Там, у стены, прямо у дверей, лежал старый жид с безмерно иссохшим и убогим лицом, сухими, словно грабли, руками и клочьями седых волос в бороде. Его коротко остриженная голова покоилась, тяжело склонённая, на мокрой плитке, а на длинной тонкой шее вздулись жилы, как натянутая верёвка. Он крепко спал с разинутым беззубым ртом, хрипел, словно подрезанный, и изо рта по бороде стекала слюна. Рядом с ним сидел какой-то пьяный оборванный мужик, в безполой гуньке, в сапогах, перевязанных верёвками, в облезлой барашковой шапке, в полотняных штанах без одной штанинины; вместо ремня у него был лыковый пояс. Сидя на полу, он тихо всхлипывал, будто только что перед этим перестал плакать.
С другой стороны лежанки, у стены напротив двери, лежал ещё довольно молодой мужчина, лет 28–30, светлолицый, с белёсой щетиной, синими глазами и короткими русыми волосами. Его борода, видно, давно не знала ни гребня, ни ножниц, торчала растрёпанная, словно разрушенное дроздовое гнездо. На этом человеке было намотано и навешано столько всякого тряпья, что, лёжа на полу, он казался копной онучей, дышавшей тяжело и прерывисто в этой переполненной и давно не проветриваемой камере.
Андрей Темера тревожно, с болью в сердце долго водил глазами по этим телам, по этим человеческим лицам и сам не знал, что сказать, что думать. Сколько горя — острого, внезапного и тайного — шевелилось перед его глазами в этой мрачной, зловонной каморке! Ведь это всё перед ним — люди, его братья, такие же, как он, способные чувствовать и красоту, и грязь жизни! А те, кто их сюда посадил, кто держит их в этой отвратительной яме, — ведь тоже люди, отцы детей, работающие на хлеб, способные, как и он, чувствовать и прекрасное, и низменное! Как же так, что вдруг возникает такая страшная пропасть между человеком и человеком? Что это?.. Андрей, словно от тяжёлого удара, склонил голову и опустил плечи. Ему стало в этот миг так тяжело, так безмерно холодно и тесно на сердце, будто кто-то вырвал его из вольного, светлого мира и бросил в глубокий колодец, и он рухнул на его дно разбитый и ошеломлённый. «Да, я и вправду на дне, — думалось ему, — на самом дне общества, а это вокруг что же, как не осадки общества, как не те проклятые парии, помеченные страшным, позорным клеймом — бедности?..»
III.
— А вы откуда, паночку? — первым спросил Андрея старик.
— Из Тернополя.
— Ба, да что с вами приключилось, что вас сюда загнали?
— А что случилось! Закончил я во Львове школу, ну, и ехал сюда, в село, к одному товарищу учиться у него. Но, как водится, человек ни в чём дурном себя не чувствует, то и беды не ждёт. Не взял я с собой ни бумаг, ни паспорта — ничего. Ну, а тут — приехали, нас на дороге шандармы встречают, начинают меня расспрашивать — откуда да куда. Увидели, что у меня нет документов, и отправили меня сюда, в староство. Там выспросили, что да как, и велели меня сюда завести — говорят, что хотят отправить меня шупасом аж туда, где я родился. Вот и всё моё дело!
— Н-ну, то тоже дело! — сказал старик. — Вот видите, паночку, моё тоже что-то похожее. Я, если хотите знать, из Волощи — тут такое село есть, недалеко. Служил в армии… отстрелили мне ногу в Италии, ну, и как стал негоден к службе — отпустили. Вернулся я на костылях домой — ничего нет… хоть проси милостыню, хоть с голоду помирай, всё одно. А тут, понимаешь, человек ещё чувствует в себе силу, стыдно просить, а работать по хлебу без ноги — никак. Пошёл я в Борислав. Там работа не стоячая, при корбе. Работал я там лет десять… ну, жил как-то, чтобы выживать… Но, по правде сказать, бывало и не доешься, а всё-таки отлаживал понемногу — на случай болезни да старости… Вот, гроши к грошам, кое-что скопил и одежонку немного купил… Живой человек живёт и надеется… Аж тут, на тебе — бог дал болезнь… свалило меня разом, будто косой подрезало. Пролежал я шесть месяцев у жида в каком-то чулане… повезло хоть не зимой. Выхожу — как раз со снегом. Что делать? Деньги за это время растаяли, одежду пришлось заложить… после болезни и полежать бы ещё, да жид выгоняет — платить нечем… А на работу — силы нет… Горе моё несчастное! Что мне делать? А потом вижу — куда ни крути, нет иного выхода: пошил торбы, и пошёл по хатам за милостынным хлебом. Ну, богу слава, как-то я пережил ту тяжёлую зиму, а вот с весной хотел снова работать — и вдруг меня шандармы ловят за Майданом. — А ты откуда, «дед»? — А, говорю, из Волощи. — Что ж ты не знаешь, что теперь запрещено чужим дедам ходить по сёлам? Каждое село должно само своего деда кормить, а шляться нельзя. — Да я, говорю, не дед, я только вот пару раз вышел попросить кусок хлеба, потому что болел, заработать не мог… — Да где там! Не дали мне и договорить… один, дай ему бог царство небесное, как хряпнул в затылок — аж искры посыпались, и потащили в староство. А там пан заместитель старосты — самого старосты не было, умер — даже не стал слушать, а сразу отдал в «малый суд» за бродяжничество. Засудили меня на две недели ареста и шупасом до моего села. Отсидел я те две недели, потом меня перевели сюда, и вот я уже, слава небесному богу, в пятницу будет полтора месяца, как кисну тут. И вроде как не на наказании, а тут — не дай бог и наказание такое! Аж в преисподнюю не надо, честное слово! Да и не видно, когда то всё закончится, потому что тут как-то не спешат, и будто бы даже и не собираются.
