Ноги у него болели и дрожали, но он не мог заставить себя сесть где-нибудь в эту грязь и вонь, которых он брезговал. Не в силах стоять на месте, он начал ходить по камере, протискиваясь между лежаками и людьми, лежащими на полу, хоть и так не мог сделать больше пяти-шести шагов. Все мерзкие и тягостные стороны арестантской жизни, которые разом, как из ведра, вылились на него, кружили ему голову, проносились в мыслях каким-то пёстрым, беспорядочным и бешеным вихрем. Вся нужда, вся грязь, всё разложение, окружавшее его в этой тесной клетке и за её стенами, по всему миру, на самом дне человеческого общества, куда и он теперь чувствовал себя низвергнутым, всё это людское горе всей своей невыносимой тяжестью навалилось на него, обхватило его своими липкими горящими щупальцами, заглушило в его душе собственную жгучую боль.
А там, за стенами этой мерзкой камеры, во дворе, залитом солнцем и вымощенном гладкими плитами, громко и весело смеялись полицаи, играя в "кикс". Внутрь доносились удары палки по "кичке", слышались смех, споры, крики каких-то жидов, схваченных на дороге вместе со стадом волов и загнанных на коммунальный двор. Слышался скрип железного ворота, которым кто-то выкачивал воду из колодца. Но больше ничего не было слышно и ничего не было видно; всё тот же мрачный полумрак, та же проклятая и недвижимая тень стояла на грязных, оплёванных стенах, на лежаках и на мокром полу.
— Не знаю, хоть бы вечер уже скорее пришёл, — сказал дед Панько, набивая трубку табаком. — А вы, пане, — обратился он к Андрею, — не курите?
— Нет, не курю. Уже чему-чему, а этому как-то не научился!
— Ну, так вы счастливый человек. А я бы, честное слово, сдох бы тут, если б мне не дали покурить. У меня на неделю уходит два самокрута, — так дешевле покупать, чем пачками.
Тем временем Митро, желая посмотреть, долго ли ещё до вечера, встал на железный каркас кровати, ухватился вытянутыми руками за оконную решётку, приподнялся и выглянул наружу. Но в ту же секунду раздался треск, и, словно ошпаренный, Митро отпустил решётку и рухнул на пол, ударившись боком о железную кровать.
— А ты, вор какой-то, не можешь там сидеть как камень! Выглядывать будешь?! — раздался снаружи окрик капрала, который как раз в этот момент проходил под окном с ременной плёткой в руке, увидел Митрины руки на решётке и изо всех сил ударил по ним. Митро вскрикнул, выпрямился и с жалостью посмотрел на свои руки, на которых вздулись две широкие полосы, как две колбаски. Со слезами на глазах, но с улыбкой на губах он сказал деду Паньку: "Уже скоро солнце сядет!" А потом сел на кровать, вытер рукавом слёзы и начал дуть на побитые руки.
VI.
Зашелестела своим тоненьким звоном задвижка на двери, скрежетнул ключ, приоткрылась дверь, и в проём, не впуская в камеру даже лучика дневного света, просунулась голова капрала.
— Андрей Темера! К господину инспектору! — крикнул капрал и захлопнул дверь за выходящим Андреем.
В камере после его выхода на мгновение стало тихо.
— Какой-то приличный панок, бедняжка, — сказал дед Панько.
— А какой-то лодырь да бродяга, — буркнул под нос дорожевский хозяин. — Приличных панков шупасом не водят!
— А приличных дорожевских хозяев водят? — огрызнулся Митро.
— И ты, жаба, лезешь со своей лапой в толпу! Вот бы ты молчал да дышал! — крикнул на него дорожевский сердито.
Снова стало тихо, только слышалось постукивание трубки в зубах деда Панька да жалобные всхлипы оборванного мужика, который всё ещё неотступно стоял у двери, будто ждал чуда, которое вдруг распахнёт эти забитые двери и выпустит его на волю — с его пятью шустками — к маленьким голодным детям.
