Может быть, одно твоё слово — искреннее и доброе — смягчило бы их участь, утихомирило в их сердцах борьбу, страшнее которой ты и представить не можешь, растопило бы вокруг их сердец толстый лед, намерзший от бесконечной, неослабевающей боли!..
Да где там! Великая беда уже в том, что она замыкает людские сердца, как вечерний холод сжимает цветы, стягивает их, словно мороз. И с замкнутыми сердцами, с застывшими губами проходят мимо друг друга несчастные, которые не раз всего несколькими словами, одним пожатием тёплой братской руки могли бы избавиться от половины своей боли, — проходят мимо друг друга и молчат… Эх вы, люди, люди! Не убийцы, воры и преступники, не властные и подчинённые, не палачи и жертвы, не судьи и подсудимые — а бедные, задавленные, обманутые люди!..
А тем временем Бовдур лежал в своём гнилом углу, с больным, гниющим телом, с разбитой душой, без проблеска надежды, утешения, отрады, — а в голове его вертелись собственные мысли, проносились туманными образами воспоминания.
Нужда с самого детства… Презрение, толчки, побои… Насмешки детей, которые его сторонились, не принимали в свои игры… Байстрюк! Подкидыш! Бовдур!.. Тяжёлый труд у злых, чужих людей… Слякоть, морозы, жажда, усталость — всё это только хозяину досаждает, а батраку ничего!.. Батрак железный, батрак выдюжит… обязан… ведь за это платят!.. Хилый, слабый, обморочный, плохо обутый, плохо одетый… Без друга, без товарища… Нет, был друг, был товарищ — в Бориславе, у корбы встретились. Искренний друг, верный побратим, не человек — душа. Ха, ха, ха!.. А позавидовал, позавидовал единственному счастью, — увёл девушку, женился на ней!.. Если бы бедному не всегда ветер в лицо дул, может, и не был бы он бедным!
Вот в таких обрывках картин, перемежающихся полушёпотом произнесёнными словами, проносились в памяти Бовдура его первые юные годы. Ничего в них не было отрадного, ничего такого, на чём могла бы остановиться душа, чем могла бы порадоваться память. Но мысль летит дальше, перелистывает прошлое страницу за страницей, словно человек, который вложил в книгу деньги и спешит найти их между листами.
Что погнало Бовдура в Борислав? Об этом он и вспоминать не хочет. Эта мысль холодом пробирает. Но скоро, кажется, придётся и это припомнить во всех деталях. Достаточно — он убежал, и, убегая, ещё раз обернулся с горки на пылающие… но то ли в закатном блеске дома — и проклял их. И никогда ни перед кем он не признался, из какого села он сбежал, хотя прошло уже пять лет. Кто знает, может, и сам он уже забыл его название!..
В Бориславе он немного ожил. Хотя работа была тяжёлая, сначала платили хорошо, и еда была — не так, как в услужении. Словно голодный волк, бросался он на еду и ел, ел без памяти, — проедал всё, что зарабатывал, ходил почти голый, но ел, чтобы хоть раз почувствовать сытость. Поначалу не пил, а потом начал — когда её не стало. Тогда и запил — крепко запил!..
В Бориславе, у корбы, Бовдур впервые в жизни сдружился с таким же круглым сиротой, как и сам. Человек был добрый, и Бовдур жил с ним четыре года, как с родным братом. Они работали вместе, жили вместе и почти никогда не расставались. В нужде спасали друг друга, не спрашивая: а когда вернёшь? Хотя, по правде говоря, Бовдур больше брал, чем давал. Он и теперь, хоть считает Семена предателем и фальшивым, всё равно с теплотой вспоминает то товарищество. Хорошее было время, да черт его взял. Жаль только, что не продлилось дольше!
