В его руках остался от целого лишь небольшой кусочек.
И Андрей принялся за еду. Он нарезал принесённую колбасу на ровные куски и поделил между всеми, никого не обойдя. Дорожевский и Бовдур не сказали ни слова благодарности, а Бовдур взял предложенный кусок и, даже не глянув на него, бросил в рот, словно в пропасть.
Глядя со стороны на то, как ел Бовдур, можно было подумать, что этот человек ужасно голоден, — с какой жадной ненасытностью он терзал свой хлеб, как быстро исчезали в его рту огромные куски. Другие ещё даже не приступили толком к своей еде, а у Бовдура уже не осталось ни крошки. Мгновение он с тоской смотрел на свои пустые руки, и на его лице отражалась такая мука голода, будто он несколько дней не клал в рот ни крошки хлеба. Андрей взглянул на него и испугался этого ненасытного выражения лица, этой звериной жажды. Ему казалось, что Бовдур мог бы сейчас съесть первого встречного человека целиком, что он вот-вот бросится на какого-нибудь арестанта и вцепится зубами в живое тело так же, как в те куски хлеба, что бесследно исчезали в его пасти.
— Он у вас всегда такой голодный? — спросил Андрей у старика, с отвращением отворачиваясь от Бовдура.
Старик посмотрел и тоже тут же отвернулся.
— А тебе что, Бовдур? — спросил он. — Бес в тебя вселился, или ты людей грызть хочешь? — А потом, поворачиваясь к Андрею, добавил: — Нет, это только сегодня с ним что-то такое случилось, или червя съел, или ещё что. А обычно заглатывает вот так целый хлеб, выпьет полбадьи воды и ложится вовремя на своё место.
— Может, и бес, не знаю, — мрачно ответил Бовдур, — но я есть хочу.
— Может, барин соизволят подождать, пока им из трактира жаркое принесут, — поддразнил старик.
— Я есть хочу, голоден! — повторил с тупым упрямством Бовдур.
— Ну так ешь, кто тебе мешает? — сказал черноволосый жидок.
— Не мешаешь? — обратился к нему Бовдур, впиваясь глазами в надкусанный большой хлеб, лежавший перед жидком. — Не мешаешь? Ну, хорошо. Давай! — И он протянул обе руки к хлебу. Жидок поспешно схватил его из-под рук Бовдура.
— Давай! — закричал Бовдур, и в его глазах блеснул какой-то страшный огонь. — Давай, иначе или ты погибнешь, или я!
— Ого, — передразнил жидок, — или ты, или я! С чего бы это мне погибать? За что? Уймись да уйди по-добру, мне есть надо.
— А я тоже хочу, — ответил мягче Бовдур. — Давай сюда хлеба!
— Ты с ума сошёл, или что? Чего ты ко мне прицепился? — крикнул жидок. — Уже от Митра отстал — теперь на меня лезешь!
— Дай хлеба, дай, сжалься надо мной! — взмолился Бовдур жалобным голосом, но его глаза разгорались всё страшнее.
— Будь добр, Бовдурчик, миленький, — ответил столь же ласково жидок, — ступай с богом к чёрту!
Вместо ответа на эту «благочестивую» проповедь Бовдур высоко поднял оба кулака и сразу, как две дубины, опустил их на голову жидка. Тот рухнул, будто срубленный топором, а кровь из носа и рта зашипела и потекла на хлеб, на пол, на ноги Бовдура. Но жидок не закричал. Очнувшись, он, как бешеный, вскочил на колени и обеими руками вцепился ногтями в опухшие голые ноги Бовдура. Тот глухо зарычал от боли, стал отбиваться ногами, но не мог стряхнуть жидка. Он схватил его одной рукой за волосы, другой стал лупить по плечам, но жидок не отпускал, а всё глубже вдавливал ногти в тело, пока под каждым не выступила кровь. Бовдур, не выпуская волос, дёрнулся назад — жидок упал лицом на пол. Даже там он не издал ни звука. Быстро схватив окровавленный хлеб, он вслепую ударил им Бовдура в живот — тот закашлялся, застонал, схватился обеими руками за живот, будто боялся, что он, как разбитая бочка, разлетится на части. В этот момент жидок поднялся на ноги, держа в руках хлеб. Его лицо, посиневшее от боли и злости, было почти всё в крови, из глаз текли слёзы, губы разбиты и вспухли, зубы стиснуты — так он выпрямился и, не говоря ни слова, снова замахнулся на Бовдура тяжёлым буханцем.
