I.
С полудня одного хорошего, весеннего воскресенья два полицейских, дежуривших в «караулке» дрогобычской коммуны, были весьма удивлены. В караулку привели какого-то молодого господина, среднего роста, в запылённой, но довольно опрятной одежде.
— А этот откуда? — спросил капрал и окинул молодого человека взглядом с ног до головы мутными от выпитого глазами.
— Из староства прислали, должен «сесть в цюпас», — ответил полицейский, приведший молодого.
— М-м-м, — промычал капрал и уставился в стоящую перед ним тарелку с остатками мяса и салата, а потом поднял глаза, чтобы полюбоваться полной «гальбой» пива, ждущей своей очереди.
Тем временем полицейский достал из-за пазухи письмо и передал капралу. Это был приговор от староства. Капрал взял письмо, развернул, пробежал глазами туда-сюда и начал с трудом разбирать фамилию приведённого цюпасника, но, видимо, быстро не справившись, спросил самого задержанного:
— А как вас зовут, пан?
— Андрей Темера.
— А откуда вы?
— Из Тернополя.
— Из Тернополя? Гм! А как же вас занесло сюда аж из Тернополя? Га?
Темера будто и не слышал вопроса — стоял и осматривал караулку. Свой шляпу и пальто он положил на стул.
— С какой целью вы сюда приехали? — снова строго спросил капрал.
Темера спокойно и твёрдо ответил:
— Это не имеет значения.
Капрал вытаращил на него глаза, потом прикусил губу.
— Но это имеет значение! Прошу ответить на мой вопрос!
— Вас это не касается, вы не имеете права меня об этом спрашивать.
Капрал покраснел от злости, но сдержался.
— О, вы умны, паночек, что и говорить! А по какому ремеслу балуетесь?
— Это уже моё дело, — ответил Темера и начал прохаживаться по караулке, заглядывая в окна на гимназический сад, утопающий в зелени всевозможных деревьев. По извилистым дорожкам сада ходили празднично одетые люди всех сословий, весёлые, свободные... Оттуда доносился звонкий детский смех, серебристые женские голоса и какое-то нежное шептание посреди листвы, посреди шелеста и шума живой, пышной растительности. Облако печали и грусти пробежало по красивому молодому лицу Андрея, тревожная мысль кольнула сердце, его губы судорожно дрогнули, а глаза впились в то зелёное озеро, дышащее роскошью в ярком солнечном свете.
— О, паночек, умён вы, как смотрю, не по годам, — бурчал капрал, сдерживая раздражение, и осушил половину гальбы пива. — Это плохо, когда кто слишком рано поумнеет — недолго такому и жить на свете. Ну да ладно, может, будет ваша милость заглянуть в нашу «салю». Мы тут для таких умных панков держим особую комнату, роскошную, ха-ха-ха!
Темера быстро обернулся. В его лице виднелось беспокойство.
— А пан инспектор скоро придёт? — спросил он.
— О, скоро, — ответил капрал насмешливо.
— Тогда, может быть, я мог бы подождать здесь до его прихода? — сказал Темера, игнорируя насмешливый тон в слове «скоро».
— Э, да всё равно, тут или там, — ответил капрал. — Только там безопаснее, да и там ваше, паночек, законное место. А ну, будьте добры, потрудитесь.
— Но я бы просил оставить меня здесь, если можно, — настаивал Темера.
— Нельзя, паночек, нельзя, — слащаво ответил капрал, радуясь, что может поквитаться с упрямцем.
— Пан капрал, — вмешался полицейский, до сих пор молчавший за столом, — да там тесно, восемь душ!.. Может, этого пана тут оставить, пока пан вахмистр придёт.
— А? — рявкнул капрал. — Восемь душ! А мне-то что! При восьми и девятый втиснется. А впрочем, если хочешь — пусть остаётся, но на твою ответственность!
— На мою? А я что? Как я могу брать арестанта на себя.
— Ну так если не можешь — не суй своё рыло, куда тебя не просят, — отрезал капрал, взял с гвоздя ключ и пошёл вперёд. Темера взял свою шляпу и пальто и пошёл за ним.
Сени были небольшие: с одной стороны они вели на длинную галерею, вымощенную теребовлянской плиткой, с другой — в коридор. Сверху лилось яркое солнечное светло, доходя почти до самого порога коридора. В коридоре никого не было. Стены чистые, покрашенные, пол каменный, потолок лёгкий, не сводчатый, аккуратно побеленный — всё это придавало тесному, не слишком длинному коридору довольно светлый и приветливый вид. Идя вдоль стен, разрисованных зелёными цветами и орнаментами, никто бы и не подумал, что за ними скрывается что-то дурное, что-то прямо противоположное этому виду, нечто совершенно несовместимое с человеческим представлением о жилище. Так и Темера шагал за капралом спокойно, немного задумчиво, но вовсе не о своей нынешней участи, а о каких-то далёких, светлых минутах прошлого.
В шаге от порога капрал остановился и загремел маленькой железной колодкой, привязанной к низенькой буковой, вымытой и почти не окованной двери. Долго возился, прежде чем вставил ключ в скважину. Ключ заскрипел каким-то смешным, весёлым звуком, щёлкнула колодка, двери распахнулись, капрал отступил, толкнув Темеру в плечо, и с пьяной насмешкой сказал:
— Ну, прошу, прошу!