Разошлись побратимы из-за девушки. Полюбили оба одну бедную, нуждающуюся работницу, круглую сироту, как и они, выросшую в презрении и притеснении, приученную к молчаливому повиновению, к безграничной покорности, к отречению от собственной воли, от собственной мысли. Чудо случилось тогда с Бовдуром. Его резкая, самолюбивая, дикая, словно кольчатая натура стала ещё резче и дикее рядом с этой тихой, кроткой, послушной и доброй девушкой. Он любил её, но его любовь ещё больше сгибала её к земле, чем прежняя жизнь. Сколько ссор, сколько побоев она стерпела от него! Сколько горячих слёз пролила! Но ни разу Бовдур не услышал от неё и слова противного. И это злило его. Он мучил её до крайности, чтобы разбудить в ней силу сопротивления, а её сила — то была податливая, молчаливая и покорная любовь… Потому что она, тихое ягнёнко, любила этого зверя! И та любовь придавала ей сил сносить все его — на вид безумные, но исходящие из самой его натуры — причуды, отвечать лаской на побои, нежностью на ругань и проклятия… Как только он её ни обзывал! И сукой, и жабой — она ни на что не возражала. И вот в конце концов он почувствовал отвращение к этой безграничной покорности и податливости, и хоть не перестал её любить, но однажды в припадке ярости избил и прогнал. Она ушла — к побратиму, быстро поженились — уже и дитя есть…
— И она, стерва, счастлива с ним! — бормотал Бовдур. — Оба такие… размазни! Чёрт бы их побрал! Не хочу и вспоминать о них!
Сколько раз он уже зарекался, что не будет о них вспоминать, а они сами лезут в голову. Потому что оба они — по силе контраста — родственные его душе, дополняют её! Потому что в его сердце под толстой ледяной коркой всё ещё тлеет неугасшая искра любви к этим двоим размазням.
А потом всё закончилось. Всё пошло наперекосяк. Он начал пить. Чёрт бы побрал — да как пил! Бывало, придёт с работы рано — он ходил на ночную в яму, — и сразу в шинок. Жид, подай жрать! Ладно. Жид, давай пить! И пьёт, пока в кармане есть деньги, пока может стоять на ногах. А как ноги подкосятся — падает под лавку и спит до вечера, пока снова не разбудят на работу. Удобно — не надо снимать жильё. Жид днём из шинка не выгонит, хочет, чтобы и в следующий раз пришёл, — даже жидовские псы тебе рот оближут, чисто!..
Это было единственное время, о котором Бовдур теперь вспоминал с каким-то пьяным восхищением. То время вечного угара, вечного похмелья, вечного бессвязного шума казалось ему единственно по-настоящему счастливым временем его жизни. Ему ничего не не хватало; впрочем, чёрт знает, может, и не хватало, да он, честное слово, ни о чём не знал. Ни мыслей, ни воспоминаний, один лишь шум, как мельничное колесо в голове гремит… Туррррр! И всё: люди, дома, солнце, небо, весь мир — вокруг, вокруг, вокруг! Туррррр!.. И ничего больше — ни на земле, ни в небе, нигде ничего!..
— Ах, ещё бы раз так, хоть денёк, хоть мгновение, господи! — вздохнул Бовдур. — Забыл бы человек, а то всё начинает оживать, начинает шевелиться!.. Или бы так: встаю завтра утром — а в голове гудит, крутится: турррр!
Перед глазами всё смешивается, кругом, кругом!.. Вижу — не узнаю, слышу — не понимаю, живу — а сам не знаю об этом, — и так навеки, навсегда! Чтобы и не пить, а вечно пьяным быть! Чтобы уже совсем, совсем с ума сойти!..
— А если нет, то что? Пусть идут воспоминания, пока идут. Клин клином вышибем, — плохое ещё хуже! Выхода нет… Да и зачем искать?.. А перед концом ещё раз, но… красиво!.. Пять-десять, только без двух шестёрок, — честное слово, оно того стоит!.. Да и терять мне нечего!..
— А моя молодость?.. — Чёрт её побери! Одна крапива, одно колючее жило! Проклятье ей!
