Дед Панько, Митро, вчерашний плачущий мужик — он был из Опаковой — и черноголовый жидок пошли с метлами подметать город. В камере остались Андрей, Бовдур и старый жид, который всё ещё лежал с непокрытой головой на мокром полу и хрипел, как подрезанный. Бовдур тоже не вставал, даже не думал умываться, только напился воды и, молча передвигая голые, блестящие от отёка ноги, снова лёг в свой угол.
На улице рассветало. Солнце пышно всходило на ясное небо, мир пробуждался к труду, оживали новые надежды, в сердцах звучали молитвы о хлебе насущном, о здоровье и тихой, мирной жизни. В камере того не было. Здесь оживало человеческое сознание к новой муке; первое, что здесь доносилось до уха, были ругательства; первое, что срывалось с уст, — проклятия.
— Гром бы их побил, да чтоб с их порядками! — ворчал в своём углу Бовдур. — Держать человека голодным до десятого часа, пока какому-то свинопасу не захочется встать и раздать те жалкие крейцеры! Да чтоб им колики в каждый бок, сколько мне тут тех крейцеров дали!..
В камере уже стоял тот серый полумрак, что и среди бела дня, и Андрей, пользуясь тем, что стало просторнее, начал ходить по камере, хоть ноги ещё дрожали от усталости, а голова тяжело висела на плечах. Но он чувствовал, что всё его тело, будто присыпанное жаром, не могло больше терпеть смраду вонючих соломенных матов, от которых, казалось, сама гнилая влага разъедала кожу и въедалась в кровь. Он ходил и думал.
«Почему человек не машина, которую бы только разум настраивал по своему усмотрению? — думал он. — К чему ещё эта вторая, непредсказуемая сила — чувство, которое путает и мешает правильной работе мыслящей машины? Вот и мне, по-умному, надо ли было сегодня сидеть тут? Нет! Жил бы себе во Львове, хоть бедно, хоть с нуждой, но всё-таки жил бы, работал, учился, был бы свободен, в безопасности... до поры. А вот... потянуло меня в Дрогобыч, чтобы увидеться с ней хоть на денёк, хоть на минуту. Ну и увиделся, почувствовал в груди новый прилив того чувства, что столько горя принесло мне в обмен на каплю своей сладости, — и вот теперь опять! А жаль, что так сложилось. Сейчас я чувствую в себе двойную силу к работе, — да только руки связаны!»
Ходя по камере, Андрей несколько раз бросал взгляд на Бовдура и заметил, что тот неотступно следил за ним глазами с каким-то дико-мрачным выражением. Андрею стало как-то жутко под взглядом тех глаз, лишённых человеческого выражения, светящихся только гнилым блеском гниющего дерева. Он почувствовал себя ещё более зажатым в этих тесных стенах, сердце тревожно забилось, будто рвалось наружу, к свету, из этой отталкивающей ямы, в которой поселился упырь, медленно высасывающий тёплую кровь из груди. Но Андрей не поддался этому страху — в его сердце было слишком много любви к людям, особенно к «униженным и оскорблённым», слишком много веры в доброту человеческого сердца, чтобы сразу подозревать несчастного, как и он сам, в каких-то дурных намерениях. Свою непроизвольную дрожь и тревогу он списал на усталость и слабость тела, и, преодолевая себя, бросился на дедову постель, чтобы немного отдохнуть. Но через мгновение вскочил, словно ошпаренный, дрожал весь, хватался то за грудь, то за руки, то за голову, пытался снова ходить по камере, но долго не смог. Усталость взяла своё — он упал на постель и быстро заснул тяжёлым, мёртвым сном.
И снится ему, что какая-то скользкая, мерзкая рука медленно раздвигает одежду на его груди, раздвигает рубашку, а затем и грудь саму — кости расходятся перед ней, и рука проникает внутрь, холодная, отвратительная. Она тянется к сердцу, осторожно пробирается сквозь сплетения жил и артерий, словно охотник, ловящий воробья в кустах. Вот она уже близко — он чувствует это по холоду, проникающему внутрь, как лезвие ледяного ножа. Но вот и сердце почуяло врага — забилось, затрепетало во все стороны, как птица в клетке, — напрягается, мечется вперёд и вбок, чтобы не дать себя схватить. Но таинственная рука, движимая незнакомой силой, лезет всё глубже, раскрыла широко крепкую ладонь, ещё шире расставила пальцы — и вот-вот, вот-вот схватит дрожащую плоть, схватит и раздавит! Острый, пронизывающий до костей приступ боли, как молния, пронёсся по телу Андрея, — он проснулся и вскочил на ноги.
— Иги, а что это такое? — проговорил он, протёр сонные глаза и огляделся по камере. Ему казалось, будто кто-то в одно мгновение снял с его груди огромный груз, который давил во сне, и ещё показалось, будто в первые мгновения пробуждения он увидел склонившееся над собой чёрное, страшное лицо Бовдура. Но это, конечно, только приснилось — на его груди ничего не было, а Бовдур спокойно сидел в своём углу с ногами, завернутыми в мешок, и даже не смотрел в его сторону, а уставился куда-то в угол, будто рассматривал пятна от мокроты на стене.
«Э, это, наверное, запонка давила мне на грудь», — подумал Андрей, расстегнул запонку и снова лёг на постель.
Его разбудил звон ключей и шум входящих с работы арестантов. С ними в помещение ворвался глоток свежего воздуха, запах свободы, и в тёмной унылой камере стало как-то веселее. А тут ещё черноголовый жидок во время подметания нашёл четыре крейцера, чему был безмерно рад и за которые готов был накупить бог весть каких удовольствий, чтобы отпраздновать сегодняшний счастливый день. А Стебельский и хозяин из Дорожева принесли по целой горсти окурков разных сигарет; только хозяин свои показал, а потом спрятал, а Стебельский поделил свои «на всю камеру». Эти окурки — единственная плата для арестантов, подметающих канцелярии, но и то — плата для них большая и желанная.
