Вот этот с детства вживлённый и в долгие годы неволи укреплённый дух оппозиции объясняет нам, почему протест у Шевченко вылился с такой, беспримерной для России, силой. А с другой стороны, его симпатия к крестьянам, к обездоленным и ограбленным, заставила его поставить проблему на общечеловеческую основу, поднимать голос не с позиции исключительного украинства, а от имени униженного человечества. А тогдашние обстоятельства в России ещё сильнее толкали поэта на такую позицию. «От молдаванина до финна на всех языках всё молчит!» — говорит с досадой поэт, выражая теми словами, что не только Украина в России угнетена и что он желает свободы и свободного слова не только для Украины, но и для всех народов, заглушенных слепым царским произволом. Это глухое, мёртвое молчание — не от благоденствия, как с иронией добавляет поэт, а вынужденное — это первая и главная примета «тёмного царства». Чтобы из всех людей сделать «холопов» и «лакейчиков» или бездушные, покорные машины, — а только два этих типа существ имеют право на существование в «тёмном царстве», — нужно прежде всего не дать людям мыслить по-человечески и обмениваться мыслями, нужно не позволять им свободно высказываться, а скорее — заставить их «молоть вздор». А особенно нужно не допустить к слову тех, кто взывает к другим: «Одумайтесь, будьте людьми!»
А среди этой тишины, среди всеобщего одеревенения человеческого чувства — что делать человеку с горячим сердцем, с чуткой душой, полной любви? Что делать поэту, живому среди мёртвых? Его охватывают тоска и отчаяние. Сидя в Петербурге, в самом центре политического гнёта и мрака, лицом к лицу с огромной машиной, давящей Украину и всю Россию, поэт старается, как сам признаётся, заглушить в себе боль, забыться, забыть своё и людское горе. «Я гуляю, пью в воскресенье и в будни», конечно, лишь бы не слышать людского стона. «А вам скучно, жалуетесь? Клянусь Богом, не слышу. И не кричите!» Он знает, что таким образом боли не утишить, а наоборот, насильственным молчанием, этим самозаглушением он пожирает самого себя, пьёт собственную кровь. Но пусть! Он хотя бы гордится тем, что «свою пью, а не людскую», тогда как про большинство окружающих его людей и про всё «тёмное царство» как раз следует сказать наоборот.
Становится страшно, когда вдумаешься в смысл тех немногих строк из пролога к «Сну», где поэт, бросив общий взгляд на устройство и усилия «тёмного царства», коротко и резко обнажает его главные язвы, показывает своё внутреннее состояние, раскрывает психологические причины, по которым он берётся за песню о «тёмном царстве». «Кругом неправда и неволя, народ замученный молчит». Немногие честные и смелые борцы свободного слова или страдают среди злодеев с клеймом на лбу, или пьют свою кровь, угасая и изнывая в насильственном молчании. Вернулись и зажили полной силой времена Нерона, о которых писал Тацит: «Времена, которые мы переживаем, столь бесчеловечно жестоки, что наши потомки не захотят поверить, что когда-то жили люди, способные их пережить». Но напрасно, что «каждый день Нероны распинают, морят холодом, жарят на огне»; напрасно, что Прометею-человечеству орёл-тиран «ежедневно клюёт рёбра, разбивает сердце». «Разбивает, да не выпьет живую кровь, не закует душу живую и слово живое». Оно должно вырваться на волю, должно хоть во сне высказаться, проломить лёд насильственного молчания.
В таком душевном состоянии поэт ложится спать навеселе, едва дотащившись до своей убогой хаты. А в хатке, конечно, «божья благодать» — то есть пусто, тихо, мёртво. Ни жены, ни детей, некому утешить и поддержать, нет искреннего друга, с кем можно бы разделить переполняющее сердце горе.
Но едва заснул поэт, едва дух его освободился от пут гнетущей печали и забвения, как он стремится улететь прочь, вырваться с земли и, прощаясь с нею, бросает ей в глаза все страдания, которыми она его кормила. Жаль ему только родной матери — Украины, вдовы безталанной, которую он оставляет без утешения и совета. Но и он не может ей помочь, может лишь вместе с нею скорбеть и давать ей надежду, что настанет когда-нибудь для неё день правды, что её малые дети вырастут и восстанут на врага, чтобы завоевать ей свободу и самостоятельное развитие.
Вот исходная точка политической поэзии Шевченко, и этим он резко отличается от других русских поэтов, выступавших на том же поприще. Праведный гнев против «тёмного царства», мерзость которого он знает во всей полноте, долго сдерживаемое чувство, рвущееся на свободу, хотя поэт ясно осознаёт, что его ждёт за это, — с такой позиции и в таких обстоятельствах политическая песня перестаёт быть эстетической или какой-либо другой игрой, а становится серьёзным гражданским делом, смелым манифестом свободного слова против «тёмного царства». Я не знаю ни в одной европейской литературе поэзии, написанной в подобных обстоятельствах. Ведь «Германия» Гейне была написана в Париже, в 1844 году, а «Карательные гимны» («Les châtiments») Виктора Гюго — в Брюсселе, в 1853-м, — первая под влиянием свободного парижского воздуха, вторые — в изгнании, в вольной стране, где поэтам самим ничто не угрожало со стороны властей, на которых они обрушивали свои громы.
3
Вот глянь...