— А они оба?.. — Чёрт их побери! Бросили, предали… Нет, не хочу и вспоминать!..
— А может, когда-то ещё было бы лучше?.. — Нет, не надейся. Пустая надежда! Проклятье надежде!
— А он — может, у него отец, мать?.. — Ну и пусть себе, — у меня их нет и не было!
— А может… какая?.. — Тьфу, мне на это обращать внимание? Мне-то что до этого? Пусть идёт за другого!
— А может?.. — Ну и что ещё? Больше ничего! Пусто! Кругом, кругом, кругом!.. Ох, как болит, как жжёт, как ноет! И тут, и тут, и тут — везде, всё тело!..
Уже была глухая ночь, полночь. Все арестанты спали, как срубленные брёвна. Спал и Андрей и не слышал этих обрывочных разговоров, полушёпотом произнесённых, не слышал и не знал той страшной муки человека, одичавшего от бедности, а дичанием доведённого до последней безысходности. А ведь кто знает, если бы услышал Андрей те слова, если бы подумал об этой муке, — может, одно его слово могло бы утихомирить её и остановить её страшные последствия. Но Андрей в то время спал спокойно рядом с Митром и во сне обнимал свою и не свою Ганю.
XI.
Снова день, гам, проклятия и насмешки, звон кандалов, крики, работа. Снова ходит по тюрьме Андрей, бледный и ослабевший от нехватки свежего воздуха, и думает. Но сухой кашель начинает душить его слабую грудь, и мысли начинают путаться в голове. Он чувствует страшную усталость в теле, как будто оно у него оловянное. Ах, отдохнуть, полежать удобно, спокойно, под ясным небом, на чистом воздухе, в прохладе!.. Его любовные сны бледнеют, и напрасно он старается вызвать их в воображении с прежней живостью. Даже лицо Гани не хочет показаться ему, а всё только перед закрытыми глазами мелькают дикие, безобразные лица, с взъерошенными волосами, немытые и угрожающие. Он ложится навзничь на нары, широко раскрывает глаза и всматривается в потолок, стараясь не думать, не вспоминать. Но вот потолок оживает, сужается, расширяется, колышется, и медленно на его буро-жёлтом фоне проступают сквозь полумрак те же страшные, угрожающие лица, опускаются сверху, наклоняются над ним, немые, как мертвецы. Он вскакивает и снова начинает ходить.
— Что это со мной случилось? — говорил он сам себе. — Ведь я не был склонен к галлюцинациям! С каких пор они стали меня преследовать? Неужели так быстро тоска сожрала меня? А ведь, вроде бы, я не так уж и грызу себя!.. Тьфу ты, это плохо!
А Бовдур в своём углу тоже лежит и думает. Вот будут у него деньги — так будет дело спрятать их так, чтобы не нашли и не отобрали. А как отберут, если никто и не узнает? Придётся прикинуться сумасшедшим, или как-то ещё, да какая разница! Придёт время — придёт и совет. Только бы спрятать надёжно, а потом человек бы себе ещё раз позволил — и красиво, так, чтобы хватило за всё разом! Прежде всего хлеба, хорошего, белого, — нет, булочек, и много, много, чтобы насытиться. Колбасы, мяса — целую кучу! А потом пить — пива, вина бутылками! И всё — бутылка за раз, бутылка за раз, чтобы в голове вечно шумело, вечно кружилось, чтобы ничего, ничего не вспоминалось, не думалось, не возвращалось! Всё кругом, всё кругом — пока не придёт конец. А конец что? Один миг! И совсем не страшно, лишь бы в голове шумело и вертелось… А впрочем, увидим, страшно ли будет, — всё равно, раз сучка-мать родила!
— Но он, такой молодой, такой добрый!.. — несмело отзывалась какая-то тихая мысль из глубины Бовдурова сердца.
— Чёрт побери! А я не молодой? — отвечала другая мысль.