— Ну, и как же вы тут сидите постоянно? — спросил Андрей. — На прогулку не пускают?
— Э, какая прогулка! — ответил старик, усмехаясь. — Но пускать-то пускают… каждый день с утра идём город подметать.
— Все?
— Нет, вот я, да Митро, этот малый бойчук, и Стебельский, вон тот в лохмотьях, а больше никто.
— А остальные — никогда не выходят на свежий воздух?
— Та не выходят, разве что иногда вот этот хозяин идёт в город за хлебом. А вот этого старого жида и ту плачущую Магдалину в полу-штанах и полу-гуньке — их только сегодня привели, так ещё не знаю, что с ними будет. А жид, тот уже сидел там, в Бориславе, месяца два до шупаса, — говорит, что уже пришли его бумаги, и вот завтра — послезавтра уйдёт. Мы с ним хорошо знаем друг друга — тянул, бедняга, со мной корбу в Бориславе долгие годы. А теперь, видите ли, всех из Борислава гонят шупасом, кто без книжки. Вот и его схватили.
Андрей взглянул на иссохшее, нужденное лицо жида, которое казалось будто сделанным из прутиков и обтянутым бурым сморщенным сафьяном. Тяжёлое хрипение в груди говорило, что этому человеку недолго осталось жить, а вся его фигура слишком явно свидетельствовала, что и прежняя его жизнь была не жизнью, а вечным страданием и нищетой.
— Честная душа, — продолжал старик, — золотое сердце. Пусть сам в беде — никогда не будет жаловаться, а другого пожалеет и поможет, чем может, как родной брат. Таких жидов, поверьте, немного — честное слово, немного. Видите ли, он вырос среди наших людей, бедствовал, работал с детства, как наш человек, так что теперь — если бы не борода, не пейсы да не бекеша — по натуре никто бы не сказал, что он жид!
— Ну, а как же вы тут живёте? — спросил Андрей, присматриваясь к камере, к которой его глаза начали постепенно привыкать. Он увидел железную печку, вмурованную наполовину в стену у изголовья той лежанки, где лежал старик, а на печи заметил большой ржаной хлеб, какой продают предместные женщины ежедневно на драгобычском рынке.
— Да как живём, — ответил старик, — хлебом живём, и всё.
— Одним хлебом?
— Одним хлебом.
— А тёплого — ничего?
— Э, паночку, уж, слава богу, полтора месяца, как ничего тёплого в рот не брал! А где тут взять? Получаешь на день те 14 крейцеров — что на них купишь. На 10 крейцеров хлеба на день мало, а надо бы ещё соли купить, луку иногда, и всё — денег нет. Вот, видите, беру через день такой вот хлеб — стоит 20 крейцеров, — иногда с него остаётся кусок на третий день, тогда и сыр покупаю к луку. Если бы деньги были, можно было бы купить на месте горячих фляков, но ведь та порция — с ладонь, и стоит 5 крейцеров, разве я тем наемся?.. Уж лучше луку купить — того у меня целая охапка, на день к хлебу хватает. А вот те другие, нівроку, и того не имеют; как возьмёт кто утром тот хлеб за 10 крейцеров, так не оставит ни крошки, съест весь, а потом ждёт до следующего утра. Только вот тот бойчук делает, как я — берёт большой хлеб на два дня, так ещё как-то выходит. Но он бы мог лучше держаться, потому что не может есть тот сухой хлеб; только что вот эти тут, — старик показал ногой на спящего скрючившегося паренька, — эти у него и отбирают. Своё съедят с утра, а после обеда — к нему, как в кладовую: — Митро, давай хлеба! — А он, дурень, даёт.
— А что ж я буду хлеб держать, а они голодать, — отозвался звонким голосом Митро, и чудесная, мягкая улыбка разлилась по его хорошенькому лицу, заискрилась в больших глазах, придавая им ещё больше привлекательности и красоты.
— Ну-ну, дурачок, вот бы ты посмотрел, что бы они тебе сказали, будь у них хлеб, а у тебя нет, и ты бы голодал. Попробовал бы ты у них выпросить — разве что камень в голову!
— Да шо, — сказал Митро просто, — то я бы у них и не просил.
— А ты за что тут? — спросил Андрей Митра, повернувшись к нему. — За что тебя сюда затянули? Кому ты голову проломил?
Митро рассмеялся.
— Да никому, — сказал он, по-бойковски протягивая «а». — Меня взяли в Бориславе, что книжки не имею.
— А ты откуда?
— Та из Дзвинячча. Мама умерли ещё на «коляре», а папа потом начали пить, продали землю, потом и хату заложили, а той осенью взяли да и умерли. А я что должен был делать? Наши парни шли в Борислав, и я с ними. Ну, что я там заработаю? Ни согласиться толком не умею, ни тягу потянуть не могу, разве что у млинка — из кибли выбирать, — ну, за это платили по четыре, максимум по пять шусток. Перезимовал я там как-то, а весной хотел идти в службу, и тут меня схватили.
— И давно сидишь?
— Да уже вот месяц, — спокойно ответил Митро своим ровным, звонким, почти детским голосом. — Мы тут все из Борислава, — продолжал он, — только вот Стебельский — нет.
— Ну, тот, честно говоря, сам беду нашёл, — сказал, грустно улыбаясь, старик.