— Он до сих пор был счастлив, каждый день знал только радость — столько, сколько я и за всю жизнь не познаю! Это нечестно, надо бы немного поменяться местами!
— А может, и не обязательно?.. — несмело возражала снова тихая, глубокая мысль.
— А что? Чего тянуть? — резко отрезала снова громкая, властная мысль. — Нам обоим так будет лучше — всё быстрее закончится!
— А может, у него отец, мать?.. — К чёрту их! Пусть узнают, что такое беда! У меня ни отца, ни матери не было, и что, я не человек?
Но чудо! Хотя властная, громкая мысль с досадой старалась успокоить Бовдура и утвердить его на однажды принятом пути, всё же он весь дрожал, искоса поглядывая на Андрея и сжимая в руке нечто такое, чего сам боялся, но берег, как зеницу ока.
— Есть охота, — бормотал он, — до жути как есть охота! Это он, проклятый, своим хлебом наслал на меня голод! А делает вид — добрый, ласковый! Нет, голубчик, не спасёт тебя твоя доброта, не обманешь!..
Дверь открылась, и в камеру просунул голову старый полицейский с добродушным лицом.
— Пан Темера! — ласково произнёс он.
Темера вздрогнул. Ему послышалось, что это голос его отца — точно такой же, каким он помнил его в детстве. Он подошёл к двери и стал вглядываться в лицо полицейского, но не мог узнать его.
— Что, не узнаёте меня? Ну, конечно, где уж — вы были ещё маленькие, когда я из Тернополя ушёл. А мы с покойным вашим батюшкой были соседи и такие друзья, что слов нет! Дай ему, Господи, там лёгкой доли! Но что с вами случилось-то? Уши свои забыл, когда услышал, что тут Темера сидит из Тернополя! Думаю, какой ещё Темера? Там всего один такой был. Наверно, это его сын или кто. Бедный мальчик! И сюда вас, в такую компанию! Я уж просил пана инспектора — он обещал, что с завтрашнего дня вы будете на стражнице, я за вас поручусь.
Темера искренне поблагодарил старика, но на лице у Бовдура при этих словах мелькнула тревога, будто вот-вот у него отнимут что-то, что он уже считал своим.
— А может, вам что-то принести — поесть, попить? — продолжал старик. — Сегодня капрала нет, вместо него у меня ключи, так я принесу. Скажите только, что надо — я сейчас приду, только сначала зайду в канцелярию.
Старик закрыл дверь и пошёл в канцелярию. Андрею стало легче, даже веселее на душе после этих добрых, искренних слов. Он почувствовал, что и здесь есть хорошая душа, которая делает всё, что может, для него. Как же он обрадовался известию, что завтра его переведут из этой дыры на стражницу! Ему казалось, что это уже почти свобода. Свет, воздух, зелень, живая природа — эти ежедневные, обычные дары Божьи, чью ценность люди обычно не осознают, не боясь их потерять, — как же они теперь были дороги и желанны для Андрея!..
— Пан! — перебил его мысли своим резким голосом Бовдур. — Скажите, пусть принесёт водки, целую кварту — хватит на пару раз.
— А разве можно сюда принести? — спросил Андрей.
— А почему нет! Старик принесёт!
Андрей сам не пил водки, но знал, что для других арестантов это будет целый праздник, если они смогут выпить по порции. Потому и попросил старика принести водки, колбасы и ещё чего-нибудь к еде. Старик сначала колебался — приносить ли целую кварту, но когда Андрей уверил его, что будет следить, чтобы пили понемногу, и что, впрочем, на девять человек кварта — не так уж много, он согласился.
Полдень. Весело гомоня, арестанты расселись вокруг принесённой водки и еды. Их глаза сияли от радости — такого праздника они давно не знали. Все благодарили Андрея за его доброе сердце. Лишь Бовдур, как колода, сидел в своём углу, не сводя глаз с бутылки. И вдруг он вскочил, схватил её, обнял обеими руками, поднёс ко рту и начал пить. Все сначала в изумлении смотрели, но потом бросились отбирать. Не сразу им это удалось. Почти полбутылки ушло в горло Бовдура.
— Да чтоб тебя сухая ель побила, паршивый ты байстрюк! — ругался дед Панко. — Не можешь подождать своей очереди, хлещешь первым, как свинья?..
— А-а! — проревел, задыхаясь, Бовдур. — Вот это жизнь! По-старому, по-бориславски! Будто по всем жилам рукой провёл, а в голове шумит, бурлит, туррр!..
Он схватил кусок колбасы, сунул в рот и, пошатываясь, свалился обратно в свой угол.
Долго ещё арестанты гомонили, угощаясь водкой, долго ругали Бовдура, но тот лежал, будто и не слышал их разговоров. Только глазами хлопал, глядя бессмысленно перед собой.
— О, где-то тут у меня был нож, — спохватился Андрей, шаря по карманам, — да вот, видно, потерял или выронил! Нечем хлеб порезать. Хоть нож и не ахти какой, но всё же жаль — неудобно.
— Ищите хорошенько, — сказал дед Панко, — нож — не иголка, в казарме не должен пропасть.
Но ножа не было.
— Ну, тогда режьте моим, потом поищем, — сказал Митро. — Может, когда вы спали, он провалился сквозь щель в сенник. У нас тут и не такое бывало, глянь, какие дыры в сене!
— И то правда, — поддакнул дед Панко, — потом обязательно надо будет поискать.
