывалась, изба стояла немая, как гроб. Гнат десять, сто раз насвистывал ту же песню, каждый раз громче, думая, что Настя не слышит. А изба всё молчала и глядела на него чёрными окнами, словно череп пустыми глазницами. Несколько раз казалось ему, что он явственно слышит, как заскрипели двери, стукнул засов, зашаркали по сеням босые ноги. Сердце тогда замирало, и, задержав дыхание, Гнат весь обращался в слух… Но сенные двери плотно прилегали к косяку, а кругом была немая, мёртвая тишина.