Латаную свиту с калеки сдирают,
С кожей сдирают, чтоб было во что
Обуть княжат недорослей. А вон распинают
Вдову за подушное, а сына прочно
Единого сына, единого ребёнка,
Единую надежду — отдают в солдаты,
Потому что, видите ли, лишний он!.. А вон там у плетня
Опухший ребёнок голодный умирает,
А мать на барщине жнёт пшеницу с утра.
А вот... покритка по плетню
С бастардом ковыляет;
Отец и мать её прокляли,
И чужие сторонятся,
Даже нищие гнушаются,
А панич, не зная,
С двадцатой — недолюдок —
Пропивает душу.
Т. Шевченко.
И снится поэту его родная Украина — утопающая в садах, умытая росой, сияющая нетронутой красотой. Жаль ему покидать мать, но тут перед его глазами всплывают ужасные картины жизни украинского народа. «Тёмное царство» — это паразит, живущий соками и кровью народа. Чтобы удержать своё существование, оно должно сдирать последнее с бедного трудового люда, должно распинать за подушное, должно ради своей защиты ковать детей человеческих и учить их убивать, проливать кровь. «Накормленные, обутые и окованные цепями» они «муштруются» — приучаются к слепому повиновению, чтобы тем легче стать бездушным и мощным орудием гнёта и насилия, чтобы стать гигантским винтом, по воле царя-самодержца и его холуёв-жополизов, давящим и чужих, и своих.
Но на этом давление не заканчивается. Рука тёмного царства простирается ещё дальше. Оно, усыпив кровью завоёванную свободу украинского народа, отдало его с землёй во владение никчемным панам-недолюдкам, которые издеваются над ним, «торгуют землёй, что всем дана, и бедным людом», «продают или проигрывают в карты людей — не негров, а таких же крещёных, но простых», которые высасывают его труд, топчут в грязь его святые чувства. Ребёнок умирает под забором с голоду, а мать, бедняжка, не смеет и взглянуть на него — она жнёт на барщине. Не только земля, «всем дарованная», не только труд и заработок, но и личность, и честь человека отданы в неограниченную власть безумных бар. Они проигрывают людей в карты, без стыда берут лучших девушек к себе в покои для удовлетворения своих звериных страстей, а потом глумятся над обесчещенными. Всё отдано на произвол господ! Это, конечно, естественно, ведь самодержавие главы того «тёмного царства» — царя — что может породить, кроме произвола его подчинённых, его княжат-недорослей, которые, по слову поэта, «с калеки последнюю свитку с кожей сдирают», лишь бы было во что обуться.
Отрывок из поэмы Шевченко, приведённый в эпиграфе к этой главе, а также более поздние поэмы, где поэт развивает ту же тему («Ведьма», «Марина», «Княжна»), — это, без сомнения, первый в России смелый и прямой удар по гнили и лжи крепостничества. В политических, а также упомянутых эпических поэмах, выступая против крепостничества, поэт старался резким словом показать и, пусть иногда исключительными, не типичными примерами подтвердить, что всякое рабство оказывает вредное, разлагающее и убийственное влияние не только на угнетённых, но даже в большей степени — на угнетателей. Русские паны-крепостники изображены в поэмах Шевченко в самом отвратительном виде — как нелюди, тираны и пьяницы. Если сравнить его описания с действительностью, насколько она известна из других, непоэтических источников, то мы убедимся, что поэт вряд ли преувеличил, разве что в том, что рисовал исключительные случаи, издевательства отдельных недолюдков, а не повседневное, обыденное, но тем не менее неослабное давление, для народа куда более тяжёлое и разрушительное, чем эти единичные зверства и произвол. Правда, во времена, когда Шевченко писал свои поэмы, понятие реализма в поэзии ещё не было настолько укоренено, чтобы поэт мог взяться изображать в стихах повседневную жизнь с её, на первый взгляд, мелкими и незначительными событиями, которые не поодиночке, но в общей массе составляют тот невыносимый груз, под которым стонет трудовой люд. Такое изображение мы увидим гораздо позже — в мастерских картинах Марка Вовчка («Институтка», «Ледащица»).
Эти страшные картины народного горя и политического гнёта снова доводят поэта до отчаяния. Он был бы рад «напиться яду», уснуть в горячке, лишь бы избавиться от этих страшных мыслей. Поэтому он летит дальше — в пустыню, в снега и горы, чтобы спрятаться от людей. Но напрасно! Среди снегов и болот гремят цепи, и в душе поэта снова просыпается яростная дума, снова перед ним — лицом к лицу — новая мерзость «тёмного царства». «Закованные в цепи люди износят из нор золото, чтобы залить глотку ненасытному...» Это каторжане! Это воры и разбойники, которых общество своей неравенством и внутренними противоречиями вытолкнуло с прямой и честной дороги; которых оно само поставило против себя, а потом за это же противление жестоко наказало. Это каторжане! Среди воров и разбойников в цепях и муках — и смелые борцы за свободу, неутомимые сеятели широких, светлых мыслей, злейшие, природные враги «тёмного царства»*. Жертвы общественной и политической лжи рядом, скованные одной цепью, втоптанные в бездну — бедой одной тяжёлой ногой произвола и тирании.
Кто они? Как жили? Что любили?
И какая злая доля вдруг
Забросила их в снежные могилы?
Кто узнает! Оковы всех сравняли,
Сравнял «высочайший указ».*
А когда поэт долетает до великого города московского (Петербурга), то и там первым делом его взору предстает картина угнетения и неправды.