Ему мерещились бессвязные обрывки тех картин, что он сегодня видел и слышал, и жгли его мозг своей кричащей ложью, леденили кровь своей безмерной мерзостью. Но медленно, медленно, когда темнота всё гуще застилала его телесные глаза, мысль успокаивалась, крепла, становилась на место, память начинала властвовать над образами воображения, дух его с трудом, но живо словно вырывался из этой мрачной пропасти к ясным звёздам, к чистым водам, к вольному радостному миру, который он покинул сегодня утром — ах, кто знает, надолго ли?..
А тот мир никогда ещё не казался ему таким прекрасным, таким радостным, таким свободным, как в последние дни, как именно этим утром! Никогда его душа не чувствовала себя такой сильной и смелой, как теперь, прямо перед ужасным глубоким падением. Никогда столько светлых надежд на будущее не роилось в его голове, как сейчас, за несколько минут до удара, который должен был разбить их в зародыше. Никогда ещё звезда любви не сияла для него так ярко, так чудесно, так привлекательно, как именно теперь, перед той минутой, когда она должна была погаснуть для него — может, навсегда!..
Вся его жизнь прошла в бедности и нужде, в тяжёлой борьбе за хлеб насущный, за образование. Он окончил школу круглым сиротой, без отца, без матери, держась только своей собственной работой. С малых лет он привык к труду, полюбил учёбу, и чем выше поднимался по школьной лестнице, тем с большим пылом занимался. Наивысшей радостью для него было попасть на хороших преподавателей, которые умели заинтересовать, давали простор ученику для собственного мышления, поощряли к самостоятельной работе. Вне учёбы, вне чтения школьных и внескольных книг он не знал другого мира, прошёл гимназию ребёнком, аскетом, и ещё до зрелости начал страдать от болезни лёгких и зрения.
После окончания школы он, чтобы поправить здоровье, поехал к своему другу в горы и там познакомился с его сестрой — Ганей. Неизведанное прежде чувство любви к женщине пробудилось в нём, начало будоражить его молодую кровь, понемногу открывало ему глаза на реальную жизнь, рассеивало книжный туман, сквозь который он до сих пор едва различал окружающий мир. А и новое университетское окружение, в которое он попал, навело его на новые мысли, открыло перед ним новые взгляды на жизнь, на цель учения, на смысл просвещения и человеческих стремлений. Его прошлое предстало перед ним в другом свете, многие вынесенные из гимназии убеждения и верования исчезли бесследно. Это была тяжёлая внутренняя борьба, долгая и изнурительная, и только любовь поддерживала его в ней, придавала силы.
Вместе с ним и Ганя, с которой он активно переписывался, проходила все фазы умственного развития, и это их единство укрепляло их на пути, по которому они решили идти. Они поклялись — отдать свою жизнь борьбе за свободу: свободу народа от иноземного владычества, свободу человека от оков, которые на него накладывают другие люди и неудачные общественные порядки, свободу труда, мысли, науки, свободу сердца и разума. Они живо обсуждали между собой эти новые возвышенные идеи, следили за их развитием по всему современному миру, радовались новым сторонникам, старались утвердить на них весь свой миропорядок. То были блаженные минуты для Андрея и Гани, когда человек с человеком сходится в любимых мыслях, протягивает руку на поле самых святых убеждений!
Но чего-то всё же обоим не хватало. После жарких споров о теориях, после чтения лучших и самых основательных книг на волнующую их тему, они невольно заглядывали друг другу в глаза, глубоко-глубоко, как будто пытались уловить в них нечто большее, чем просто согласие в теоретических взглядах. Их глаза горели огнём, жарче, чем огонь убеждений, их уста дрожали не от слов научных доказательств, их лица пылали не от радости от найденной истины, их кровь бурлила сильнее при встрече — и это была ещё одна мощная сила, что влекла их друг к другу. И не раз среди чтения, среди пылкой теоретической полемики их голос дрожал и понемногу замирал на дрожащих губах, рука искала руку, а глаза — любимых глаз, и…
— Ах! — вскрикнул полушёпотом Андрей, ускоряя шаг по тёмной казарме. — Почему те минуты так быстро прошли, почему не длились дольше? Почему я должен был потерять тебя, навеки потерять, Ганя, моё счастье?..
С трепетом тревоги его мысль пролетела через грустные, тяжёлые времена преследований, мук за любимые убеждения. Он видел себя в тюрьме, перед судом — перед глазами проносились едкие, бесстыжие насмешки газетчиков над его идеями, над его любовью. Он весь дрожал от этих воспоминаний, будто от холода. А дальше ему вспомнилась его утрата. Родные Гани запретили ему появляться в их доме, видеться с ней, переписываться — перехватывали письма, которые он тайком слал, чтобы хоть несколькими словами обменяться с любимым человеком в своём горе. Вскоре и этого стало невозможно… Ещё два-три раза блеснуло ему его прежнее счастье — на несколько минут, а потом настала ночь, тёмная ночь горя, сомнений, отчаяния… Ганю принудили выйти замуж за другого… Андрей пережил эту утрату, смотрел на неё спокойно.
«Ну и что? Он добрый человек, искренний, он не задавит её мыслей, не заглушит сердца, она счастлива с ним, полюбила его… Но я! Что я без неё? Ведь она была моей душой, моей силой, моей надеждой — а что же я теперь без души, без силы, без надежды?.. Труп! Пока что живой, но всё равно труп! Всё, что я сильнее всего любил на свете, стало моим горем. Если бы я не полюбил её всей душой, мог бы теперь полюбить другую, найти утраченное счастье! Если бы я не отдался всей сущностью любви к свободе, не страдал бы теперь от неволи — или неволя не была бы мне так ненавистна, так мучительна!..»