— Разнимите их, бога ради! — закричал остолбеневший от ужаса Андрей, отворачивая глаза от страшной сцены. Он был особенно чувствителен к боли, особенно чужой, и ему казалось, что каждый удар попадает в него самого.
— Ага, ещё чего не хватало! — ответил дед, продолжая спокойно есть. — Не стоит. Им это нужно — размяться, разогреться... полегче на печень. А как немного дурной крови из себя выпустят, так станет полегче. Оставь их — как псы: погрызутся, а потом полижутся. А если кто вмешается, готов спорить, оба набросятся на него.
Тем временем бойцы, запыхавшиеся, в поту, стояли в напряжении, выжидая, кто первым ударит. Но ждали недолго — оба, как по команде, бросились друг на друга. Бовдур ударил жидка кулаком по руке, хлеб выпал, а жидок в ответ левой рукой въехал ему меж глаз. Потом сцепились, и уже не разобрать было, кто кого бьёт, толкает, царапает, калечит, пока оба не упали на пол и, не выпуская друг друга, не завопили в унисон, как два зверя: «Гвалт! Гвалт! Спасите!»
На крик вбежал капрал с плеткой в руке, и, увидев окровавленных борцов, всё ещё дерущихся, схватил плетку за ремень, а деревянной рукояткой стал лупить вслепую куда попало. Рукоятка трещала по костям, глухо стучала по опухшим телам, будто по подушкам, — а борцы всё не отпускали друг друга, всё вопили, как крысы, которым неловкий мясник плохо всадил нож. Капрал озверел и, ничего не говоря, стал бить их каблуками под рёбра. Лишь так удалось их разнять. Они разошлись по углам, но капрал не прекращал осыпать их ударами, куда только мог дотянуться.
— Ах вы мерзавцы! Ах вы воры! Ах вы разбойники! — сипел запыхавшийся капрал. — Вам, значит, беды одной мало, ещё и драться будете? Погодите, гады, я вас проучу!
— Это он меня зацепил! — завыл жидок в слезах. — Хотел хлеб у меня отнять! Что я ему должен?
— А ты, паршивый крысёнок! — прошипел капрал, и снова по спине Бовдура посыпались удары. Тот молчал, согнувшись дугой, пока капрал не выдохся и не остановился.
— Ага, погодь, я тебя научу у других хлеб отбирать! Своего тебе мало, обжора паршивый?! — кричал капрал, уходя к двери.
— Мало! — глухо, мрачно ответил Бовдур.
— Что, ещё пасть разеваешь?! — взбесился капрал, снова замахнувшись плеткой. — Не заткнёшься, вонючая падаль?! Погоди, раз тебе мало — так вообще ничего не получишь! Будешь поститься! Намеренно попрошу вахмистра, чтобы завтра тебе ничего не дали! Засвистел тут!.. А вы, — обратился он к остальным арестантам, — запомните: не давать ему даже понюхать! Пусть, пёсова кровь, знает, как драться! А как только снова начнёт — сразу зовите меня, я ему устрою!
Мрачная, тяжёлая тишина повисла в казарме после ухода капрала. Будто у всех что-то сжало горло — хлеб не шёл в рот. Все чувствовали, что то, что только что произошло на их глазах — слишком мерзко и бесчеловечно.