Снова зашелестела задвижка, распахнулась дверь и впустила Андрея с пальто, перекинутым через руку.
— Ну что сказали? — спросили сразу несколько голосов.
— Ничего, — ответил грустно Андрей. — Расспросили и велели ждать, пока придут бумаги. — Он умолк и начал ходить по камере. Молчали и остальные арестанты. Всем вспомнилось, что и они, каждый, уже так долго ждут прихода своих бумаг, и, может, кому-то из них при собственном горе защемило сердце и за этого молодого панка, который одним словом старосты и инспектора был осуждён, может быть, на такое же долгое ожидание, как и они, — что этим словом он, как и они, был оторван от своей работы, от знакомых, от всего вольного, светлого мира и заточён здесь, в этот мерзкий подвал, на самое дно общественного рабства!..
Первым нарушил тяжёлое молчание Бовдур. Он, как призрак, поднялся из своего угла и, подойдя к Митру с протянутой рукой, резко сказал:
— Митро, дай хлеба!
— А дай ему не хлеба, а горячей смолы! — сказал дорожевский.
Но Бовдур не слушал этой любезной реплики и, подводя руку почти к самому носу Митра, повторил:
— Митро, дай хлеба!
— Да ведь у меня самого мало, завтра и позавтракать нечем будет, пока свежий не принесут. А мне ж надо на работу идти.
— Давай хлеба! — упрямо настаивал Бовдур, не слушая никаких объяснений.
— Та говорю тебе, что и у меня самого мало.
— А у меня и крошки нет, а я голодный!
— Надо было не пожирать весь утром, надо было и на вечер оставить! — сказал дед Панько.
— Молчи, старая торба! — огрызнулся Бовдур и снова к Митру: — Слышишь или нет — дай хлеба!
Но дед Панько на этот раз не стерпел оскорбительного слова. Как молодой, он вскочил с кровати и застучал по полу своей деревянной ногой.
— Ты, гнилобокая тыква, — крикнул он на Бовдура, — кто ты тут такой, чтоб тебе слова нельзя было сказать? Ты, безпортный оборванец! Марш в угол да гни дальше, пока черви тебя не доедят!
И сильной рукой оттолкнул Бовдура от Митра так, что тот покатился к стене.
— Ну-ну, толкай, толкай, чтоб тебя в горячке крутило! — пробурчал сквозь зубы Бовдур.
— Самого тебя пусть в лихорадке трясёт! — ответил дед Панько. — Чего к парню пристал? Твой хлеб ест? А он лезет и свои лапищи ему под нос суёт: «Митро, дай хлеба!»
— А так, так мне хочется, и что ты мне сделаешь! — упирался Бовдур.
— А что я тебе сделаю, сатано! Пусть тот тебе делает, что по елям скачет, не я!..
Андрею было ужасно неприятно слушать эту ссору. Он начал успокаивать деда, потом вынул из кармана добрый кусок хлеба и подал его Бовдуру, говоря: — Ну, на, повечеряй, если голоден. Это мне ещё с дому осталось, но какая мне теперь еда в голову лезет!
— Э, пане, — сказал дед Панько, — зачем вы хлеб раздаёте? Не сейчас, так через час или завтра с утра захотите есть, а принесут не скоро.
— Нет, нет, не проголодаюсь, — ответил Андрей, — а хоть и проголодаюсь, то, думаю, потерплю, пока принесут.
— А у вас хоть есть за что послать?
— Э, есть. У меня с собой пятьдесят ринских; это я взял задаток у того, к кому ехал; придётся потратить часть из них, хоть, честно говоря, они и не мои.
— Ну, конечно, в таком случае человек должен спасаться, как может, — сказал дед Панько.