II.
Темера сразу замер в дверях как остолбеневший. Густой полумрак, пахнущий смолой, ударил ему в глаза и на мгновение ослепил. Мелькнула мысль: будто перед ним открылся вход в какой-то подземный тайник — как в старинных романах. Внутри этой тёмной пещеры он сперва не мог различить ничего. Казалось, какая-то невидимая, но крепкая рука схватила его за грудь и не пускала внутрь. Но видимая рука капрала оказалась сильнее — она втиснула его в камеру и захлопнула за ним дверь этого мрака.
Он стоял у двери, озирался по сторонам, прислушивался — не послышится ли человеческий голос, но было тихо. Только спустя некоторое время глаза привыкли к полумраку, и он смог разглядеть своё новое «жилище». Это была камера не больше шести шагов в длину и четырёх в ширину, с одним маленьким зарешеченным окном. Окно вырезано высоко под потолком и выходило на галерею, откуда видны были только потемневшие от времени гонты и доски навеса. Солнце сюда никогда не заглядывало. Стены были грязные и заплесневелые, у самого пола — покрыты влажными пятнами. Асфальтовый пол был весь мокрый — от пролитой воды, принесённой грязи и старой слизи. Дверь изнутри была не такая «невинная», как снаружи: чёрная от сырости, скреплённая крест-накрест толстыми железными полосами, и даже маленькое вентиляционное отверстие в ней было забито доской и приколочено скобами.
В центре камеры стояла узкая железная койка с матрасом, таким же влажным и грязным, как всё остальное, набитым давно не меняемой, гниющей соломой. В углу под стеной — ещё одна такая же койка. Ни простыни, ни одеяла, ни даже обычной арестантской подушки не было. Воздух был густой и затхлый, потому что ни окно, ни дверь не давали достаточно свежести. А в углу возле двери стояла арестантская посудина «Катерина», прикрытая какой-то щербатой крышкой, от которой шёл убийственный смрад, наполнявший камеру и словно окутывавший всё вокруг атмосферой отвращения и проклятия. Рядом с ней стояло второе «сосудие» — большой, сверху открытый деревянный бочонок с водой — для питья!
Темера долго осматривался, силясь непривычными глазами разглядеть всё это убожество, эту бесчеловечную мерзость. Его сердце сжалось, словно в ледяных тисках, вонючий воздух перехватил дыхание, и он закашлялся так, что слёзы выступили на глазах.
Из камеры никто не отзывался, хотя было слышно тяжёлое сопение — будто несколько человек лежали сдавленными грудями. Темера начал приглядываться к своим товарищам по несчастью.
На матрасе под стеной лежал, вытянувшись и покуривая трубку, старик лет пятидесяти, с чёрной аккуратно остриженной бородой, полным одутловатым лицом и костылём при правой ноге. Это был, впрочем, крепкий, коренастый человек. Его рваная рубаха была грязной, как будто её не стирали месяцами. Он лежал, подперев голову на локоть, а ноги прикрывал полотняным, замызганным каптаном. Его небольшие седые глаза спокойно, даже с иронией смотрели на нового арестанта-панича.
У ног старика, свернувшись калачиком, как щенок, лежал невысокий черноволосый мальчик в чёрных городских штанах, в грязной рубашке из тонкой лавочной ткани, немилосердно залатанной, из-под которой повсюду виднелась буро-бронзовая кожа. Лица его Андрей не разглядел — мальчик спал крепко и не проснулся даже от шума двери.
На второй койке лежал мужчина средних лет, крепкий, приземистый, с выбритой бородой и острижёнными усами. Одежда на нём была ещё сравнительно чистая — видно, он недавно попал в это «место смрада и печали». Только лицо было мрачным, тёмным, как земля, глаза глубоко запавшие, а волосатые руки невольно сжимали железные прутья койки, будто искали привычной работы. Он лежал на спине и смотрел в потолок с каким-то гневно-безразличным выражением, не глядя ни разу на новенького, пока тот сам к нему не обратился.
Рядом с ним, точнее — у его ног, на суконной шинели вместо подушки лежал молодой деревенский парень. Его небольшое смуглое лицо сияло здоровьем и той удивительной, нежной красотой черт, какая порой встречается у простого сельского люда, живущего в непосредственном контакте с природой — матерью всякой красоты. Длинные мягкие волосы волной спадали на плечи, а спереди были острижены кругом. Большие блестящие чёрные глаза светились детской добротой и любопытством, разглядывая нового товарища. Только руки и ноги — мускулистые, жилистые и сильные — свидетельствовали, что этот славный парнишка рос не в сытости, а среди тяжёлого труда, долго боролся за своё существование. Андрей, чувствительный ко всякой красоте, долго не мог отвести взгляда от этого хорошего лица — ещё прекраснее оттого, что в нём светились ум, доброта и искреннее чувство.
Остальные обитатели этой «сали» располагались на полу. Глаз Андрея быстро обежал их — несчастных, разбросанных на мокром, болотистом и скользком от незасыхающей слизи асфальте.