Вот и вахмистр пришёл с деньгами и, назначив каждому арестанту по 14 кр[ейцеров], послал двоих, а именно деда и Митра, в сопровождении полицейского в город за хлебом и прочим. И Андрею тоже дали 14 кр[ейцеров], а он добавил к ним ещё свои 20 и попросил купить ему хлеб, такой как едят они сами, и колбасы. Когда Андрей доставал из своего мешочка те 20 крейцеров, он, конечно, не видел, как из угла сверкали глаза Бовдура, неотрывно следившие за каждым его движением, оценивающие объём и содержимое мешочка, отслеживающие, куда Андрей его кладёт, и вспыхнувшие какой-то злобной завистью при виде тех 20 крейцеров, будто их вынули у самого Бовдура из-под сердца.
И снова ходит Андрей по камере, и снова думает. Думает о Гане, о её жизни с мужем, как она описывала в письмах, думает о своём одиночестве в этом мире, об утрате любимого человека, что отняла у него силу. Но вот приходит другая, светлая мысль: «Нет, я не один! У меня есть товарищи — искренние, сердечные, горячо преданные той же идее, что и я. Они и помогут в беде, и подскажут, и утешат! Но всё же...» И тут мысль снова обрывается на грустной, болезненной ноте.
«Нет, — вспыхивает новая, утешительная мысль, — ведь и она не потеряна для меня: любит меня, как прежде, не гнушается мной, не преграждает мне путь своим браком, как стеной, переписывается со мной, советует, утешает так же искренне, как прежде; и он человек хороший, и мой друг, и мысли у нас схожие... Ах, но всё же!» — и снова обрывается радостная мысль, и Андрей, словно под тяжестью большой боли, опускает голову, а из глаз катятся две робкие, дрожащие слезы, жгучие, как огонь, и ничуть не облегчающие сердце. Он быстро стирает их и снова начинает ходить по камере, стараясь ни о чём не думать — точнее, думать только о чём-то обычном, ближайшем, хоть бы даже о еде.
— А вот ведь интересная штука, — говорит он сам себе. — Пока никто не вспоминал о еде, и я не чувствовал голода, и желудок сидел тихо, хоть и пустой. А теперь напомнили — и он, как старая псина, начинает ворчать и скулить. Это бы записать в психологический дневник — «влияние мысли на органические процессы»... Вот бы вести такой дневник, где записывались бы все чувства, все впечатления, день за днём, долгое время! Интересная получилась бы статистика духовной жизни! Узнали бы мы, какими впечатлениями, какими чувствами человек живёт чаще всего, каково будничное существование той «божественной искры», которая лишь в редкие, исключительные мгновения так высоко возносится!..
Его захватила мысль о таком дневнике, и он развивал её со всех сторон, вникая в подробности, словно вот-вот сам собирался её осуществить. «Нужны несколько, десяток людей, совестливых, преданных истине, — думал он, — чтобы они разделили между собой главнейшие проявления психической жизни и каждый вёл бы записи своего направления, а остальные — хотя бы частично. Нет, так не получится — проклятая разница в характерах, настроениях, обстоятельствах всё запутает. Вот бы изобрести какой-нибудь механический психометр, похожий на тот, что создал Вундт для измерения интенсивности чувства. Вещь бы вышла любопытная и важная для науки. Пока что психология занимается качеством ощущений, а о количестве их почти не задумывается.
А ведь именно тут, кажется, ключ к разгадке не одного психологического узла, ведь, конечно же, именно те впечатления и чувства, что повторяются чаще всего, оставляют самые глубокие следы в душе. Статистика, статистика поможет проникнуть глубже в тайны человеческих характеров и натур, как уже немного помогла проникнуть в психологию обществ и масс!»
Постепенно, постепенно такие мысли о науке, о теориях, не затрагивающих сердца и чувств, успокоили Андрея. Ему вспомнились товарищи — молодые, горячие, искренне преданные идее свободы и счастья людей, вспомнились их споры, их общее стремление к знанию, их детская радость от каждой новой истины, и ему стало так легко, так светло, словно он снова среди них, словно ни его, ни никого в мире больше не угнетает вековая гадина рода человеческого — неволя! Его бледные, счастливые губы невольно шептали слова песни:
Ведь не всегда бушует море, — тишина частей!
Да и в бурю не гибнут все лодки! — вот тебе и грей!
А кто знает — быть может, в бурю ты и спасёшься сам,
Может, именно тебе удастся доплыть к берегам!..
IX
Загремела колодка, распахнулись двери — это вернулись с города арестанты с купленными продуктами. Начался шум. Дед Панько раздавал хлеб, соль, табак, лук — кто на что дал денег. Арестанты расселись, кто где мог, и начали есть. Бовдур, который сегодня, очевидно, был раздражён, бормотал проклятия в сторону деда Панька, что дал ему такой маленький хлебец, а тому черномазому поросёнку — такой большой.
— Так ведь его за 19 кр[ейцеров], а твой за 14, — пояснял дед, не обращая внимания на ругань Бовдура.
— Чтоб тебе четырнадцать зубов выпало, мешок дырявый! — буркнул в ответ Бовдур и стал по-волчьи грызть свой хлеб, не нарезая и не ломая.
— Да на́ тебе ножа, Бовдуре, — сказал Митро.
— А на что? Разве тебе голову отрезать! — рявкнул Бовдур и вцепился в хлеб всем ртом.