А тем временем Бовдур странным, пугающим взглядом смотрел на Андрея. Он всё ещё держал в руке его хлеб, не благодарил, не говорил ни слова, но казалось, будто Андрей дал ему не кусок хорошего пшеничного хлеба, а раскалённое железо — так перекосилось всё лицо Бовдура, такой какой-то дикий, неописуемый выражение приняло оно. То ли боль, то ли жадность, то ли благодарность выражались в этом лице — трудно было понять, да и арестанты не обращали на это никакого внимания. А Бовдур, посмотрев некоторое время на Андрея, будто обмеряя его глазами со всех сторон и проверяя его силу, сжал хлеб в правой руке, откусил за раз добрую пайку и молча пополз назад в свой угол, где сразу же исчез, — только было слышно глухое чавканье рта, пережёвывавшего сухой хлеб.
— Господи, всякие люди на свете бывают! — начал говорить дед Панько. — Один, как наш дорожевский, за кусок хлеба брату глаз бы выцарапал, а другой, хоть сам голодный, а другому и последнее отдаст. Да и то, видите, не только люди такие, но и целые сёла. Где-то в селе — народ дерётся, бьётся за межи, за мостики, за клочок травы, за репей — одним словом, ад живой. Ни деда не наградят, ни путника не примут, никому не помогут. И всё кричат: моё! моё! И так за этим «своим» убиваются, а всё теряют, всё теряют это «своё», всё им на свете теснее становится. А в других сёлах — люди как братья, живут в согласии, дружно… Ни ссор там, ни клеветы, один другого и в работе подмогнёт, и деньгами, и скотиной выручит, и бедного не оставит, и путника приютит, накормит, — ну и как-то, несмотря на это, не беднеют — живут и имеют, и детям своим передают. Это я уж вам точно говорю, хоть и немного я за просфору ходил. Но могу сказать вам: туда, по Подгірью, народ куда лучше, чем там, по Долам.
— Может, потому что там беднее? — сказал Андрей.
— Та господь его знает как, — ответил дед. — Вроде бы так, а вроде и не так. Потому что по Долам и земли лучше, и хозяева богаче, а только как-то между людьми озлобленность, вражда — страшное дело. А тут приди и к самому бедному — не отпустит с пустыми руками, хоть что-нибудь, а сунет в ладонь.
Тем временем на дворе темнело. Солнце зашло, а в камере стало совсем темно. Дед Панько встал, за ним и Митро, и они преклонили колени для молитвы.
— Ну, пора ложиться спать, — сказал после молитвы дед. — Только не знаю, где бы вас, паночку, пристроить. Отдал бы вам своё место, да я старый, калека…
— Нет-нет, не надо, — перебил его Андрей. — Вот уж будет красиво! Я и не собираюсь спать, ноги у меня молодые и крепкие, простою эту ночь на ногах, а дальше как бог дасть.
— Э, говорите вы своё! Хорошо так сказать, да не так оно бывает, — ответил дед. — Вот бы вы, дорожевский, уступили своё место паничу!
— У нас для паничей мест нет, — буркнул дорожевский. — Пусть паничи панствуют, а не в арест лезут. А если уж и занесло их сюда — пусть под кроватью лежат. Там безопаснее, есть где развернуться, да и упасть некуда!
Те жестокие слова больно кольнули Андрея, но он промолчал и снова попросил деда Панька не беспокоиться — он как-нибудь справится…
Вдруг Митро потянул его за полу и прошептал:
— Вы, пане, теперь ещё походите немного, а я засну, а как устанете и захотите спать — разбудите меня, я встану, а вас пущу на своё место.
— Хорошо, братец, да воздаст тебе бог, — сказал Андрей. — На, возьми моё пальто, укройся, потому что ночью холодно, а мне оно, хоть и лёгкое, уже тяжелеет на руке.
Все легли, кто раздеваясь, кто и нет, — только Андрей, широко раскрыв глаза, чтобы не споткнуться в густой темноте, начал медленно, как заколдованная душа, ходить по камере, равномерно постукивая каблуками по мокрому асфальту.
VII.
Мысли его, придавленные тяжестью всех сегодняшних впечатлений, срывались и путались.