И дальше в его памяти всплыло последнее свидание с ней — уже замужней — вот теперь, вчера, сегодня утром! Их разговоры, их радость, смешанная с болью и сожалением — всё это жгло его, мучило, давило к земле. А ведь он был счастлив, ох, как счастлив! Потому что в те минуты он почувствовал: его старая любовь не умерла, не угасла, а живёт, горит, как раньше, властвует над его мыслями, как раньше, держит в поводьях все его желания и стремления, как раньше… Правда, он теперь в десять раз глубже почувствовал свою утрату; рана, уже потихоньку затянутая временем, снова открылась, кровь, усмирённая горем и болезнью, вновь заиграла — но что с того! Вместе со старой любовью он ощутил в себе и старую силу, старый пыл к труду, к борьбе за свободу…
— Ганя, сердце моё, что ты сделала со мной? — шептал он ей, упоённый отравленным счастьем.
— Что же я сделала с тобой?.. Сам ведь говорил, что не держишь меня… А я так много, так много выстрадала ради тебя! Целые годы!..
Слёзы текут из её глаз, а он прижимает её к груди, будто те давние, светлые минуты их вольной любви ещё совсем не прошли.
— Ганя, судьба моя, что ты сделала с собой? Хватит ли у тебя сил противостоять окружающему злу, развиваться и стоять за свободу, за добро — так, как мы когда-то себе поклялись?
— Я не забыла этого, мой милый, и не забуду никогда. А сил у меня хватит. Мой муж поможет мне!
— А что будет со мной, Ганя? Кто мне поможет выстоять на трудной дороге, одному?..
Она обнимает его и улыбается.
— Не бойся, мой милый! Не грусти! Всё будет хорошо, все мы будем счастливы, все!..
Андрей схватился руками за голову и снова начал бегать по казарме.
— Все мы будем счастливы, все?! Нет, это ошибка, Ганя! Все будут счастливы — когда-нибудь, поздние наши внуки, которые даже и не будут знать, через что прошли, как страдали их деды и прадеды ради их счастья!.. А мы что? Одиночка среди миллионов! Какова её цена? А мы ещё хотим быть счастливыми, когда миллионы вокруг нас в слезах рождаются и умирают!.. Нет, mein Lieb; wir sollen beide elend sein. А ты не веришь? Увидишь!..
Он продолжал ходить, широко раскрытыми глазами вглядываясь, словно вбирая в себя густую тьму. И казалось ему, что тьма действительно проникает внутрь него, через все поры заливает все нервы, наполняет все мышцы, кости и жилы, что уже не кровь, а сгущённая тьма течёт холодным потоком к его груди, к его сердцу. Его проняла судорога, ему стало страшно, но лишь на миг. Он хотел отряхнуться от этого видения, но вскоре понял, что это не призрак, а подлинная правда. И он ходил дальше, впитывая всеми порами новые волны холодноватой тьмы, наполнялся ею, как губка, дышал ею, ощущал её холодное дыхание в горле, в лёгких, везде. И ему становилось всё легче. Боль утихала. Воспоминания немели. Воображение замирало и больше не показывало ему никаких картин — ни покрытых ледяной горечью, ни залитых ярким светом счастья, разогретых огнём любви. Всё затихло, замерло, остановилось.
Ему стало так легко, будто он плескался в летней купели. Вот он чуть слышно плещется в чистых лёгких волнах, что тихо-тихо, нежно-нежно ласкают его тело. И вот — ему перерезали вены — совсем незаметно, совсем без боли, и кровь из них течёт так мягко, так сладко, так приятно. Течёт, вытекает эта неугомонная, революционная, бурная кровь, а на её место медленно и свободно начинает течь по его жилам сгущённая, тягучая, холодноватая — тьма… С последними каплями крови горячие слёзы потекли из глаз Андрея. Отдалённый звон колокола, словно удар грома, прорвал тишину, ударил как молот в ухо Андрея. Он вздрогнул, очнулся.
— Ах, час ночи, а я такой уставший, едва живой! — прошептал он и на ощупь начал искать место на койке возле Митра.
— Это вы, пан? — прошептал проснувшийся Митро. — Ложитесь сюда, я встану.
— Нет, нет, не нужно, — ответил Андрей, — мне тут вполне хватит места, рядом с тобой! — И он прижался к Митру, обняв его рукой за шею. Нет, горячая революционная кровь ещё не вытекла из него, слёзы снова полились из его глаз, он начал горячо целовать лицо Митра, и его горячие слёзы полились на молодое, детское лицо его необразованного брата.
— А вы чего плачете, пан? — тихо спросил Митро.
— Потому что я несчастен, Митро!
— Не плачьте, — ответил мальчик. — Как-нибудь будет. Вот я, может, ещё несчастнее вас, а не плачу!
Тьма тяжёлым покровом покрыла казарму, придавила все сердца, что бились под её гнётом: одни спокойно, другие тревожно, третьи мучительно, четвёртые — счастливо. А на краю койки, обнявшись, заснули рядом две молодые головы — просвещённая рядом с непросвещённой — и спали так спокойно, будто им никогда и не снилось никакое горе.
VIII.
Арестанты проснулись на следующий день очень рано. Их разбудил капрал криком и проклятиями. Тут же Стебельского и Дорожевского выгнали подметать в канцеляриях и коридорах, носить воду — в общем, на «хозяйственные» работы.