Но все так увлеклись разговором и угощением, что после еды разом уснули, и никто больше и не вспомнил о ноже. Заснул и Бовдур. Только Андрей, не пивший водки, ходил по камере, будто даже здоровее стал — так обнадежила его весть о завтрашнем освобождении из этой гнилой норы.
— Эх, поскорей бы совсем на волю! — прошептал он, вздыхая. — Начать бы новую работу, новые стремления — хоть бы что-то получилось. Но нужно взяться по-настоящему, собраться, не терять ни времени, ни денег попусту! Надо учиться, много учиться — но не той мертвечине, которой забивают головы в гимназиях. Ах, немногие вкусили настоящего знания, но какой свежий дух от него веет! Как тянется к нему душа! И почему люди ему противятся, с высока смотрят на его плоды? Может, потому что оно не выдаёт себя за окончательную истину? А людям всё ещё нужно авторитета, который бы сверху диктовал: так должно быть! Им всё ещё нужно писание, что стало бы началом и концом мудрости, вне которого всё было бы ложным или ненужным!.. Но нет, недолго продлится власть авторитета! Со всех сторон поднимаются живые умы и рушат, рушат ту стену, что тысячи лет застилала людям глаза. Скорее бы — последний удар! Скорее бы — свобода, ясная, как день, широкая, как мир, знающая только природу и братскую любовь!..
— Что значит наша муравьиная работа ради такой великой цели? Что значат для неё наши малые муки, вся наша жизнь? Пылинки против горы! Но и гора ведь из пылинок. Всё же отрадно — хоть на пылинку приблизить великое дело!
— А может, все наши мысли, стремления, битвы — может, всё это снова лишь одна большая ошибка, как тысячи других, пронёсшихся, как сильные ветры, над человечеством? Может, труд наш был напрасен? Может, мы строим путь в сторону, город на необитаемом острове? Может, ближайшее поколение пойдёт совсем иным путём, оставит нас в стороне, как памятник бесплодных усилий к ненужной цели? Ах, такая мысль разрывает сердце, грызёт мозг! Но что ж — и она возможна! И к такому исходу мы должны быть готовы. И если наш путь окажется несовместимым с законами природы, с вечными стремлениями человечества к добру и счастью, — нужно будет сразу вернуться!..
— А пока — вперёд. Только бы на свободу! Что сможем — то сделаем. Главное — по совести, честно и разумно, — а остальное пусть будет, как будет!..
XII.
Наступила ночь. Спят арестанты, тяжело дыша спертым воздухом. Время от времени кто-то закашляется сухим, долгим кашлем, повернётся на другой бок, вздохнёт глубоко или вскрикнет во сне. В камере густая тьма — на улице пасмурно и душно, а издалека, со стороны Дила, грохочут далёкие громы.
Только Бовдур не спит. В его душе ещё темнее, чем в камере. Усталые от долгих мук, притуплённые водкой, его мысли уже не текут, воспоминания не шевелятся. Он сидит на своём ложе и держит в руке Андреев нож с длинным садовым лезвием. Его пальцы время от времени пробуют лезвие, будто проверяют, достаточно ли оно острое. Всё его тело содрогается от тревожной дрожи, он обливается холодным потом. Он ждёт, пока всё вокруг стихнет, ждёт глухой полуночи.
— Гром гремит, — бормочет Бовдур, — под громом спится крепче. И я бы заснул... Ах, заснуть бы навсегда!.. А кто-то сегодня так и заснёт!
Эта фраза поразила его неожиданной резкостью, он вздрогнул и умолк.
— Эге, — снова начал он через минуту, — что за чёртова штука — слова! Скажешь глупое слово — и весь леденеешь, будто неведомо что сделал. А думаешь без слов — ничего, можно. К самому страшному глаза привыкают, а вот уши — беда, — сразу бунтуют!..
— Но всё это ерунда, были бы только деньги! А подумаешь — право, какие же люди глупые. Вот он... Имеет деньги, а умеет ли их использовать себе на благо? Что-то купит — и сам не ест! Я бы не так! Эх, я бы ещё пожил, хоть пару дней! И поживу, чёрт побери, поживу! А ну как, может, уже пора?..
Он поднялся и начал прислушиваться. Сначала было тихо, потом на крыльце заговорили грубыми голосами полицейские-караульные.
— Ну и что, — говорил один, — не застали уже того бедолагу живым?
— Нет, — как раз когда прибежали — ещё был чуть тёплый. Но что там! Горло перерезано до самой кости!
— Господи, — бормотал второй, — видно, конец света наступает! Такой народ пошёл — один другому дышать не даёт, как звери! Ну разве ж у него сердце было — такого молоденького...
В этот момент громко загремело, и Бовдур не расслышал последних слов. Но его охватила паника. Он сжался в углу, стуча зубами, будто полицейские уже прочли его мысли и вот-вот придут вязать, живьём резать. Руки его бессильно опустились. Нож упал на пол. Звонкий стук металла по камню пронзил его сильнее, чем гром. Он сел в угол, съёжился, зажмурил глаза, заткнул уши, чтобы не слышать ни одного звука. Сам не зная как, он задремал на мгновение.
Вдруг он вскочил и чуть не закричал во всё горло. Ему приснилось, что он бредёт по кровавой реке, но вдруг оступился и провалился в глубину. Кровь, кипящая, тёплая, живая, злобно плещется вокруг него, покрывая всё тело, рот, глаза.