Лишь Стебельский, сидя на полу там, где обычно спал, спокойно ел свой хлеб, закусывая маленькими кусочками колбасы, а когда в казарме воцарилась полная тишина, он, повернувшись к Андрею и обведя рукой вокруг, сказал:
— Homo homini lupus!
Андрей, бледный как смерть, встал и посмотрел на Бовдура — тот сидел, дрожа, свернувшись в углу, окровавленный и синий, как привидение. Но этот вид снова отнял у него силу — он не мог вымолвить ни слова, стоял и смотрел с выражением глубокой боли на лице.
— Видишь, зачем тебе это было? — обратился к нему дед Панько, снова принимаясь за еду.
Бовдур молчал.
— Бовдур, — наконец заговорил Андрей, — если ты так голоден, сказал бы мне. Я всё равно свой хлеб не съем. Зачем было драться, я бы дал тебе хлеба, сколько хочешь…
Он взял свой хлеб, отрезал для себя маленький кусочек, а остальное протянул Бовдуру.
— Не нужен мне твой хлеб! Жри сам! Давись! — рявкнул Бовдур, не поднимая глаз, и швырнул хлеб под кровать. Андрей оцепенел от страха и изумления и, не говоря ни слова, отступил. А Митро полез под кровать, поднял хлеб, отряхнул, поцеловал и положил перед Андреем.
— А тебе, болван, что не так? — грозно сказал дед Панько Бовдуру. — Зачем священным хлебом швыряешься? Кольев бы тебе, изверг какой-то!
— Чтоб вас всех побрали, — буркнул Бовдур, — всех! И меня — к чёрту!..
Сказав это, он ударил кулаком по полу — так, что треснуло, — потом свернулся клубком и лёг на своё место.
X.
Андрей долго ходил по казарме, прежде чем смог полностью успокоиться. А когда душевные силы к нему вернулись, он попытался унести свою мысль далеко-далеко от этого проклятого места — места страданий, нищеты и полного отрицания человеческого достоинства. Он мысленно переносился в иные, лучшие места, где юные чистые сердца высоко поднимают знамя человечности, где куются могучие вооружённые ряды, что вскоре — совсем скоро! — станут на борьбу за человечество, за его священные права, за его вечные природные стремления. Он мысленно обращался и туда, где билось одно-единственное женское сердце, возможно, в эту самую минуту обливаясь кровью от жалости к его несчастью. И в мыслях он утешал свою Ганю, укреплял своих товарищей, звал их смело держать поднятое знамя, не опускать его ни на миг, ведь человечность страдает — она унижена, подавлена, растоптана в миллионах и миллионах…
Он думал о своём деле, о своей любви, о своём несчастье. А о Бовдуре, о его боли и гневной ярости — не вспоминал вовсе.
Эх ты, юная, пылкая, самовлюблённая голова! В своём святом пылу ты и не замечаешь, как самовлюблённы все твои мысли, все твои стремления! Ведь твоё дело, пусть и ведущее к всеобщему братству и счастью, — не мило ли тебе оно прежде всего потому, что оно твоё, что в нём сходятся все твои мысли, желания, убеждения и цели, что работать и даже страдать ради него тебе приятно? Ведь и человек, которого ты любишь, хоть и не привязываешь его к себе, хоть и отказываешься от обладания, хоть и желаешь ему счастья с другим, — разве он не дорог тебе именно потому, что рядом с ним прошли счастливейшие мгновения твоей жизни, что его поцелуи до сих пор жгут твоё лицо, что прикосновение его нежной руки ещё дрожит в твоих нервах?
О, юная самовлюблённая голова! Брось на время заниматься собой, утешать себя! Оглянись вокруг внимательнее, братским любящим взглядом! Может, рядом с тобой есть более несчастные, чем ты! Может, ты увидишь тех, кому и мечтать не о чем, чья боль и одиночество не знают даже такой малой отрады, как у тебя! Может, ты увидишь тех, кто, попав на это дно общественного гнёта, не принёс с собой ничего — ни светлой мысли, ни счастливого воспоминания, ни хоть обманчивой, но надежды…